66.

[4] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-7, № 8. Богдан Греве - Д.
П. Руничу, 15 октября 1812 г.

[5] Журналы комитета министров. Царствование Александра I, т. П, стр. 566.

[6] Журналы комитета министров. Царствование Александра I, приложение №
XIII, стр. 712.

[7] Ленингр. отд. Центр. арх., Арх. культуры и быта, департамент
министерства юстиции, 1812 г. Рапорт прокурора от 13 декабря 1812 г.

[8] Там же, донесение пензенского губернского уголовных дел стряпчего
губернскому прокурору, 11 января 1813 г.

[9] Ростопчин-Александру I, 17 декабря 1806 г. Москва.

[10] Двенадцатый год в записках В. И. Бакуниной.- Русская старина, 1885, №
9, стр. 397.

[11] Архив Ин-та истории АН СССР, бумаги Воронцова, VII, стр. 234 (без
подписи).

[12] Харкевич В. 1812 год в дневниках..., т. II, стр. 82-83 (Записки
Бенкендорфа).

[13] Отечественная война в письмах современников, № 331. 16 января 1813 г.
Бромберг.

[14] Журналы комитета министров. Царствование Александра I, т. II, стр.
553.

[15] Бумаги, относящиеся к Отечественной войне 1812 г., собр. и изд. П. И.
Щукиным, т. III, стр. 72.

[16] Опись документов и дел, хранящихся в сенатском архиве.- Отечественная
война, № 727, стр. 210-211.

[17] Двенадцатый год в записках В. И. Бакуниной.-Русская старина. 1885, №
9, стр. 409.

[18] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-7, № 8. Секретно.
Нижний-Новгород, 19 октября, № 236, Рунич-Козодавлеву.

[19] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-7, № 8. Секретно. Москва,
29 сентября 1813 г. Рунич-Козодавлеву. В собственные руки.

[20] Сб. РИО, т. 139. Акты, документы, и материалы для истории 1812 года,
стр. XXXV-XXXVII.


                                 Глава VIII

                    ТАРУТИНО И УХОД НАПОЛЕОНА ИЗ МОСКВЫ



                                     1

Cейчас же после пожара Москвы у Наполеона на первый план выступают две
задачи: первая и самая важная - непременно добиться здесь же, в Москве,
мира; вторая - предохранить от окончательного разграбления солдатами то,
что еще из съестных припасов и одежды могло уцелеть в Москве от пожара и
вместе с тем (одно с другим было неразрывно связано) спасти расшатанную
дисциплину в своей пестрой по составу армии. Обе задачи оказались
совершенно невыполнимыми.

Пожар уже утихал в некоторых частях города (в центре), но еще свирепствовал
на окраине, когда Наполеон переехал из Петровского замка обратно в Кремль.
Тут ему в самый день возвращения в Кремль сообщили, что генерал-майор
Тутолмин, начальник Воспитательного дома, просит поставить стражу возле
этого учреждения для охраны оставшихся в Москве питомцев. К полной
неожиданности, Наполеон не только удовлетворил ходатайство Тутолмина, но и
велел 18 сентября пригласить его в Кремль.

Наполеон так начал разговор с Тутолминым 18 сентября:

"Я бы желал поступить с вашим городом так, как я поступал с Веной и
Берлином, которые и поныне не разрушены; но россияне, оставивши сей город
почти пустым, сделали беспримерное дело. Они сами хотели предать пламени
свою столицу и, чтобы причинить мне временное зло, разрушили созидание
многих веков... Я никогда подобным образом не воевал. Воины мои умеют
сражаться, но не жгут. От самого Смоленска я более ничего не находил, как
пепел" [1].

