, что он уже 18 - 20 лет не видел
неприятеля... Как я мог положиться на него, и где доказательства его
военного таланта? В Петербурге я нашел, что все умы настроены в пользу
назначения старого Кутузова главнокомандующим. Это был общий крик: то, что
я знал об этом человеке, меня сначала отталкивало от него, но когда письмом
от 5 августа Ростопчин меня известил, что вся Москва желает, чтобы Кутузов
командовал, так как находят, что Барклай и Багратион оба к этому
неспособны, а в это же время, как нарочно, Барклай делал одну глупость за
другой у Смоленска, я не мог поступить иначе, как уступить общим желаниям,
и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при обстоятельствах, в которых
мы находились, я не мог поступить иначе, как выбрать между тремя
генералами, одинаково мало способными к главному командованию, того, за
кого высказывался общий голос.

Я перехожу теперь к пункту, который ближе всего меня касается: к моей
личной чести... Я не могу думать, что в вашем письме ставится вопрос о той
личной храбрости, которую имеет каждый солдат и которой я не придаю никакой
цены. Впрочем, если уж я должен иметь унижение останавливаться на этом
предмете, я вам сказал бы, что гренадеры полков Малороссийского и Киевского
могли бы удостоверить, что я умею держаться под огнем так же спокойно, как
и всякий другой. Но, еще раз, я не думаю, что в вашем письме идет речь об
этой храбрости, и я предполагаю, что вы хотели сказать о храбрости
моральной - о единственной, которой в выдающихся положениях можно придавать
некоторую цену. Может быть, если бы я остался при армии, мне удалось бы вас
убедить, что у меня тоже есть доля ее. Но чего я не могу понять, это что
вы, которая в своих письмах в Вильну хотели, чтобы я уехал из армии, вы,
которая в письме от 5 августа, доставленном Вельяшевым, говорите мне: "ради
бога, не берите на себя командования...", установляя таким образом, как
факт, что я не могу внушать никакого доверия, - я не понимаю, что вы хотите
сказать в вашем последнем письме словами: "Спасайте вашу честь... ваше
присутствие может примирить с вами умы". Понимаете ли вы под этим мое
присутствие в армии? И как примирить эти два столь противоречивых мнения?"

Дальше Александр говорит, что он, назначив Кутузова, отказался от мысли
ехать в армию отчасти из-за советов сестры, отчасти "вследствие
воспоминания о том, что наделал придворный характер этого человека под
Аустерлицем". Тут царь имеет в виду поведение Кутузова перед роковой битвой
2 декабря 1805 г. Тогда, в 1805 г., у царя, правда, не хватило ума и
хитрости, чтобы распознать игру Наполеона, который прикидывался испуганным,
чтобы подманить русских к нападению и этим вконец погубить их, и Наполеон
царя обманул, но зато Кутузова царь понял. Он понял, что Кутузов
единственный. кто вполне разгадал игру Наполеона, и он хотя и советовал не
начинать битвы, но слишком слабо советовал, слишком легко уступил, не
предостерег. Царь не мог никогда простить Кутузову его поведения в то
время, так ясно обнаружившего военную бездарность самого Александра,
мечтавшего о славе великого полководца. Переходя далее к своему положению
после Бородина, царь говорит, что, не будучи в армии, он не мог
воспрепятствовать "губительному отступлению" после Бородина, решившему
участь Москвы.

Александр, заметим мимоходом, тут снова лишний раз обнаруживает свое
глубокое, истинно дилетантское непонимание военного дела. Он думает (а
может быть, прикидывается), что, не будь "неспособного" Кутузова, можно
было бы после Бородина дать Наполеону новое сражение сейчас же и победить
его.

Кончается письмо уверением, что он, по мере сил, от всего сердца служит
отечеству. "Что касается таланта, - может быть, у меня недостаток его, но
ведь он не приобретается: это - благодеяние природы, и никто никогда себе
его не достал сам. Обслуживаемый так плохо, как я, нуждаясь во всех
областях в нужных орудиях, руководя такой огромной машиной, в таком
страшном критическом положении, и притом против адского противника,
соединяющего с самой ужасной преступностью самый замечательный талант, и
который распоряжается всеми силами целой Европы и массой талантливых людей,
сформировавшихся за 20 лет резолюции и войны, - не удивительно, что я
испытываю поражения".

