я иметь к нам уважение, но могли бы вы и впредь, генерал,
уважать нас, если бы мы вас допустили до того, чтобы уйти с оружием в
руках?" Предложение Арманда соответствовало, конечно, мысли Наполеона
"помириться на прежних границах", но теперь, после полного разорения
колоссальных пространств России, после гибели городов и бесчисленных
деревень, после уничтожения Москвы, - такое предложение звучало как новое
оскорбление.

Как мы видели, Кутузов в самых первых своих словах, в самой первой передаче
своей беседы с глазу на глаз с Лористоном решительно ничего не говорит о
проклятиях потомства и пр., которые обрушатся на него, Кутузова, если он
заключит перемирие. Все эти риторические украшения появились уже потом, на
досуге. Но это ведь и не важно. Существенным было одно: Наполеон увидел,
что и третья его попытка войти в переговоры с Александром явно осуждена на
неудачу. Такие "случайные" встречи, как генерала Арманда с Корфом или
Мюрата с Беннигсеном, а потом с Милорадовичем (6 октября), еще больше его в
этом убеждали. "У нас народ страшен, он в ту же минуту убьет всякого, кто
вздумает говорить о мирных предложениях", - сказал Милорадович Мюрату.

И все-таки, предвидя, что скоро придется оставить Москву, Наполеону так
хотелось подписать мир именно в Москве, сохраняя позу победителя, что он
решил поторопить Александра с ответом: он знал, что Волконский сейчас же
после свидания Лористона с Кутузовым повез рапорт об этом свидании от
фельдмаршала к царю, а ответ все не приходил. 20 октября, т. е. через 15
дней после беседы Лористона с Кутузовым, к фельдмаршалу явился из
французского лагеря полковник Бертэми с письмом от начальника
императорского штаба маршала Бертье, князя Невшательского. Бертье
спрашивал, получен ли ответ, и снова говорил о "восстановлении лучшего
порядка", т. е. о мире. Кутузов ответил Бертье собственноручным письмом, в
котором указывал на расстояния и трудности осеннего пути, задерживающие
ответ Александра. Кутузов прибавил: "Трудно остановить народ, раздраженный
всем, что он видел, народ, который уже триста лет не знал войны внутри
государства, который готов пожертвовать собой за отечество и не делает
различий между тем, что принято и что не принято в обыкновенных войнах"
[13].

Вильсон с большим озлоблением и нескрываемой тревогой отнесся к тому, что
Кутузов опять вошел в сношения с французами и принял Бертэми. "Я знаю, что
фельдмаршал не смеет, опасаясь жизнь свою подвергнуть опасности, начать
какие-либо переговоры, и уверен, что император почел бы изменником всякого
человека, который предложил бы ему о том; но впечатления от этих сношений
вредны во внутренних, внешних, в политических и военных отношениях до такой
степени, что от того могут произойти весьма важные бедствия, все сословия
раздражены и самые рассудительные больше всех встревожены", - так писал
Роберт Вильсон лорду Каткэрту вечером 20 октября из Тарусы. Вильсон ничуть
не доверяет Кутузову, и он пишет с явной целью, чтобы Каткэрт довел об этом
до сведения царя: что грозит революция и, кроме того, сепаратистское
движение в земле Войска Донского. Вильсон, очевидно, проведал, что Наполеон
в самом деле подумывал о сношениях с казаками. А главное - Кутузов непрочь
от мира: "Нет сомнения, что фельдмаршал весьма расположен к ухаживанию за
неприятелем, французские комплименты очень ему нравятся, и он уважает этих
хищников, пришедших с тем, чтобы отторгнуть от России Польшу, произвести в
самой России революцию и взбунтовать донцов как народ, к которому они имеют
особое уважение и благорасположение которого желают снискать лаской".
Вильсон заявляет, что хочет уехать из главной квартиры, "если фельдмаршал
сохранит начальство над армией и если государь не запретит (Кутузову. - Е.
Т.) иметь такие личные сношения", настолько он, Вильсон, "раздражен таким
поведением".

Все попытки Наполеона начать мирные переговоры на этом кончились. Александр
ничего не ответил и на донесение Кутузова.



