л все сословия и
давал всем сословиям разные льготы. Вот что гласила эта единственная
строка, где речь идет о награде для крестьянства:

"Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду свою от бога".

Русское крестьянство, сражалось ли оно в двенадцатом году в мундирах или в
зипуне, стяжало себе бессмертную славу.

Представители национальных меньшинств и отдельных групп не уступали
коренному русскому населению в желании защищать общее отечество.

Донские казаки, башкиры, татары, уральские казаки, народы Кавказа
сражались, судя по всем отзывам, замечательно стойко и мужественно. Герой
Багратион достойно представлял Грузию. Калмыки (составившие Ставропольский
калмыцкий полк) прославились своей храбростью в 1812 г.:

их "летучие отряды" особенно отличились во вторую половину войны, при
преследовании отступавшего неприятеля.

Башкиры так полюбились Платову, что он из двухсот особенно отличившихся
башкирских наездников образовал особый отряд, и 27 июля 1812 г. у
Молева-Болота этот отряд совершил первую свою блестящую атаку на французов.

О евреях Денис Давыдов несколько раз очень настойчиво говорит как о таком
элементе населения западных губернии, на который вполне можно было
положиться. То же самое повторяет, и совершенно независимо от Дениса
Давыдова, изданный правительством уже в 1813 г. "Сборник" записей и
воспоминаний об Отечественной войне: "Надлежит сознаться, что евреи не
заслуживают тех упреков, коими некогда отягощаемы были почти всем светом...
потому что, несмотря на все ухищрения безбожного Наполеона, объявившего
себя ревностным защитником евреев и отправляемого ими богослужения,
остались приверженными к прежнему своему (русскому) правительству и в
возможнейших случаях не упускали даже различных средств доказать на опыте
ненависть и презрение свое к гордому и бесчеловечному утеснителю
народов..." Денис Давыдов был очень огорчен, когда один храбрец из его
отряда, представленный им к Георгию, не миг получить этого ордена
исключительно вследствие своего еврейского вероисповедания.



                                     3



Переходя от эксплуатируемого класса к эксплуататорам, от крепостных
крестьян к помещикам, к дворянам-душевладельцам, мы видим, что они
встретили вторжение Наполеона с разными чувствами.

В первой главе этой работы я упомянул о той вражде, с которой дворянская
масса (и особенно аристократическая ее верхушка) относилась к Наполеону. Не
говоря уже о последствиях континентальной блокады, свежий пример мог пугать
русский помещичий класс. Ведь если после разгрома Пруссии, после Тильзита
король Фридрих-Вильгельм III принужден был так сильно расшатать и частично
даже отменить крепостные порядки, то не вздумает ли Александр то же самое
сотворить и с Россией, которая тоже потерпела поражение под Фридландом и
тоже опозорилась в Тильзите? Когда обнаружилось, что этому не бывать, когда
удалось даже скромного реформатора Сперанского убрать в Сибирь, крепостники
успокоились. Но если их вполне устраивало положение 1811 и первой половины
1812 г., если они радовались ссоре обоих императоров и дипломатическому
расхождению, то совсем другое все-таки ощущение возникло, когда страшная
военная опасность стала проникать в глубь России. Страх обуял очень многих.
Не только ярая ненавистница Наполеона - императрица-мать Мария Федоровна -
вдруг стала плакать, ежеминутно собираться куда-то выехать и предлагать
царю "преклониться перед волей божьей" и поскорее мириться с Наполеоном, но
страх обуял и значительную часть двора и всю дворянскую массу. А что если
Наполеон издаст декрет об освобождении крестьян? Что если он возбудит
"пугачевщину", во сто крат более страшную, чем та, что была в 1773 - 1774
гг.? Знали, что крестьяне давно уже прослышали о Наполеоне.