В разговоре Наполеон был очень милостив. Говорил о преступности Ростопчина,
которому всецело приписывал поджоги. Выяснилось, что генерал-губернатор
велел увезти все пожарные трубы, и в этом Наполеон усматривал одну из
главных улик. Были и другие: действительные или мнимые показания людей,
судившихся в качестве поджигателей. Тутолмин на вопрос императора, не
желает ли он еще о чем-нибудь просить, попросил позволения написать рапорт
Марии Федоровне, высшей начальнице всех воспитательных домов в России.
Наполеон не только позволил, но еще предложил Тутолмину добавить, что он,
Наполеон, почитает по-старому Александра и желал бы заключить мир. Тутолмин
все это написал в тот же день и отправил с чиновником своего ведомства,
которого по именному повелению императора пропустили через передовые посты
французской армии.

Уже эта первая попытка была совсем не похожа на обычный образ действий
Наполеона, и уже она одна давала понять, что Наполеон чувствует себя не
весьма уверенно.

В самом деле, Наполеон всю свою игру вел, рассчитывая на упадок духа и
слабость царя и на то, что не сегодня - завтра побежденный Кутузов пришлет
к нему парламентера под белым флагом, подобно тому как в июне 1807 г.,
после Фридланда, к нему явился парламентер от Беннигсена. Но Бородино не
было Фридландом. Никакой парламентер не явился. Между тем, если бы
Александр согласился теперь на мир, то престиж Наполеона, занявшего Москву
и из Москвы диктующего мир России, был бы необычайно упрочен в глазах всей
Европы. Какой это был бы мир? Если бы Александр откликнулся сразу, то
Наполеон - мы это знаем документально - намерен был требовать отторжения
Литвы, подтверждения блокады, союза с Францией. Если бы Александр
откликнулся на последующие две попытки, то Наполеон ничего бы не требовал.
"Лишь бы честь была спасена", "спасайте честь", - говорил он, отправляя в
октябре Лористона. Но царь не ответил ни на одну из трех попыток.

Вторая попытка была произведена Наполеоном, когда еще невозможно было даже
по расчету времени надеяться получить ответ от Александра: ровно через два
дня после беседы с Тутолминым. Связана эта попытка с именем Ивана
Алексеевича Яковлева, отца А. И. Герцена. Об этой попытке мы знаем из
французских источников, из первых страниц герценовского "Былого и дум" и из
полного текста письма Наполеона к Александру, отправленного через Яковлева.
Застрял в Москве этот Яковлев, богатый московский барин и оригинал,
случайно: слишком долго собирался выехать. Семья очутилась в трудном
положении, и Яковлев обратился за покровительством к маршалу Мортье. Маршал
был знаком с Яковлевым по Парижу и доложил о нем Наполеону; тот велел
Яковлеву явиться. Герцен говорит, со слов отца, об этом свидании в первой
главе "Былого и дум": "...Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил,
что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру,
толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что
поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на
Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его (т.
е. Наполеона. - Е. Т.) не известны императору. Отец мой заметил, что
предложить мир скорее дело победителя. "Я сделал, что мог, я посылал к
Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения
государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина - будет им война".

Тут надо заметить, что Яковлев что-то, очевидно, спутал, рассказывая сыну
впоследствии о свидании. Наполеон к Кутузову еще ни разу не обращался,
когда говорил с Яковлевым: посылка Лористона произошла после разговора с
Яковлевым.

Наполеон сначала было отказал Яковлеву в пропуске. Но когда Яковлев стал
настойчиво просить, "Наполеон подумал и вдруг спросил: "Возьметесь ли вы
доставить императору письмо от меня? На этом условии я велю вам дать
пропуск со всеми вашими". - "Я принял бы предложение в. в., но мне трудно
ручаться". - "Даете ли вы честное слово, что употребите все средства лично
доставить письмо?" - "Обязуюсь своею честью, государь".

Наполеон написал 20 сентября письмо Александру, и Яковлев повез его. Письмо
было доставлено Александру. Его полный текст напечатан в официальном
издании корреспонденции Наполеона [2].

