что прибыл генерал маркиз Лористон, желающий иметь
свидание с фельдмаршалом Кутузовым.

Это известие породило необычайное волнение в русской главной квартире. Для
того чтобы хорошо понять не только причину этого волнения, но и очень
многое во всех событиях конца войны 1812 г., необходимо вдуматься в то
разногласие, которое делило кутузовский штаб и лиц кутузовского окружения
на два безнадежно непримиримых лагеря. Быть может, в данном случае это
выражение неточно. Один человек не может составлять "лагерь". Кутузов был
одинок, генералы-исполнители Дохтуров, Коновницын, Маевский в счет не идут,
а против него были Беннигсен и Вильсон открыто, Ермолов, Платов и Толь
тайно. И за спиной этого вражеского стана Кутузов всегда угадывал невидимое
присутствие самого царя.

Сдача Москвы очень искусно была использована врагами Кутузова. Беннигсен
дал несколькими путями знать в Петербург, что у русской армии были еще
шансы отстоять столицу, но светлейший князь по слабости и робости не
захотел.

Барклай, тактику которого продолжал Кутузов, был обижен и раздражен именно
тем, что Кутузов занял его место, и не думал поэтому поддерживать
фельдмаршала. Талантливый, умный, но глубоко неискренний Ермолов
переметнулся на сторону врагов Кутузова, но сделал это умно и осторожно.

В первые дни после Бородина перед Кутузовым еще робели и смирялись, но
постепенно, по мере того как кружным путем приходили известия о возмущении
Александра, о его вражде и полном недоверии к Кутузову, люди смелели и
языки их развязывались.

Вместе с тем именно после Бородина стратегический талант Кутузова
развернулся во всем блеске. Ни с кем не советуясь (он не доверял нисколько
ни Беннигсену, ни Барклаю), Кутузов приказал армии отступать от Москвы на
Рязанскую дорогу. Выйдя на Рязанскую дорогу, Кутузов вдруг круто повернул к
югу, вышел на старую Калужскую дорогу и пошел к Красной Пахре, а
одновременно велел князю Васильчикову отправить казачью кавалерию (два
полка) по прежнему, рязанскому, направлению, стремясь сбить с толку
преследовавшего русскую армию от Москвы Мюрата. Несколько дней подряд
(драгоценнейших дней для Кутузова) эти казаки прекрасно выполняли свою
задачу, и только 22 сентября французы убедились, что идут по ложному следу,
и повернули обратно. Уже 19-го вся кутузовская армия была в Подольске, а на
другой день, отдохнув, продолжала свой путь круто к югу, к Красной Пахре,
на старой Калужской дороге. Тут и закончился искусный, глубоко продуманный
фланговый марш Кутузова с этим крутым поворотом почти на глазах обманутого
противника с Рязанской на Калужскую дорогу, "бессмертный фланговый марш...
решивший участь кампании"[8], как называет его один из участников дела.

Этим смелым передвижением Кутузов прикрыл Калугу и южные губернии от
возможного движения туда Наполеона.

Однако эти распоряжения Кутузова подверглись очень злобной критике со
стороны его (навязанного ему) начальника штаба Беннигсена. Дальше пошло еще
хуже. Дело в том, что хотя и с сильным запозданием, но Мюрат открыл,
конечно, военную хитрость Кутузова, заставившего французскую кавалерию
даром терять время на Рязанской дороге, и, устремившись по Калужской
дороге, стал теснить кутузовский арьергард. Принять сражение ни у Красной
Пахры, ни в окрестностях Красной Пахры Кутузов не желал. Беннигсен со всеми
своими приверженцами резко высказался против дальнейшего отступления к югу.
В эту пору в штабе, кроме двух-трех человек, никто не понимал всего
огромного и благого значения кутузовских передвижений, и фельдмаршал был
совсем одинок. Беннигсен, Буксгевден, Платов и за ними их сторонники,
ничего вначале не понимая в этом фланговом марше с Рязанской дороги на
Калужскую, громко говорили о "бессмысленных мотаниях" старого фельдмаршала.
Это не помешало им потом убеждать общество, что, собственно, и они тоже
были за этот план.