Нет другого письма к его сестре, и тем более к кому бы то ни было другому,
в котором царь так полно высказал бы свои воззрения на эту войну и свое
настроение. Он за всю жизнь не переживал более критического времени, чем
между Бородином и Тарутином, если не считать времени между тем моментом,
когда граф Пален сообщил ему, что император Павел хочет его, Александра,
арестовать, и тем ночным часом, когда тот же Пален вошел к нему и заявил,
что император Павел только что перестал существовать. "Довольно ребячиться,
ступайте царствовать!" - сказал ему тогда "вероломный и безнравственный"
Пален, о котором с такой ненавистью пишет Александр сестре в только что
приведенном письме. Этих слов он Палену никогда не простил. "Спасайте вашу
честь", - сказала царю Екатерина Павловна в сентябре 1812 г., и ей он
простил. При тех сложнейших и крайне загадочных отношениях, какие были
между этими братом и сестрой, ей он всегда все прощал...

Александр между прочим дает здесь вполне отрицательную оценку трем лучшим
генералам своей армии - Барклаю, Багратиону и Кутузову - и сохраняет полное
при этом молчание о четвертом бессменном кандидате в главнокомандующие - о
Беннигсене. А между тем, если учесть слова Александра о "губительности"
отступления после Бородина, которые полностью совпадают с воззрением
Беннигсена, то будет достаточно ясно, что Александр, конечно, предпочел бы
в качестве преемника Барклая вовсе не "неспособного" Кутузова, а именно
Беннигсена, которого ведь он уже раз и сделал главнокомандующим (в войну
1807 г.), несмотря на то, что Беннигсен столь же "вероломно" и
"безнравственно" совершил "преступление" в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. в
Михайловском дворце, как и Пален. Только горькая необходимость, полное
сознание своей собственной беспомощности могли заставить Александра
назначить главнокомандующим Кутузова, который был ему ненавистен.

"Вас обвиняют в неспособности" [35], - написала Александру в ответ на эти
излияния злая и умная сестра. В том беспомощном положении, в котором
находился царь, нечего было и думать о борьбе против ненавистного
одноглазого "старого сатира", засевшего в Тарутине с армией. Нужно было
покориться и ждать. Александр покорился.

Судьба армии и России перешла в руки Кутузова.


Комментарии

[1] Колюбакин Б. Цит. соч., стр. 116 (походный дневник Фабер де Флора).

[2] Отечественная война в письмах современников, № 128. Барон
Винценгероде-императору Александру, 13(25) сентября 1812 г. Давыдовка.

[3] Харкевич В. 1812 год в дневниках..., т. I, стр. 23.

[4] Отечественная война в письмах современников, № 124. 11 сентября 1812 г.

[5] Отечественная война в письмах современников,№ 125 (в конверте на имя
Каткэрта).

[6] Архив Ин-та истории АН СССР, бумаги Воронцова, № VII, стр. 232- 235. Не
подписано.

[7] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-З0, № 23. Материалы
Михайловского-Данилевского. Записки князя А. Б. Голицына о 1812 г. Копия.
Обе цитаты, приведенные на этой странице, найдены мной в ленинградских
архивохранилищах и впервые опубликованы в 1939 г. в первом издании моей
книги.

[8] Мой век или. история С. И. Маевского.- Русская старина, 1873, август,
стр. 143.

[9] Отечественная война в письмах современников, № 120. П. М.
Капцевич-графу Аракчееву, 6(18) сентября 1812 г. Подольск.

[10] Харкевич В. 1812 год в дневниках..., т. I, стр. 23-24.

[11] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-30,.№ 23. Записки князя А.
Б. Голицына о 1812 г.

[12] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, № 300. Материалы 1812 г.
Записки неизвестного о сдаче Москвы.

[13] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-30, № 23. Записки князя А.
Б. Голицына о 1812 г.

[14] Пожар Москвы, ч. I, стр. 12 Записки Маракуева.