Это письмо интересно и в политическом и в психологическом отношении.
Наполеон хочет и остаться в позе бесспорного, но великодушного победителя и
облегчить царю трудную задачу пойти на переговоры указанием на почти полную
невиновность его. Наполеона, в разорении половины России и гибели Москвы.
Стремление настроить царя примирительно сквозит особенно в конце письма. Но
и начало очень характерно: "Прекрасный и великолепный город Москва уже не
существует. Ростопчин сжег его. 400 поджигателей арестованы на месте
преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и
директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец
прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четвертая часть осталась. Это
поведение ужасно и бесцельно. Имелось ли в виду лишить его (Наполеона - Е.
Т.) некоторых ресурсов? Но они были в погребах, до которых огонь не достиг.
Впрочем, как уничтожить один из красивейших городов целого света и создание
столетий, только чтобы достигнуть такой малой цели? Это - поведение,
которого держались от Смоленска, только обратило 600 тысяч семейств в
нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены..." Наполеон
дальше указывает, что в добропорядочных столицах его не так принимали: там
оставляли администрацию, полицию, стражу, и все шло прекрасно. "Так
поступили дважды в Вене, в Берлине, в Мадриде". Он не подозревает самого
Александра в поощрении поджогов, иначе "я не писал бы вам этого письма".
Вообще "принципы, сердце, правильность идеи Александра не согласуются с
такими эксцессами, недостойными великого государя и великой нации". А между
тем, добавляет Наполеон, в Москве не забыли увезти пожарные трубы, но
оставили 150 полевых орудий, 60 тысяч новых ружей, 1600 тысяч зарядов,
оставили порох и т. д.

Любопытны последние строки, показывающие поразительное ослепление
Наполеона, полное его нежелание стать на точку зрения противника. После
всего, что он в России сделал, начиная от перехода через Неман и кончая
Москвой, он пишет:

"Я веду войну против вашего величества без враждебного чувства". Он так
"великодушен", что "одна записка от вашего величества, до или после
последнего сражения, остановила бы мой поход, и я бы даже хотел иметь
возможность пожертвовать выгодою занятия Москвы. Если ваше величество
сохраняет еще некоторый остаток прежних своих чувств по отношению ко мне,
то вы хорошо отнесетесь к этому письму. Во всяком случае, вы можете только
быть мне благодарны за отчет о том, что делается в Москве". Подписано:
"Наполеон".

Это письмо, где нет прямого предложения мира, является на деле предложением
мира.

Как на донесение Тутолмина, так и на это личное письмо Наполеона Александр
не ответил.

Тревога среди маршалов росла. До каких пор сидеть в Москве? Близились
холода. Никаких "ресурсов" в московских погребах, о чем писал Наполеон
Александру, солдаты не нашли, если понимать под "ресурсами" съестные
припасы, но зато нашли они там очень много спиртных напитков: спирта,
водки, ликеров, вин. Пьянство шло неимоверное, а хлеба было по-прежнему
очень мало, овса и сена почти вовсе не было, лошади падали в Москве
тысячами, чуть ли не больше, чем на походе. Ни фальшивые привезенные с
собой русские ассигнации, ни настоящие не помогали делу; русские крестьяне
не вступали с французами ни в какие разговоры. И, главное, дисциплина
французской армии расшатывалась неимоверно. Солдаты, уже не только
немецкие, польские, итальянские, но и часть французских, превращались в
простых грабителей, но все-таки если у французов дисциплина более или менее
сохранялась, то в немецких и итальянских частях она развалилась
окончательно.

"Жесточайшие истязатели и варвары из народов, составлявших орду
Наполеонову, были поляки и баварцы", - утверждает А. Н. Оленин в
"Собственноручной тетради", напечатанной в "Русском архиве" за 1868 г.

Таких показаний немало. Жаловались и на пруссаков, и на вестфальцев,
которых наши крестьяне именовали "беспальцами", и на итальянцев. Жалоб на
природных французов было, определенно, меньше.

Жители Москвы отличали французов от других народов наполеоновской армии:
"Французы настоящие - добрые, ведь их по мундиру и по разговору узнаешь,
редко кого обидят; зато уж эти новобранцы всякие у них да немчура никуда не
годились"[3]. Старая гвардия почти вовсе не принимала участия в грабеже.