Кутузов убеждал, что нужно отступить сильно южнее, например, к селу
Тарутино, потому что чем ближе стать к Калуге, тем легче будет
контролировать три дороги, ведущие из Москвы в Калугу, по каждой из которых
в любой момент может двинуться Наполеон. Несмотря на всю ясность и
целесообразность этого плана, Беннигсен с таким азартом принялся
настаивать, что нужно оставаться и принять бой с Мюратом на Красной Пахре,
что Кутузов вдруг раздраженно заявил, что на сей раз слагает с себя власть
и предоставляет Беннигсену распоряжаться и отдает ему сейчас весь свой
штаб, всех адъютантов, всю армию. "Вы командуете армией, а я только
доброволец" [9], - заявил он Беннигсену и предложил ему немедленно искать
позицию для боя с Мюратом тут, у Красной Пахры

Беннигсен с 9 часов утра до полудня в сопровождении всего кутузовского
штаба обыскивал окрестности, ничего не нашел и, вернувшись, признался, что
сражаться тут невозможно. "В таком случае я беру снова на себя
командование. Господа, по-прежнему ко мне, - заявил Кутузов, обращаясь к
генералам. - Петр Петрович, пишите диспозицию к отступлению", - приказал он
своему дежурному генералу Коновницыну.

Pvcская армия двинулась тут же к югу, к селу Тарутино, и расположилась в
селе и в окрестностях. Кутузов со всем штабом поместился в деревне
Леташевке, в 5 верстах южнее Тарутина. Это было 4 октября.

Весь этот эпизод ясно показал, что Беннигсен и вся его (очень большая)
враждебная Кутузову партия в штабе по существу вовсе не знают, как
исправлять "ошибки" Кутузова, но кричат об этих "ошибках" исключительно с
целью поскорее добиться смещения главнокомандующего. С другой стороны, этот
прием Кутузова - уступка своей власти хотя бы на один день врагу Беннигсену
- показывает, что в этот момент фельдмаршал еще не чувствовал себя в силах
применить резкие меры, распорядиться своей беспредельной по закону властью
так, как хотелось бы. Есть и еще признак, что в эти дни Кутузов решил
терпеть то, чего дальше он не потерпел бы.

Мы видели, что Кутузов при встрече с Ростопчиным у моста в день ухода из
Москвы не обратил на него и его слова никакого внимания. Теперь Ростопчин
тоже осмелел и хоть и уехал, но решился учинить на прощанье фельдмаршалу
дерзость. Ростопчин после сдачи Москвы больше двух недель слонялся по
главной квартире Кутузова, и тот ни разу не пожелал его принять. Тогда
генерал-губернатор написал фельдмаршалу небольшое по размерам письмецо, в
которое постарался вложить как можно больше ядовитых оскорблений. Он
упрекает, что столица "скоропостижно отдана вами злодею", что Кутузов велел
у всех жителей Московской губернии забрать хлеба по два пуда с души и все
сено и весь скот без остатка, "о чем я только что вчерашнего числа узнал,
посторонним образом, хотя более полумесяца нахожусь при главной квартире,
где наравне с армией лишен чести видеть лицо вашей светлости". С полной
готовностью он подчеркивает, что проживает он около Кутузова нисколько не
по доброй воле, а исключительно по возложенным на него от государя
поручениям: "И коль скоро исполню оные, то поеду в местопребывание
государя, удалясь от тех несчастных мест, где счастье войск и отечества
зависит от подписи вашей". Написав все это, Ростопчин, очевидно, пожалел,
что вышло мало. И он прибавил "постскриптум": "Ваша светлость, рассудя за
благо оставить и Московскую губернию так, как вы оставили Москву, должность
моя командующего с выступлением войск окончилась, и я, не желая ни быть без
дела, ни смотреть на разорение и Калужской губернии, ни слышать целый день,
что вы занимаетесь сном, отъезжаю в Ярославль и в Петербург. Желаю как
верноподданный и истинный сын отечества, чтобы вы занялись более Россией,
войсками, вам вверенными, и неприятелем; я же, с моей стороны, благодарю
вас за то, что не имею нужды никому сдавать ни столицы, ни губернии, и что
я не был удостоен доверенности вашей". Кутузов ничего не ответил и все-таки
не принял Ростопчина.