Еще в декабре 1806 г., когда началась новая кровопролитная война с
Наполеоном, граф Ростопчин напомнил Александру, что дворянство -
"единственная подпора отечества..." - "Сие знаменитое сословие... -
продолжал Ростопчин, - жертвует всем отечеству и гордится лишь титлом
россиян... Но все сие усердие, меры и вооружение, доселе нигде не
известные, обратятся в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности
подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства, что есть во
всех бунтах и возмущениях единая цель черни, к чему она ныне еще поспешней
устремится по примеру французов и быв к сему уже приуготовлена нещастным
просвещением, коего неизбежные следствия суть гибель законов и царей..."
Ростопчин обращает

внимание царя на то, что "сословие слуг уже ждет Бонапарта, дабы быть
вольными"[9].

P>Что если "сословие слуг" восстанет? Эта мысль тревожила в 1812 г. почти
все дворянство.

"Войска мало, предводители пятятся назад, научились на разводах только, а
далее не смыслят... Французы распространяются всюду и проповедуют о
вольности крестьян, то и ожидай всеобщего (восстания. - Е. Т.), при этаком
частом и строгом рекрутстве и наборах ожидай всеобщего бунта против
государя и дворян и прикащиков, кои власть государя подкрепляют... теперь
надобно молчать и ожидать, как придет всеобщее резанье", - так кручинился
старый крепостник.

Поздеев, поспешивший убраться подальше от французов в Вологду и оттуда
изливавший свою грусть в письме к Разумовскому (21 сентября 1812 г.) и к С.
С. Ланскому (19 сентября). Он не верит, что дело обойдется без большого
крестьянского восстания. "Ибо где теперь безопасность? Потому ли и мужики
наши, по вкорененному Пугачевым и другими молодыми головами желанию,
ожидают какой-то вольности; хотя и видят разорение совершенное, но
очаровательное слово "вольность" кружит их, ибо мало смыслящих, а прочее
все число так, как и во всех состояниях, глупые и невежды".

Поздеев был не одинок в своих опасениях.

"...Но, кажется, ближние и доверенные советники государя... решили вести
войну оборонительную и впустить неприятеля в границы наши. Те, кои не знают
немецкой тактики и судят по здравому рассудку, весьма сим огорчаются...
боятся также, что когда он приблизится к русским губерниям и объявит
крестьян вольными, то может легко сделаться возмущение, но что до этого
Фулю, Армфельду и прочим!" - так писала средняя помещица-крепостница еще до
начала войны, и эта боязнь все усиливалась и усиливалась в дворянстве, по
мере того как "немец" Барклай "отдавал" Наполеону одну губернию за другой
[10].

Но все эти опасения скоро стали рассеиваться. "Я вам сообщаю новое
доказательство, что слово "вольность", на коей Наполеон создал свой замысел
завоевать Россию, совсем в пользу его не действует. Русских проповедников
свободы нет, ибо я в счет не кладу ни помешанных, ни пьяных, коих слова
остаются без действия", - писал Ростопчин министру полиции Балашову 12 июля
(30 июня) 1812 г.

"Не нужно скрывать от себя, - читаем в письме, полученном С. Р. Воронцовым
в Англии после Бородина и занятия Москвы, - что неприятель, идя на Москву,
имел две цели. Одна из них - возбудить некоторое движение среди крестьян, и
другая - принудить к миру, угрожая столице.

Он обманулся и в том и в другом. Народ проявил повсюду выдающийся
национальный дух. Он сам уничтожает свое имущество, лишь бы не отдать его
неприятелю, против которого он вооружился" [11].

Крупный купец, ростовский городской голова Маракуев в своих "Записках" дает
характерную картину дворянских и крестьянских настроений южных губерний: "В
Харькове под конец ярмарки получено печальное известие о взятии неприятелем
Смоленска. Бывшие в то время в Харькове военные именно утверждали, что
Москва не устоит, что, выключая Смоленск, нет до самой Москвы такой
позиции, где бы можно было с выгодой противустать неприятелю. Все таковые
рассказы только умножали общее уныние. А глупые афишки Ростопчина, писанные
наречием деревенских баб, совершенно убивали надежду публики...
Малороссиянская чернь с внутренним удовлетворением принимала успехи
французов: в ней еще не угас крамольный дух польский. Но дворяне не
отделяли себя от нас и мыслили и действовали как истинные сыны отечества".
"Польский дух" был, конечно, тут не при чем: "чернь", то есть крепостные
Украины, недавно только закрепощенные Екатериной, ненавидели польских панов
уже никак не меньше, чем русских, и для них нашествие Наполеона в этот его
первый период ассоциировалось не с восстановлением Польши, а с крушением
крепостного права. "Нельзя умолчать о неудовольствии публики на
главнокомандующего армией Барклая де Толли... отступление армии нашей
приписывали не иному чему, как явной его измене, между тем как князь
Багратион был обожаем публикой: на него они совершенно во всем
надеялись..."