Дезертирства из стоявшей в Москве армии не было по той причине, что
французских солдат, отдалявшихся от своих форпостов, русские крестьяне
ловили и убивали. Но с флангов, особенно с северного, вести шли
неутешительные.

Вот что сообщил в зашифрованном докладе Наполеону Марэ, герцог Бассано, из
Вильны. Дело было в сентябре 1812 г., когда оставленная в Вильне армия
только что прочла победоносный бюллетень о Бородинской битве. Эта армия
имела еще и продовольствие, и до морозов еще было далеко, - все казалось
вполне благополучно. "Маршал Сен-Сир... не надеется уже на баварцев:
немногие, сколько их у него осталось, поражены болезнью или упадком духа
или охвачены манией дезертирства" [4].

С южного фланга приходили известия о более чем сомнительном поведении
австрийских "союзников". Их двойная игра становилась вполне ясной.

Плохо было и по всей коммуникационной линии, даже в Могилеве, в Минске, в
Витебске. Страшно ослабив "великую армию" оставлением гарнизонов. Наполеон
не мог все-таки считать, что его колоссальная коммуникационная линия в
безопасности.

В неофициальном письме от 26 октября 1812 г. витебский интендант
французской армии Пасторэ писал своему коллеге, виленскому интенданту
Биньону: "Французский император дал мне для управления 12 округов, но
русский император нашел уместным управлять 8 из них лично или через своих
генералов, и, что хуже всего, он не оставляет меня в покое и в остальных
округах. Витгенштейн, которого вы, конечно, знаете, в 6 лье от меня, и на
днях казаки в третий раз явились позавтракать в предместье Витебска..."
[5].

Приходилось Наполеону думать и о покоренной, но ненавидящей его Европе,
которая знает, что в России решается и ее участь, и которая все упования
возлагает на два народа, не желающие пойти под иго завоевателя: на русский
и на испанский.

Испанские дела - эта не закрывающаяся вот уже четыре года, всегда
кровоточащая страшная рана на теле завоеванной великой империи -
приковывали внимание Наполеона все время. 16 октября он приказывает послать
два миллиона франков в Португалию, два миллиона во французскую армию,
сражающуюся на севере Испании, полмиллиона - армии, сражающейся в центре
Испании, полмиллиона - в Каталонию. Этот приказ не дошел по назначению: его
забрали казаки, отбившие портфель с бумагами вместе с одним французским
обозом[6].

Власть в Москве была организована Наполеоном так: военным губернатором был
назначен маршал Мортье, Дюронель - комендантом крепости и города, Лессепс -
"интендантом города Москвы и Московской провинции", т. е. гражданским
начальником Москвы и окрестностей. Лессепс "выбрал", а Наполеон утвердил 22
человека из русского населения, которые и получили название муниципалитета.
Эти люди, против своей воли назначенные, боящиеся прослыть изменниками,
решительно никакой власти, конечно, не имели. Лессепс обратился к жителям
Москвы с воззванием на французском и на русском языках. Начиналось оно так
(я привожу тот русский текст, который был тогда обнародован):

"Провозглашение. Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки, но его величество
император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас
научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие
меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность.
Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш
муниципалитет, или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших
нуждах, об вашей пользе..." и т. д. Лессепс обещал полную безопасность для
жизни и охрану имущества всем гражданам Москвы, "ибо такая воля величайшего
и справедливейшего из всех монархов". Он предлагал в конце этого
любопытного документа повиноваться властям и обещал, что при соблюдении
этого условия "слезы" москвичей "перестанут литься".

P>Ровно никакого действия эта бумага, конечно, не возымела.

Нищие, запуганные, ютившиеся где попало русские, оставшиеся в Москве,
подвергались на каждом шагу насилиям со стороны солдат. Не проходило ночи
без нескольких убийств, остававшихся совершенно безнаказанными. Смрад от
неубранных гниющих в домах и на дворах трупов заражал воздух. Но не только
русские трупы валялись по домам и дворам. Из позднейших свидетельств мы
знаем, что ожесточение русских, оставшихся в Москве, неоднократно
выражалось в том, что они подстерегали напившихся и потому бессильных
французов и убивали их, если обстановка позволяла надеяться на
безнаказанность.