Ростопчин исчез, но неприязнь к старому фельдмаршалу не исчезла из его
главной квартиры.

Наиболее враждебную позицию из штабных генералов занял Беннигсен, начальник
штаба, навязанный Кутузову. Вот типичная сцена.

Дальнейший план Кутузова состоял в том (он не скрывал этого даже от своего
юного ординарца князя Голицына), чтобы "выиграть время и усыпить елико
можно долее Наполеона, не тревожа его из Москвы... Все, что содействовало к
цели сей, было им предпочитаемо пустой славе" иметь успех в нападении на
выдвинувшийся из Москвы наполеоновский авангард. Сообразно с этим Кутузов и
распорядился занять позицию южнее, чем хотел Беннигсен. Он сидел на
скамейке и диктовал соответствующие распоряжения, как вдруг приехал с
левого фланга отступающей русской армии Беннигсен. Тут начался спор,
который ничем положительно кончиться не мог не только потому, что оба
собеседника ненавидели друг друга, но и потому, что Беннигсен ждал
обещанного раньше Кутузовым нападения на французский авангард, и с этой
точки зрения Беннигсен был прав, заявляя, что выбранная Кутузовым позиция
невыгодна. А Кутузов, вовсе не думая на самом деле о нападении, со своей
точки зрения, с точки зрения спокойного выжидания, тоже был прав. "Разговор
продолжался долго, - вспоминает очевидец Голицын, - сперва рассуждали
хладнокровно, потом Кутузов, разгорячившись и не имея что возразить на
представление Беннигсена, сказал ему: "Ваша позиция под Фридландом была для
вас хороша, ну, а что касается меня, я довольствуюсь вот этой позицией, и
мы тут останемся, потому что командир тут я, и я за все отвечаю". Жестокое
напоминание, как страшно Наполеон разгромил Беннигсена в 1807 г. под
Фридландом, было принято Беннигсеном как убийственное оскорбление.

В своей небольшой статье о Беннигсене, писанной в 1858 г. для американского
энциклопедического словаря, Маркс посвящает поведению этого генерала в 1812
г. три строки, очень хорошо характеризующие его: "Во время кампании 1812 г.
он развернул свою деятельность по преимуществу в главной квартире
императора Александра, где интриговал против Барклая-де-Толли с целью
занять его место"[10]. К этому можно было бы лишь прибавить еще одну
строку: а с сентября 1812 г. интриговал в главной квартире Кутузова с целью
занять место Кутузова.



                                     3

Но не в Ростопчине и не в Платове, и не в Буксгевдене, и даже не в
Беннигсене были главные затруднения для Кутузова; они, конечно, не могли
надеяться, что им самостоятельно удастся заставить царя сместить Кутузова,
которому, несмотря ни на что, продолжали верить в стране и в армии.

Наиболее влиятельный враг Кутузова, к которому и царь прислушивался с очень
большим вниманием, сидел тоже в его штабе. Это был уже помянутый не раз
английский комиссар при русской армии генерал сэр Роберт Вильсон. Для
Вильсона, для стоящего за Вильсоном английского посла в Петербурге лорда
Каткэрта, для стоящего за Каткэртом британского кабинета разногласия между
Беннигсеном и Кутузовым вовсе не были только "генеральской ссорой", и они
раньше всех уразумели, что кутузовская стратегия противоречит интересам
великобританской политики. Прежде всего следует заметить, что Вильсон,
тайно следивший за Кутузовым и доносивший на него царю, пользовался тем
большим доверием Александра, что царь не терпел фельдмаршала и по существу
был вполне солидарен с этим английским соглядатаем.

Да и трудно было бы Александру очень ссориться с Вильсоном. "Привезенные в
город Кронштадт 50 тысяч английских ружей прикажите принять немедленно в
артиллерийское ведомство", - пишет царь Горчакову 3 октября 1812 г. А ведь
из Англии шли не только ружья, но и золотые стерлинги, как всегда в таких
случаях, когда англичанам нужно было при помощи чужих армии одолеть
грозного врага. Роберт Вильсон знал, что можно многое себе позволить, и
широко этим пользовался.