                                     5

Выслушав отчет Лористона, Наполеон едва ли обманывался далее насчет
возможности благоприятного результата переговоров. Уже то, что Кутузов не
пустил Лористона в Петербург, не говоря уже о категорических заявлениях
самого фельдмаршала, достаточно показывало, что с русской стороны нет и
тени желания вступить в мирные переговоры, и все-таки Наполеон ждал и
медлил. Собственно, в эти дни, от 6 октября, когда вернулся в Москву
Лористон, до 14 октября, когда Наполеон уже начал делать распоряжения, ясно
говорящие о близкой эвакуации, он уже вовсе не ждал ответа из Петербурга,
да и не мог ответ прибыть раньше 18 - 19 - 20-го числа в самом лучшем
случае. Состояние его было раздраженное. Целыми ночами он шагал по Кремлю,
говорил о всевозможных новых планах и признавался графу Дарю в истинной
причине своих колебаний. Как уйти? Как начать отступление ему, привыкшему
только наступать и завоевывать? "Это покажется бегством! Это отзовется в
Европе!" Стоит начать отступать, и подымутся со всех сторон опаснейшие
войны. "Москва - это не военная позиция, это - политическая позиция". И,
очевидно, вспомнив, как этот самый граф Дарю предупреждал его еще в
Витебске, считая всю эту войну ненужной. Наполеон прибавил: "В политике
никогда не нужно отступать, не нужно признаваться в ошибках, это лишает
уважения".

Что вся эта война - сплошная ошибка, он теперь уже видел ясно. Он только не
знал еще, до какой степени губительной оказалась эта ошибка для него и для
его армии.

Дарю был того мнения, что нужно превратить Москву в укрепленный лагерь,
зимовать здесь, подождать весной подхода подкреплений из Франции и Европы и
возобновить тогда военные действия. Но маршалы были против этого плана. И
Наполеон тоже. Он лучше Дарю учитывал, как опасно ему на шесть-семь месяцев
"зарываться в русские снега", как шатко его держащееся исключительно
насилием владычество над Европой. Итак, отступать, потому что ни мира в
Москве не дождаться, ни зимовать в Москве нельзя. Еще ничего не говоря
категорически, Наполеон начинает готовиться к выходу из Москвы.

14 октября Наполеон приказывает Бертье, чтобы тот повторил приказ
императора: не пропускать дальше Смоленска ни одного французского
артиллерийского парка, который откуда бы то ни было направлялся в
распоряжение великой армии, и чтобы начиная с 17 октября ни один
артиллерийский или кавалерийский отряд не направлялся в Москву, а оставался
в Можайске, в Гжатске, в Вязьме (где застанет приказ).

"Армия займет другое положение"[14]. С тех пор уже не прекращаются приказы,
не менее многозначительные. Император приказывает эвакуировать раненых,
кого возможно, из Московской области в Смоленск. Об этом он сообщает
герцогу Бассано в Вильну 16 октября и ему же дает знать, что "возможно",
что он расположится на зимние квартиры между Днепром и Двиной [15].

16 октября 1812 г. Наполеон писал Марии-Луизе из Москвы: "Если в эту зиму я
не смогу вернуться в Париж, я приглашу тебя приехать повидаться со мной в
Польшу".

Наполеон пытается испугать Александра перспективой новых больших
подкреплений, которые должны со всех сторон спешить на усиление великой
армии. 16 октября 1812 г. он пишет герцогу Бассано приказ: потребовать у
прусского короля, у австрийского императора, у баварского короля, у
вюртембергского короля присылки новых подкреплений, а также рекомендовать
всем этим "союзным" монархам сообщать в их газетах удвоенные (против
действительности) цифры этих новых подкреплений. Все это с целью показать,
"какие большие возможности рекрутирования имеет император не только в своих
владениях, но и у своих союзников" [16]. И в тот же день он приказывает,
чтобы в Смоленск были отправлены быки, а главное - теплая одежда, так как
наступают холода. "Прикажите, чтобы все другие дела были прерваны и чтобы
все было направлено на доставление в Смоленск одежды" [17].