[15] Русский архив, 1869, № 9. Передает это Языков со слов Аракчеева.
Замечу, впрочем, что передача показания Аракчеева по своему стилю не
внушает полного доверия: Аракчеев так не говорил.

[16] Ленингр. отд. Центр, архива, Арх. культуры и быта. Саратовская
губерния, прокурор - министру юстиции, № 200, 15 июля 1812 г. Речь
Наполеона князьям (sic!) Рейнского союза и королю Прусскому в Дрездене.

[17] Segur. Цит. соч., т. II, стр. 37.

[18] Souvenirs du duс de Vicence. Bruxelles, 1838, стр. 87.

[19] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, № 4. Papiers
inter-ceptes, 1812. Moscou, 15 octobre 1812, подпись: "Prosper".

[20] Lettres inedites de Napoleon a Marie-Louise, № 43, le 16 septembre.

[21] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-7, № 8. Москва, 24 октября
1812 г. Донесение Коржачевского-Руничу.

[22] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, № 10. Бумаги отбитые у
французов. Иван Тутолмин- Александру I, 7 сентября 1812 г.

[23] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, № 259, папка Московская
губерния, № 71, Московской управы благочиния г. экзекутору Андрееву.

[24] Souvenirs du duс de Vicence, стр. 92.

[25] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, № 4, Papiers
interceptes, 1812. Moscou, le 15 octobre, подпись: "Prosper".

[26] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, № 282. 1812 г. Сведения,
полученные от выехавших из Москвы коллежского асессора Пестова, прапорщика
Спекгана и штаб-ротмистра Булычева (октябрь 1812 г.).

[27] Lettres inedites de Napoleon a Marie-Louise, № 94.

[28] ИРЛИ, арх. Кутузова, папка неразобранных бумаг, № 59, черновик.

[29] Отечественная война в письмах современников, № 133, 17 сентября 1812
г.

[30] Переписка Александра I с Екатериной Павловной, стр. 83. Jaroslaw, Се 3
septembre 1812.

[31] Переписка Александра I с Екатериной Павловной, стр. 84. Petersbourg,
le 7 septembre 1812.

[32] ...une fois la guerre engagee, il faut que lui, Napoleon, ou moi,
Alexandre, у perde sa couronne.- Souvenirs du duc de Vicence, t. I, стр.
84.

[33] Переписка Александра I с Екатериной Павловной, стр. 83-84. № 33.
Jaroslaw. Ce 6 septembre 1812.

[34] Переписка Александра I с Екатериной Павловной, стр. 86, 18 сентября
1812 г. Письмо занимает около 7 печатных страниц большого формата. Как и
вся эта переписка, письмо написано на французском языке.

[35] ...on Vous accuse d'ineptie.- Там же, стр. 95. Jaroslaw, Ce 23
septembre 1812.


                                 Глава VII

                         РУССКИЙ НАРОД И НАШЕСТВИЕ



                                     1

В кратком анализе событий 1812 г. совсем немыслимо было бы пытаться дать
сколько-нибудь полную картину внутреннего положения России в год
наполеоновского нашествия. Мы тут постараемся на нескольких немногих
страницах выяснить в самом общем виде, какое впечатление произвели события
на разные классы русского народа. Начать нужно, конечно, с основного
вопроса, имеющего огромную историческую важность: как отнеслось к нашествию
подавляющее большинство народа, т. е. тогдашнее крепостное крестьянство -
помещичьи, государственные, удельные крестьяне?