Устроившись в главной квартире, Роберт Вильсон немедленно начал деятельно
вмешиваться в кипевшие вокруг Кутузова интриги. "Вашему величеству,
конечно, известно, что с летами и здоровьем князя Кутузова нельзя ожидать
деятельного начальства и что генерал Беннигсен ищет главного начальства", -
пишет он царю 27 сентября 1812 г. С Александром он усвоил себе какой-то
особый тон. "Генерал Платов на одних квартирах со мной. Я надеялся, что ему
дан будет отряд из 4 тысяч казаков и четыре эскадрона гусар с шестью
легкими пушками и, может быть, несколько егерей". Вильсон недоволен
положением Платова: "Но я нахожу его после 42-летней и отличной службы...
ныне без всякой команды... Он сильно чувствует свое уничижение, и я должен
признаться, что я разделяю с ним его и очень надеюсь, что будет дано
повеление о поручении ему, по крайней мере, тех казаков, кои следуют на
подкрепление здешней армии, с присовокуплением Атаманского полка", - в
таком вот тоне Вильсон и дает Александру свои точные распоряжения по
русской армии.

Вообще он держал себя хозяином и разговаривал с Кутузовым таким тоном, как
если бы тот был не главнокомандующим действующей армии Российской империи,
а каким-то выжившим из ума стариком, с которым следует говорить построже,
чтобы он не дурил. Его наглость поддерживалась сознанием, что царь
ненавидит Кутузова.

Останется ли в силе континентальная блокада, порождающая в Англии нищету и
безработицу, - это было гнетущей, близкой заботой для англичан.

Аристократические английские друзья Семена Романовича Воронцова не скрывали
от него, что рабочие раздражены и неспокойны. "Бирмингэмские рабочие горько
жалуются, что у них нет работы"[11], - читаем мы в одном из таких писем,
писанных в сентябре 1812 г. Это одна неприятность у английских друзей
Воронцова, а другая, ими выражаемая, это - тревога, не удастся ли коварному
корсиканцу помириться как-нибудь с Александром. И одно очень связано с
другим.

 Теперь, после всего сказанного о борьбе против Кутузова окружающих его
людей, после всего упомянутого о Роберте Вильсоне читателю будет вполне
понятна история поездки Лористона в русский лагерь.



                                     4

Когда генерал Лористон появился наконец уже собственной персоной вечером 5
октября на русских аванпостах, это возбудило страшное волнение в
кутузовском штабе. Прежде всех и больше всех взволновался еще утром этого
дня английский комиссар Роберт Вильсон. С той полнейшей бесцеремонностью,
которая была ему свойственна, он заявил Кутузову решительный протест против
приема Лористона, о чем не преминул довести до сведения Александра. Сделал
он это в такой форме, которая обличает уверенность, что ему всякая дерзость
сойдет с рук: "Имею честь донести вашему величеству, что фельдмаршал
Кутузов сообщил мне сегодня поутру о намерении своем иметь свидание с
генерал-адъютантом Бонапарта на передовых постах. Я почел долгом своим
сделать самые твердые и решительные представления против такого намерения,
исполнение коего не соответствовало бы достоинству вашего величества и не
преминуло бы иметь вредное влияние, противное выгодам вашего величества,
потому что послужило бы к ободрению неприятеля, к неудовольствию армии и к
распространению недоверчивости в иностранных государствах". Другими
словами, Роберт Вильсон не скрывал своего недоверия к самому Александру и
грозил царю гневом Англии, если царь согласится на перемирие или, еще хуже,
на мир с Наполеоном. В тот же день Вильсон донес обо всем и лорду Каткэрту,
причем на письме есть такая странная пометка рукой Аракчеева: "Получено от
государя 4 октября" [12]. Писано письмо 23 сентября (5 октября н. ст.), а 4
октября (16 октября н. ст.), значит, через 11 дней, оно уже было доставлено
царю, прочитано им и передано для хранения Аракчееву. Было ли оно
перехвачено? Сам ли Каткэрт передал его царю? Во всяком случае царь узнал,
что прием Лористона есть "мера, преисполненная неблагопристойности и
общественного вреда", и что Вильсон "в качестве генерала союзной державы"
настоял на том, чтобы не сам фельдмаршал поехал на аванпосты к Лористону, а
чтобы послал туда князя Волконского. Узнал Александр из этого письма и о
том, что Кутузов-де в душе не питает таких враждебных чувств к Бонапарту,
какие были бы Вильсону желательны, и что вообще его (Кутузова) "дряхлость
всегда будет более или менее склонять его к желанию мира". Помогали
Вильсону в его усилиях принц Ольденбургский и герцог Вюртембергский.
Кутузов мог сколько угодно раздражаться наглым вмешательством всех этих
иностранцев в дело, касавшееся мира или войны между Россией и Наполеоном,
но поделать он тут ничего не мог.