Помещики и исправники "вооружили крестьян и начали систематично и искусно
действовать против общего врага. Не повторялось более явлений,
происходивших в Белоруссии. Мы вступили в недра коренной России. Дворяне,
священники, купцы, крестьяне - все были одушевлены одним духом... Повсюду
мы встречали только самое геройское самопожертвование..." [12].

Это показание очевидца подтверждается многими другими. Многие из наиболее
просвященной передовой части этого класса судили не как крепостники
Ростопчин или Поздеев, а как Николай Иванович Тургенев.

Декабристы, вышедшие из этого и из ближайшего к этому поколения дворянства,
утверждали, что именно победа 1812 г. сделала в их глазах не только
крепостное право, но даже и дальнейшее существование самодержавного
деспотизма явлением совсем непереносимым в моральном отношении.

Наполеон вышел из пределов России. Но борьба с ним не только не кончилась,
а еще разгоралась, и что выйдет из затеваемого Александром заграничного
похода, было неизвестно, но пережитая только что гроза заставила кое-кого
из самых передовых дворян заговорить о необходимости смягчить условия
крепостного права. "Что касается до меня, - пишет какой-то, судя по всему,
большой барин, близкий к верхам, в частном письме к Лонгинову, - о
увольнении крестьян, я хотя не якобинец, признаюсь, что думаю непременно
мало-помалу это сделать. Теперь есть случаи начать в Польше, конфисковав
имения всех тех, кои против нас служили, раздать эти имения генералам и
офицерам нашим бедным и изувеченным, и раздав оным поставить таксу, выше
которой бы с крестьян не брать и чтоб они были вольны. Дареному коню в зубы
не смотрят, новые помещики были бы довольны и важная часть крестьян вышла
бы из теперешнего несчастнейшего положения" [13].

Автор письма сравнивает Пруссию (куда только что вступила русская армия),
где после учиненного Наполеоном разгрома в 1806 - 1807 гг. пало крепостное
право, с положением крестьян в России и русской Польше: "Вот здесь в
Пруссии, в части, которая давно уже от Польши взята, мужики уже не
крепостные, и общее состояние гораздо лучше, нежели в нашей Польше.
Говорили, что часть Польши, доставшаяся нам, счастливее тех, кои
принадлежат Пруссии и Австрии. Что совершенная ложь. Правда, что помещикам
и шляхтам лучше (и они-то дрянь и неблагодарные), потому что они так же
дерут с мужиков, как при дурацкой их республике, но крестьянам гораздо
хуже".



                                     4



Купечество, тот "средний класс", который Наполеон рассчитывал найти в
Москве, обнаружило дух полной непримиримости к завоевателю, хотя Ростопчин
в Москве очень подозрительно относился к купцам-раскольникам и полагал, что
они в душе ждут чего-то от Наполеона. Во всяком случае никаких торговых дел
с неприятелем (очень этого домогавшимся) купцы не вели, ни в какие сделки с
ним не входили и вместе со всем населением, которое только имело к тому
материальную возможность, покидали места, занятые неприятелем, бросая дома,
лавки, склады, лабазы на произвол судьбы. Московское купечество
пожертвовало на оборону 10 миллионов рублей - сумму по тому времени
огромную. Были значительные пожертвования деньгами от купечества также и
других губерний.

Пожертвования были очень значительные. Но если часть купечества очень много
потеряла от великого разорения, созданного нашествием, то другая часть
много выиграла.