Все это сильно беспокоило и отвлекало мысли императора в те без малого пять
недель, которые он провел в Москве.

Чем больше выяснялись результаты московских пожаров, тем серьезнее и
настоятельнее перед Наполеоном вставал вопрос о необходимости где угодно
искать зимние квартиры, но только не в Москве.

В подсчетах, сделанных тотчас после ухода французов, где перечислены были
как сгоревшие улицы, так и уцелевшие, а также и многие дома, дается такой
окончательный итог: из 30 тысяч домов, бывших в Москве перед нашествием,
после выхода Наполеона из города оставалось "навряд ли 5 тысяч"[7].

Наполеоновские чиновники произвели такой же подсчет еще раньше русских, и
общий результат приблизительно тот же.

Но Москва была Наполеону еще нужна политически: Европа должна была знать,
что Наполеон вынудил Александра подписать мир именно в Москве. Необходимо
было сохранить позу победителя, а для этого нужно было дождаться ответа
царя на посланное через Яковлева письмо.

Заботы о порядке в городе и в армии, прием курьеров с бумагами из Европы и
из занятых местностей России - все это не могло отвлечь мысли Наполеона от
главной его тревоги. Почему нет ответа? Обманул ли Яковлев? А если он
доставил письмо, то почему Александр не отвечает? Уже прошло время, которое
было бы нужно для ответа. Но ответа не было. Наполеон терял дни, золотые
дни прекрасной, солнечной, теплой осени, стоявшей в 1812 г. во всей средней
полосе России, и у нас есть доказательства, что он не хуже маршалов понимал
опасность дальнейшего пребывания в Москве, если придется продолжать войну.
Что-то следовало предпринять. Удобнее всего было приписать молчание
Александра тому, что Яковлев, вероятно, не мог или не хотел доставить
письмо. Наполеон решился на новый шаг, несравненно более важный, чем
разговор с Тутолминым или письмо, данное Яковлеву. Этому предшествовало
одно серьезное совещание с маршалами. Несколько дней он был в раздраженном
состоянии, по пустякам набрасывался на маршалов, гневался на свиту.

3 октября, после бессонной ночи, он приказал маршалам явиться в Кремль и
заявил им: "Нужно сжечь остатки Москвы, идти через Тверь на Петербург, куда
явится к армии и Макдональд..." Но маршалы упорно молчали. "Какой славой мы
будем превознесены и что весь свет скажет, когда узнает, что мы в три
месяца завоевали две большие северные столицы!" Маршалы возражали. Они
считали этот план невыполнимым. "Идти навстречу зиме, на север" с
уменьшившейся армией, имея в тылу Кутузова, немыслимо. Наполеон умолк. Он
не очень и отстаивал этот план. Но в тот же день он позвал Коленкура. Он
сначала повторил утреннее свое предположение относительно похода на
Петербург. Коленкур продолжал свои возражения. Тогда Наполеон предложил ему
ехать к Александру с предложением мира. Коленкур снова стал противоречить,
указывая, что это ни к чему не поведет и будет, напротив, очень вредно,
потому что Александр убедится в трудном положении французов. "Хорошо, -
круто оборвал его император, - в таком случае я пошлю Лористона". Лористон
почтительно повторил то же самое, что говорил Коленкур. Но Наполеон
прекратил спор прямым повелением немедленно ехать к Кутузову просить
пропуска для дальнейшей поездки Лористона в Петербург к царю. "Мне нужен
мир, он мне нужен абсолютно во что бы то ни стало, спасите только честь".
Императорский приказ прекращал всякие разговоры и возражения. Лористон
отправился к Кутузову.



                                     2

5 октября утром на русских аванпостах появился под белым флагом французский
офицер с извещением,