Но того же 16 октября Наполеон написал также и в Париж министру полиции
герцогу Ровиго: "Вероятно, война затянется на всю зиму, и только взятие
Петербурга откроет глаза императору (Александру. - Е. Т.). Москва уже не
существует. Это в самом деле важная потеря для всей империи. Она по
справедливости была центром и гордостью империи. Все офицеры русской армии,
кажется, в отчаянии из-за московской катастрофы. Они приписывают ее
сумасбродным и яростным страстям своего рода Марата, который был ее
губернатором, Ростопчина. Я эвакуировал все мои госпитали, которые были тут
в домах, посреди развалин. Я только укрепил Кремль, который теперь вне
опасности неожиданных нападений. От двух до трех тысяч человек могут в нем
продержаться некоторое время. Я тут поместил все мои боевые припасы и
продовольствие". И тут Наполеон в первый раз говорит о выступлении из
Москвы: "Я скоро двинусь, чтобы приготовить зимние квартиры и мои операции
на будущий год... Все сообщения говорят, что пехота у неприятеля ничтожна.
Меня уверяют, что нет и 15 тысяч старослуживых солдат. Второй и третий ряды
состоят только из ратников милиции. Но неприятель усилил свою кавалерию. Он
учетверил число своих казаков, страна наводнена ими, и это порождает для
нас много мелких столкновении, очень тягостных". На этой фразе, много
говорящей при всей ее нарочитой туманности, и кончается замечательное
письмо Наполеона [18]. Тут уже, помимо намека на близкий уход из Москвы,
есть признание о быстро возрастающей смелости казачьих нападений на
эстафеты и транспорты, идущие в Москву.

У нас есть косвенное доказательство, что в эти дни, еще, например, 15
октября, т. е. перед Тарутинским боем, Наполеон не думал о таком уж скором
уходе. В этот день он писал Марэ (герцогу Бассано): "До сих пор эстафеты
счастливо доходили до меня, никакие инциденты не преграждали им путь.
Однако трудно надеяться на продолжение этого счастья". А потому он требует,
чтобы наиболее важные известия герцог Бассано посылал ему дважды и трижды.
Ясно, что растянутая цепь наполеоновских сообщении все более и более
оказывалась под угрозами русских казаков и партизан, но и распоряжение
Наполеона о повторных отправлениях курьеров, а также содержащаяся в том же
письме инструкция, как именно пересылать императору вырезки из газет,
показывают, что он 15-го вовсе не помышлял еще, что уже 19 октября, через
четыре дня, покинет навсегда русскую столицу [19].

Раненых, правда, уже несколько дней подряд эвакуировали из Москвы в
Можайск, но нужен был какой-то окончательный толчок, чтобы покончить с
последними колебаниями. Толчок воспоследовал. 18 октября 1812 г. Наполеон
производил во дворе Кремля смотр дивизиям корпуса маршала Нея. Вдруг
отдаленный грохот артиллерии поразил императора. Спустя короткое время
примчавшийся адъютант сообщил, что внезапно Кутузов вышел из Тарутина,
напал на Мюрата и нанес ему поражение.