Многие купеческие фирмы "жить пошли после француза". Мы уж не говорим о
таких взысканных фортуной удачниках, как Кремер и Бэрд (знаменитый потом
фабрикант), разжившихся на поставках ружей, пороха и боеприпасов.

На чрезвычайном заседании комитета министров 9 сентября было решено
выписать из Англии пороху 40 тысяч пудов и 50 тысяч ружей. Выписку этих
вещей брали на себя коммерции советник Кремер и заводчик Бэрд. Цена за пуд
пороха была ими поставлена 29 рублей (серебром), за каждое ружье - 25
рублей[14]. Цены эти были очень и очень хорошие - не для казны, но для
получивших этот заказ на поставку.

Но и "средние" подрядчики, доставлявшие армии сено, овес, хлеб, сукно,
кожу, "охулки на руку не клали" и жили с армейскими "комиссионерами" и
"комиссарами" (интендантами) в дружбе, любви и совете. По военному времени
торговаться много с поставщиками и подрядчиками не приходилось, проверять
их счета было некогда. Генерал Ермолов только помечтал "сжечь" уличенного
им вора-интенданта. О "сожжении" или хотя бы уголовном преследовании
купцов-поставщиков речь могла идти лишь в совсем исключительных случаях (да
и то уже тогда, когда война давно окончилась).

Справедливые нарекания посыпались в 1812 г. на купечество за громадный и
внезапный рост цен на все товары вообще и на предметы первой необходимости
в частности. Знаменитые, всегда и всеми авторами цитируемые стихи применимы
были не только к Петербургу, где они возникли: "Лишь с Англией разрыв
коммерции открылся, то внутренний наш враг на прибыль и пустился. Враги же
есть все те бесстыдные глупцы, грабители людей, бесчестные купцы" и т. д.

Эти стишки сложены (о чем иногда забывается) не по поводу воины с
Наполеоном, а в предшествующие годы, в годы континентальной блокады, но
истинную популярность приобрели они в 1812 г., когда все вздорожало в
совершенно неслыханных размерах. Дело было не только в полном прекращении
ввоза товаров из-за границы, но и в огромных закупках и заготовках для
армии и в обширных спекуляциях на этой почве. К этому нужно прибавить
разорение занятой неприятелем территории, уничтожение промышленных
предприятий, истребление посевов и урожая. В Смоленске. в Москве, в Вязьме,
в Гжатске, в Можайске все фабрики без исключения были уничтожены огнем или
дотла разграблены.

Рабочих в тогдашней России числилось около 150 тысяч человек (в 1814 г. -
160 тысяч). Рабочие были большей частью крепостными и работали на фабриках
своих помещиков или на предприятиях купцов, которым помещики передавали
крестьян на определенные сроки, часть же рабочих была и вольнонаемной. И те
и другие в большинстве случаев были тесно связаны с деревней, и когда
пришла гроза двенадцатого года, рабочие занятых неприятелем мест
разбежались по деревням. Очень сильно спекулировали и на предметах
вооружения. Спекуляция эта получила новый толчок после посещения Москвы
царем. До приезда царя в Москву и до его патриотических воззваний и
объявления об ополчениях сабля в Москве стоила 6 рублей и дешевле, а после
воззваний и учреждения ополчений - 30 и 40 рублей; ружье тульского
производства до воззваний царя стоило от 11 до 15 рублей, а после воззваний
- 80 рублей; пистолеты повысились в цене в пять-шесть раз. Купцы видели,
что голыми руками отразить неприятеля нельзя, и бессовестно воспользовались
этим случаем для своего обогащения, - так свидетельствует несчастный
Бестужев-Рюмин, который не успел в свое время выехать из Москвы, попал в
наполеоновский "муниципалитет", старался там (конечно, без существенных
результатов) защитить жизнь и безопасность оставшейся кучки русских, а в
конце концов после ухода французов был заподозрен в измене, подвергся
преследованию и нареканиям.