Кутузов должен был принять Лористона если не в присутствии навязавшихся на
это свидание Роберта Вильсона и герцога Вюртембергского, то все-таки так,
чтобы Лористон, проходя в кабинет фельдмаршала, видел их обоих и с ними
герцога Ольденбургского. Беседа Лористона с Кутузовым наедине продолжалась
полчаса, после чего в кабинет позван был князь Волконский (отправившийся
немедленно затем к Александру в Петербург). Когда Лористон уехал,
фельдмаршал сообщил Вильсону содержание беседы. Лористон начал с жалоб на
"варварские поступки крестьян с французами, попадающими в их руки".
Фельдмаршал ответил: "Нельзя в три месяца сделать образованной целую нацию,
которая, впрочем, если говорить правду, отплачивает французам той монетой,
какой должно платить вторгнувшейся орде татар под командой Чингисхана".
Лористон предлагал перемирие на основе какого-нибудь соглашения.
Фельдмаршал ответил, что у него нет на это никаких полномочий. Лористон
заявил затем, что Москву сожгли не французы. Кутузов ответил, что он это
знает, что это было сделано самими русскими, которые ценят Москву не менее
всякого иного города в империи. Лористон сказал: "Вы не должны думать, что
дела наши в отчаянном положении; армии наши почти равны. Вы ближе к своим
подкреплениям и продовольствию, но и мы получаем подкрепления. Вы, может
быть, получили неблагоприятные для нас известия из Испании?" На это
фельдмаршал ответил, что он в самом деле слышал об этом от сэра Роберта
Вильсона, который только что вышел из комнаты. Лористон сказал, что Вильсон
имеет свои основания преувеличивать. Кутузов не согласился с этим. "В самом
деле, мы имели неудачу, которой обязаны глупостям Мармона, и Мадрид
временно занят англичанами, но дела наши скоро там поправятся, потому что
туда идут уже большие корпуса войск". Когда Кутузов сказал Лористону, что
русский народ смотрит на французов, как на татар, вторгшихся под
начальством Чингисхана, а Лористон ответил: "Однако есть же некоторая
разница", то фельдмаршал возразил, что русский народ никакой разницы не
усматривает. С этим впечатлением и с сознанием полной бесплодности своей
поездки Лористон и вернулся в Кремль к Наполеону.

Дезертирство из разноплеменной наполеоновской армии все усиливалось;
особенно повальный характер оно имело в испанских полках, которые, ненавидя
Наполеона лютой ненавистью, были принуждены идти с ним в Россию. Это были
насильно завербованные испанцы из запятых французами частей Испании. На
свое дезертирство они не могли не смотреть в подавляющем большинстве
случаев как на свой долг перед далекой их родиной, истерзанной Наполеоном.
Фуражировки не удавались французам. В одних местах фуражиров брали в плен
казаки, мелькавшие и днем и ночью около Тарутина и на московских дорогах; в
других местах их избивали крестьяне, грабить которых они приходили, в
третьих местах им удавалось запастись сеном, но лишь перебив или разогнав
по лесам крестьян. Генерал барон Корф встретился на аванпостах с
французским генералом Армандом. И встреча и разговор были "случайными".
"Мы, право, очень устали от этой войны, дайте нам паспорт, - мы уйдем", -
сказал Арманд. - "...О, нет, генерал, - возразил Корф, - вы к нам
пожаловали незваные, так и уходить вам нужно по французской манере, не
откланиваясь". - "Но в самом деле, - продолжал Арманд, - не жалко ли, что
две нации, уважающие одна другую, ведут истребительную войну? Мы принесем
извинение в том, что были зачинщиками, и охотно согласимся помириться на
прежних границах". - "Да, - сказал Корф, - мы верим, что вы научились в
последнее врем