                                     6

Гром пушек, донесшийся до Наполеона, в самом деле шел из расположения
авангарда французской армии, стоявшего у речки Чернишны и находившегося под
общим командованием короля; неаполитанского Мюрата. Стоял этот авангард тут
долго, с 24 сентября, в полном бездействии. Состоял он, в общем, из 20 - 22
тысяч человек. Кутузов его не трогал, со своей стороны Мюрат также не
предпринимал никакого движения против Тарутина. Приезд Лористона был учтен
как явный признак плохого положения французской армии. С этого момента
Беннигсен, Ермолов, Багговут, Платов не переставали просить Кутузова
дозволить им произвести нападение на Мюрата. Особенную энергию начали
проявлять эти генералы после того, как генерал-квартирмейстер Толь произвел
очень глубокую разведку и принес известие, что отряд Мюрата стоит очень
беспечно, караульная служба никуда не годится, разведочная служба плоха,
потому что лошади слабосильны - фуража не хватает. Кутузов не хотел
сражения, даже второстепенного, но уступил, явно решив уже наперед не дать
этой стычке развиться в большую битву. 16 октября Кутузов рассмотрел
диспозицию, составленную Толем, и утвердил ее. Нападение на Мюрата было
назначено на 17 октября, но Ермолова не могли разыскать, диспозицию ему не
успели вовремя вручить, и на другой день, 17 октября, утром Кутузов никого
на назначенных местах не нашел. Раздраженный вообще тем, что его заставляют
делать ненужное, по его мнению, дело, Кутузов пришел в полное бешенство. Он
разругал попавшихся ему двух офицеров последними словами. Один из них,
подполковник Эйхен, оставил после этого кутузовскую армию, а другой,
капитан Бродин, которого Кутузов назвал "только" канальей, остался.
Ермолова Кутузов распорядился исключить со службы, но, когда гнев отошел,
он отменил свое решение. Это было, так сказать, прелюдией. На другой день,
18 октября, генерал Багговут атаковал левый фланг Мюрата, а Орлов-Денисов -
правый. Общее руководство битвой взял на себя Беннигсен. Кутузов не
показывался. Первый кавалерийский налет Орлова-Денисова был удачен:
французы были опрокинуты, захвачены были орудия, но французы успели
оправиться и встретили убийственным огнем два полка пеших егерей. При этом
был убит и генерал Багговут, командовавший ими. Французы стали отступать,
но в порядке. Беннигсен, полагая, что у него под руками недостаточно войск,
чтобы с надеждой на успех ударить на французов, попросил Кутузова дать ему
помощь, но фельдмаршал отказал, и никакие просьбы Ермолова, Коновницына,
Милорадовича не помогли. Мюрат отступал медленно и в порядке за речку
Чернишну, к Спас-Купле, отстреливаясь от преследовавшего его
Орлова-Денисова. Дело окончилось без какого-либо очень решительного
результата, и все свелось к первоначальному успеху русских. Мюрат потерял
2,5 тысячи (по другим данным - около 3 тысяч), русские - около тысячи или
1200 человек. Конечно, победителями были русские: Мюрата все-таки вынудили
отступить, и русские забрали 36 пушек, 50 зарядных ящиков и знамя. Клапаред
и Латур-Мобур отогнали Платова, стремившегося отрезать отступление Мюрата
на Спас-Куплю. Беннигсен потом ручался, что отряд Мюрата весь мог бы
погибнуть, если бы по злостному капризу Кутузов не отказал дать
подкрепление в нужный момент. Кутузов не только не дал, а даже приказал
войскам отступить от Чернишны и вернуться на свои тарутинские позиции.

Беннигсен был вне себя от ярости. Почему Кутузов не помог, а позволил
Мюрату отделаться очень легко и отойти в полном порядке? "Я не могу
опомниться! Какие могли бы быть последствия этого прекрасного, блестящего
дня, если бы я получил поддержку... Тут, на глазах всей армии, Кутузов
запрещает отправить даже одного человека мне на помощь, это его слова.
Генерал Милорадович, командовавший левым крылом, горел желанием
приблизиться, чтобы помочь мне, - Кутузов ему запрещает... Можешь себе
представить, на каком расстоянии от поля битвы находился наш старик! Его
трусость уже превосходит позволительные для трусов размеры, он уже при
Бородине дал наибольшее тому доказательство, поэтому он и покрыл себя
презрением и стал смешным в глазах всей армии", - так писал Беннигсен своей
жене сейчас после Тарутина, 22 октября. Беннигсена возмутило не только
нежелание Кутузова помочь в решительный момент, но и приказ фельдмаршала,
чтобы Беннигсен немедленно после битвы отошел с войском на 12 верст назад,
в исходную позицию. "Представляешь ли ты себе мое положение, что мне нужно
с ним ссориться всякий раз, когда дело идет о том, чтобы сделать один шаг
против неприятеля, и нужно выслушивать грубости от этого человека!"[20].