На первый взгляд, казалось бы, перед нами странное явление: крестьянство,
ненавидящее крепостную неволю, протестующее против нее ежегодно
регистрируемыми статистикой убийствами помещиков и волнениями, поставившее
под угрозу вообще весь крепостнический строй всего 37 - 38 лет до того в
восстании Пугачева, - это самое крестьянство встречает Наполеона как лютого
врага, не щадя сил, борется с ним, отказывается делать то, что делали
крестьяне во всей завоевываемой Наполеоном Европе, кроме Испании, т. е.
отказывается вступать в какие бы то ни было торговые сделки с неприятелем,
сжигает хлеб, сжигает сено и овес, сжигает собственные избы, если есть
надежда сжечь забравшихся туда французских фуражиров, деятельно помогает
партизанам, проявляет такую неистовую ненависть к вторгшейся армии, какой
нигде и никогда французы не встречали, кроме той же Испании. Между тем у
нас есть определенные сведения, что еще в 1805 - 1807 гг., да и в начале
нашествия 1812 г., в русском крестьянстве (больше всего среди дворовых слуг
и вблизи городов) бродили слухи, в которых представление о Наполеоне
связывалось с мечтаниями об освобождении. Говорилось о мифическом письме,
которое будто бы французский император послал царю, что, мол, пока царь не
освободит крестьян, до той поры будет война и миру не бывать. Каковы же
причины, приведшие к такому резкому повороту, к такому решительнейшему
изменению во взглядах?

После всего, что было сказано выше, незачем повторять, что Наполеон вторгся
в Россию в качестве завоевателя, хищника, беспощадного разорителя и ни в
малейшей степени не помышлял об освобождении крестьян от крепостной неволи.
Для русского крестьянства защита России от вторгшегося врага была в то же
время обороной своей жизни, своей семьи, своего имущества.

Начинается война. Французская армия занимает Литву, занимает Белоруссию.
Белорусский крестьянин восстает, надеясь освободиться от панского гнета.
Белоруссия была в июле и августе 1812 г. прямо охвачена бурными
крестьянскими волнениями, переходившими местами в открытые восстания.
Помещики в панике бегут в города - в Вильну к герцогу Бассано, в Могилев к
маршалу Даву, в Минск к наполеоновскому генералу Домбровскому, в Витебск к
самому императору. Они просят вооруженной помощи против крестьян, умоляют о
карательных экспедициях, так как вновь учрежденная Наполеоном польская и
литовская жандармерия недостаточно сильна, и французское командование с
полной готовностью усмиряет крестьян и восстанавливает в неприкосновенности
все крепостные порядки. Таким образом, уже действия Наполеона в Литве и
Белоруссии, занятых его войсками, показывали, что он не только не собирался
помогать крестьянам в их самостоятельной попытке сбросить цепи рабства, но
что он будет всей своей мощью поддерживать крепостников-дворян и железной
рукой подавлять всякий крестьянский протест против помещиков. Это
согласовалось с его политикой: он считал польских и литовских дворян
основной политической силой в этих местах и не только не желал их
отпугивать, внушая их крестьянам мысль об освобождении, но и подавлял своей
военной силой огромные волнения в Белоруссии.

"Дворяне этих губерний Белоруссии... дорого заплатили за желание
освободиться от русского владычества. Их крестьяне сочли себя свободными от
ужасного и бедственного рабства, под гнетом которого они находились
благодаря скупости и разврату дворян. Они взбунтовались почти во всех
деревнях, переломали мебель в домах своих господ, уничтожили фабрики и все
заведения и находили в разрушении жилищ своих мелких тиранов столько же
варварского наслаждения, сколько последние употребили искусства, чтобы
довести их до нищеты. Французская стража, исходатайствованная дворянами для
защиты от своих крестьян, еще более усилила бешенство народа, а жандармы
или оставались равнодушными свидетелями беспорядков, или не имели средств,
чтобы им помешать" [1] - таково, например, показание А. X. Бенкендорфа
(тогда полковника в отряде Винценгероде). Таких показаний немало.

Маршал Сен-Сир, проделавший кампанию 1812 г., прямо говорит в своих
воспоминаниях, что в Литве уже определенно начиналось движение крестьян:
они выгоняли помещиков из усадеб. "Наполеон, верный своей новой системе,
стал защищать помещиков от их крепостных, вернул помещиков в их усадьбы,
откуда они были изгнаны", и дал им своих солдат для охраны от крепостных.
Крестьянское движение, которое уже кое-где (в западных губерниях) стало
принимать очень резко выраженный характер, было беспощадно удушено самим
Наполеоном и в Литве, и в Белоруссии.