Уже в декабре московские купцы стали подавать правительству заявления об
убытках от нашествия. Реестры при этом составлялись очень подробные.
Начинались многие эти заявления одной и той же курьезной формулой,
очевидно, пущенной в ход каким-нибудь грамотеем-приказным, зарабатывавшим
по купечеству на составлении просьб и иных бумаг: "Известный всем
неприятель, вторгнувшись в Москву, пожег в ней домы и купеческие ряды, в
числе которых сгорело на великотысячную сумму и моего разного товара" [15].
Последствий эти прошения (как общее правило) не имели.

Есть свидетельства о денежных пожертвованиях в 1812 г. и от дворянства, но
в большинстве случаев нельзя принимать за чистую монету все эти помещичьи
заявления о пожертвованиях, приносимых на алтарь отечества. Вот, например,
помещики Невельского уезда Витебской губернии заявили (уже после войны),
что они ставили продовольствие для русских войск из чистейшего патриотизма
и не желают получать за это деньги, но скептический витебский губернатор
Лешерин фон Герцфельд доносит сенату: "Они (помещики. - Е. Т.), описывая,
что все исполняли единственно из верноподданнической ревности, между прочим
нечувствительно ведут, чтобы им за перевозку овса и каких-то других
предметов сделали уплату, а также уволили бы и от взноса податей, которых,
может быть, больше следует с них взыскивать, нежели сколько получить им от
казны за поставленные ими припасы. Следственно, мысли их стремятся к тому,
чтобы под видом верноподданнического пожертвования приобресть себе сугубое
вознаграждение" [16]. Вчитываясь в подобные документы, мы часто замечаем,
куда "нечувствительно ведут" некоторые патриотические заявления.

Конечно, были и мелкие, обыденные, житейские интересы и узко личные
помышления, и как курьезен иногда бывает этот калейдоскоп действительной
жизни, когда читаешь некоторые документы! Вот перед нами письмо, помеченное
из лагеря в Тарутине 30 сентября 1812 г. Москва уже сдана и сгорела.
Наполеон в Кремле. Генерал Лавров пишет в Петербург Аракчееву: "Должно,
наконец, отдать справедливость русским, что они ни в каком положении не
унывают; пламенное их усердие непременно. По истине вам скажу, что не
слыхал ни одного человека, жалующегося о потере своей, всякий стремится к
одному предмету, дабы Россию избавить от нашествия вражия. Умы до такой
степени воспламенены, что генералы, офицеры, солдаты и мужики лучше
согласятся погребстись под развалинами отечества своего, нежели слышать о
мире... При помощи всевышнего отметим неприятелю - вот цель всех наших
желаний - и потом поедем на отдых. А между тем сделайте одолжение,
милостивейший благодетель мой, попросите Гурьева, дабы он предписал, что

всемилостивейше пожалованная мне земля в Козельском уезде отдана была
калужской казенной палатой, которая, кажется, и по сие время не извещена".

Это простодушное "а между тем" с прямым переходом от Наполеона, у которого
нужно вырвать Россию, к калужской казенной палате, у которой нужно вырвать
"пожалованное" имение, очень типично и для класса, к которому принадлежал
автор письма, и для момента. Ведь он явно одинаково искренен и в желании
победить Наполеона и в усилиях сломить сопротивление калужской казенной
палаты.

Кстати отмечу, раз уже упомянуто имя Аракчеева, еще и следующее: Аракчеев,
никогда даже и на сотню верст не приблизившийся ни к одному опасному месту
за всю войну, хотя он был генералом и состоял на действительной службе,
отличался, кроме исключительной трусости, еще необычайным своекорыстием и
постоянно затруднял власти жалобами и ябедническими бумагами, имеющими
целью избавить его, "как новгородского помещика", от каких-либо
вызывавшихся войной чрезвычайных расходов и платежей.

Конечно, воровавшие интендантские чиновники и грабившие казну помещики
находили себе в Петербурге стойкого покровителя в лице Аракчеева.
Характернейшую историю передает нам в своих записках сурово-правдивый
Сергей Григорьевич Волконский, будущий декабрист, который служил в 1812 г.
под начальством генерала Винценгероде, старавшегося по мере сил бороться
против всех этих казнокрадов:

"Но вопль чиновников, которым препятствовал Винценгероде делать закупы по
фабулезным (сказочным. - Е. Т.) ценам,