Кутузову, которого перед фронтом целовал Суворов, не приходилось
оправдываться в "трусости". Он и вообще вовсе не думал оправдываться в
своем поведении в день Тарутина. У него была своя твердая мысль, и ни с
чем, кроме нее, он уже не считался. Беннигсен был в негодовании, которое не
слабело, а усиливалось с каждым днем: он ясно видел, что Кутузов умышленно
не помог ему и не позволил сделать Тарутинское сражение победой с
серьезными результатами. Отношения между Беннигсеном и Кутузовым
обострились до крайней степени. Беннигсен написал Кутузову после
Тарутинской битвы: "Войска его императорского величества совершили сию
победу с такой правильностью и порядком, какую можно видеть на одних только
маневрах. Жаль, очень жаль, что ваша светлость слишком были далеко от места
действия и не могли видеть вполне прелестной картины поражения" [21].
Кутузов учитывал эти выходки и не оставался в долгу. "Где этот дурак?
Рыжий? Трус?" - кричал Кутузов, прикидываясь, будто забыл как нарочно
нужную фамилию и силится вспомнить. Когда ему решились сказать, не
Беннигсена ли он имеет в виду, фельдмаршал ответил: "Да, да, да!" Так было
как раз в день Тарутинской битвы. Повторялась на глазах всей армии история
Багратиона с Барклаем. Но Беннигсен по своей репутации, силе, способностям
был гораздо слабее Багратиона, а Кутузов по всем своим ресурсам, по своему
военному и моральному авторитету и популярности в широких массах русского
народа был несравненно сильнее Барклая. Барклаю не под силу было бороться с
оппозицией Багратиона, а Кутузов без особого труда покончил с Беннигсеном.
Беннигсен известен был как бессовестнейший взяточник. В 1807 г. он в
качестве главнокомандующего брал позорнейшим образом взятки с поставщиков,
корыстно покровительствовал интендантским ворам и погубил русскую армию
страшным поражением под Фридландом 14 июня 1807 г. Были слухи, что при нем
солдаты в полном смысле слова умирали голодной смертью, а он, не имея
раньше никакого состояния, стал богатейшим человеком, именно обворовав свою
армию. При такой репутации не ему было тягаться с Кутузовым.

Беннигсен никак не мог справиться со своей яростной ненавистью к Кутузову.
Он послал царю донос, превосходивший все, какие он до сих пор пересылал
царю[22]. В армии говорили, будто Александр переслал этот донос
фельдмаршалу. Так или иначе, результатом было то, что Кутузов приказал
Беннигсену немедленно уехать из армии.

Сражение 18 октября, почему-то получившее название Тарутинского, - хотя
село Тарутино оставалось далеко к югу от места боя, - кончившееся таким
незначительным чисто военным результатом, имело большие политические и
моральные последствия. В моральном отношении оно подняло дух русской армии:
оно было первым чисто наступательным сражением за всю войну, притом
успешным для русской стороны. В политическом отношении оно явилось
последним, решающим толчком, заставившим Наполеона наконец выйти из Москвы.



                                     7

Тарутинское дело было истолковано Наполеоном так: Кутузов чувствует себя
достаточно сильным, и поэтому следует идти на юг раньше, чем русский
главнокомандующий заградит туда дорогу.

Когда Наполеон тронулся из Москвы, у него было немного менее 110 тысяч
человек. У Кутузова в Тарутине и возле Тарутина было в тот момент 97 112
человек. Артиллерия Наполеона значительно уменьшилась сравнительно с тем,
что у него было еще под Бородином; много орудий пришлось побросать по
дороге из-за невозможности тащить их: ведь даже у кавалерии лошадей не
хватало, и целые кавалерийские части давно уже спешились. У Кутузова же в
это время было 622 орудия. Наполеон не знал в точности сил своего
противника, когда выступал из Москвы, но он был полон уверенности, что в
случае столкновения в открытом поле перевес еще будет на его стороне.

Чтобы спасти престиж, Наполеон сначала задумал было оставить в Москве
гарнизон в 8 тысяч человек и даже назначил генерала Мортье начальником
этого гарнизона. В отместку Александру за то, что тот не ответил на три
мирных предложения, Наполеон решил, уходя, взорвать Кремль. Мортье
рассуждать не привык. Немедленно он приказал хватать оставшихся в Москве
русских и в спешном порядке с помощью этой рабочей силы минировать Кремль с
дворцами, с Иваном Великим, храмами и пр. Подкопы эти деятельно
производились трое суток. Русских, отказавшихся рыть подкопы под Кремль,
жестоко били. В ночь на 19-е началось выступление французской армии из
Москвы. Тянулись не только 100 тысяч войска (гарни