                                     2



Конечно, классовая борьба, борьба крепостного крестьянства против
помещиков, не прекращалась и в 1812 г., как она не прекращалась ни на один
год, ни на один месяц и до и после 1812 г. Но изгнание врага из пределов
России сделалось для русского крестьянства первоочередной задачей во всю
вторую половину 1812 г.

Хищник, вторгшийся в русские пределы, нес крестьянам не свободу, а новые
тяжелые цепи. И русское крестьянство это очень хорошо поняло и по
достоинству оценило.

Если русское крепостное крестьянство очень скоро удостоверилось, что от
Наполеона ждать освобождения не приходится, то отсюда не следует, что в
1812 г. в России не было вовсе крестьянского движения против крепостного
права. Оно, бесспорно, было, но не связывало в подавляющем большинстве
своих надежд с нашествием. И в архивах и в печатных источниках иногда очень
глухо, с нарочитой беглостью и неясностью встречаются указания, намеки,
краткие рассказы. Я попытаюсь привести несколько фактов, относительно
которых удалось найти ясные, конкретные данные.

Общее впечатление такое: крестьяне в 1812 г. то в одном, то в другом месте
восставали против помещиков, как и в предшествующие и последующие годы. Но
наличие неприятельской армии в стране, конечно, не усиливало, а, напротив,
ослабляло движение против помещиков. Беспощадно грабящий неприятель
решительно отвлекал внимание крестьян от помещиков, и мысль о грозящей
гибели России, о порабощении всего русского народа иноземным хищником и
насильником все более выступала на первый план. Нужно к этому прибавить,
что и помещики очень сильно присмирели в 1812 г. и со своей стороны
старались не раздражать и не очень обижать крепостных. Очень многие из
помещиков просто убегали из своих деревень в столицы и в губернские города,
и о них в оставленных поместьях ничего не было слышно, а приказчики и
управляющие тоже вели себя без "господ" совсем не так, как всегда.
Необходимо тут же отметить, что народ и в деревнях и в Москве часто
негодовал на то, что "господа" убегают от неприятеля, вместо того чтобы
оказать сопротивление. Чувство родины разгорелось в народе в особенности
после гибели Смоленска. Армия Наполеона нигде решительно, даже в Египте,
даже в Сирии, не вела себя так необузданно, не убивала и не истязала
население так нагло и жестоко, как именно в России. Французы мстили за
пожары деревень, сел и городов, за сожжение Москвы, за непримиримую вражду
со стороны русского народа, которую они ощущали от начала до конца в
течение всего своего пребывания в России.

Разорение крестьян проходившей армией завоевателя, бесчисленными мародерами
и просто разбойничавшими французскими дезертирами было так велико, что
ненависть к неприятелю росла с каждым днем.

Рекрутские наборы в России следовали один за другим и встречались народом
не только безропотно, но с неслыханным и невиданным прежде одушевлением.

Интересно проследить обстоятельства всех наборов, вплоть до набора 12
декабря 1812 г. Тогда было повелено собрать во всем государстве по восьми
человек рекрут с каждых пятисот человек.

Это был, считая с ополченскими наборами, фактически уже третий "общий"
набор (по крайней мере для некоторых губерний).

В обычное время это была ненавистная и страшная рекрутчина, теперь, после
гибели Москвы, набор возбуждал в народе совсем другие чувства, которым
изумлялись и которыми восхищались очевидцы. "В Тамбове все тихо... До нас
доходит лишь шум, производимый рекрутами. Мы живем против рекрутского
присутствия, каждое утро нас будят тысячи крестьян: они плачут, пока им не
забреют лба, а сделавшись рекрутами, начинают петь и плясать, говоря, что
не о чем горевать, что такова воля божья. Чем ближе я знакомлюсь с нашим
народом, тем более убеждаюсь, что не существует лучшего..." - так писала 30
сентября 1812 г. М. И. Волкова своей подруге В. И. Ланской. Тамбову и
Тамбовской губернии в это время не угрожало никакой опасности, но
раздражение и чувство обиды за разоряемую и унижаемую Россию были налицо и
проявлялись в этих самых людях, которые жили в нужде и крепостной неволе.
Современники и очевидцы не могут иной раз это