было
самого тревожного и печального свойства: "Если ваше величество не даст
обеим армиям одного начальника, то я удостоверяю своей честью и совестью,
что все может быть потеряно безнадежно... Армия недовольна до того, что и
солдат ропщет, армия не питает никакого доверия к начальнику, который ею
командует... Продовольственная часть организована наихудшим образом, солдат
часто без хлеба, лошади в кавалерии несколько дней без овса; вина в этом
исключительно главнокомандующего, который часто так плохо комбинирует
марши, что главный интендант ничего не может поделать. Генерал Барклай и
князь Багратион очень плохо уживаются, последний справедливо недоволен.
Грабеж производится с величайшей наглостью... Неприятель свободно снимает
жатву, и его продовольствие обеспечено". Ермолов хорош, но при таком
начальнике ничем помочь не может: "Нужен другой начальник, один над обеими
армиями, и нужно, чтобы ваше величество назначили его, не теряя ни минуты,
иначе Россия погибла"[6].

Александр решился. В тот же день, 17 (5) августа, собрался комитет,
составленный по повелению Александра из следующих лиц: председателя
Государственного совета Салтыкова, генерала Вязмитинова, Лопухина, Кочубея,
Балашова и Аракчеева. Рассмотрев рапорт как самого Барклая, так и
Багратиона и других лиц, комитет приступил к обсуждению вопроса о новом
главнокомандующем. Вопрос был щекотливый. Не только в дворянстве обеих
столиц, но и в армии и даже в солдатской армейской массе давно говорили о
Кутузове. Но все члены комитета знали, что царь терпеть не может Кутузова и
Кутузов отвечает ему полной взаимностью.

С семи часов вечера до половины одиннадцатого эти царедворцы никак не могли
решиться поднести государю императору необходимую пилюлю. Наконец решились.
Они так волновались, что протокол вышел не очень грамотным. Впрочем, кроме
Балашова и графа Кочубея, остальные члены комитета и в хладнокровном
состоянии не грешили особым педантизмом в своих отношениях к русской
грамматике. Вот что гласила резолютивная часть протокола: "После сего
рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть
основано: во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных
талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, почему
единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерал-от-инфантерии
князя Кутузова". Александр, впрочем, наперед знал, что именно так и
произойдет, и наперед примирился. Он утвердил решение комитета в дни, когда
пришли известия о боях под Смоленском и об отступлении Барклая.

Кутузова уже в июле дворяне избрали (с большими и демонстративными
овациями) начальником петербургского ополчения. "Между тем все в один голос
кричали, что место его не здесь, что начальствовать он должен не мужиками
Петербургской губернии, но армией, которую сберегая, Барклай отдает
Россию... Имя его (Барклая. - Е. Т.) сделалось ненавистным, никто из прямо
русских не произносил его хладнокровно; иные называли его изменником,
другие сумасшедшим или дураком, но все соглашались в том, что он губит нас
и предает Россию"[7].

Таковы были дворянские настроения в августе 1812 г. Вот как Александр
мотивировал свое поведение в сложном вопросе о внезапном назначении нового
главнокомандующего. Он констатировал всеобщее раздражение против Барклая и
признал основательность этого чувства, так как, по его мнению, "министр"
обнаружил нерешительность и "беспорядочность в ведении своего дела", а
кроме того, раздоры между Барклаем и Багратионом все усиливались и
усиливались. Поэтому (сообщает царь сестре) он предложил "маленькому
комитету" выбрать нового главнокомандующего. Комитет решил избрать
Кутузова. Он не мог не утвердить этой кандидатуры, потому что "в общем,
Кутузов в большом фаворе среди публики как тут (в Петербурге. - Е. Т.), так
и в Москве"[8].



                                     3



Михаилу Илларионовичу Голенищеву-Кутузову было в этот момент 67 лет. В дни
Отечественной войны ему пришлось навсегда связать свое имя с одним из
величайших событий русской и всемирной истории и навсегда остаться в памяти
людей истинным представителем русского народа в самую страшную минуту
существования России.

При дворе, среди аристократии, Кутузов, хотя и потомок старого дворянства,
всегда был чужаком; если бы даже не было так широко и твердо известно, что
царь его терпеть не может, то и тогда ни Воронцовы, ни Шереметевы, ни
Волконские, ни Строгановы вполне "своим" его бы никогда не признали. В
большие генералы он вышел еще при Румянцеве и Суворове. Два раза он был
тяжело ранен и в полном смысле слова был на волосок от смерти. Глаз у него
выбила турецкая пуля в битве под Алуштой, когда ему было еще 29 лет.
Суворов был в восторге от его поведения во время штурма Измаила и называл
его своей правой рукой и тогда же назначил его комендантом Измаила. В 1805
г. Кутузов считался главнокомандующим австрийской и русской армий и всеми
силами и средствами противился желанию Александра дать генеральную битву
Наполеону. Битва под Аустерлицем была дана и проиграна. С тех пор Александр
очень не взлюбил Кутузова, и когда однажды Кутузова перед ним оправдывали
тем, что ведь Кутузов старался удержать царя от битвы под Аустерлицем, то
Александр ядовито сказал:

"Слишком мало удерживал". Кутузов был очень умен, очень хитер и тонок. Он
сказал раз, сказал два: Наполеон поколотит русских и австрийцев, если дать
ему битву. Его не послушали, царю угодно было ломать себе шею. Кутузов умел
быть вместе с тем ловким царедворцем, прекрасно вникал в военные и всякие
иные интриги, очень ценил власть, почести, блеск, успехи. Александра
Павловича он не только не любил, по и не уважал. Чувство родины у него было
очень глубокое, и особенно оно обострилось в 1812 г. Его способности как
стратега были бесспорны и общепризнанны. Вместе с тем он был и дипломатом
замечательным и несколько раз оказывал на этом поприще ценнейшие услуги.

Суворов ставил его много выше других своих соратников. "Хитер, хитер! Умен,
умен! Никто его не обманет", - говорил о Кутузове Суворов. Но не только
хитрость и ум ценил в нем знаменитый его начальник. Именно на основании
донесения Суворова Екатерина II писала Кутузову 25 марта 1791 г.;
"...отличная ваша храбрость... при взятье... города и крепости Измаила...
при котором вы... оказали новые опыты искусства и неустрашимости, преодолев
под сильным огнем неприятельским все трудности, взошли на вал, овладели
бастионом и когда превосходный неприятель принудил вас остановиться, вы,
служа примером мужества, удержали место, превозмогли сильного неприятеля,
утвердились в крепости и продолжали... поражать врагов..."[9].

Громадные стратегические способности, личная несокрушимая, спокойная
храбрость, очень большой военный опыт на командных постах, широчайшая
популярность Кутузова в населении и армии - все это ставило старого
генерала на совершенно исключительное место в данный момент.

Кутузова совсем незачем "причесывать" под Суворова: он велик именно тем,
что у него была своя самостоятельная историческая роль - и он блистательно
сыграл ее. И как стратег, и как тактик он был вполне своеобразен. Стратегия
и тактика Кутузова, победившие Наполеона в 1812 г., были не суворовские, а
кутузовские, потому что и Суворов не мог бы в 1812 г. действовать так, как
он действовал на Рымнике или под Измаилом, или под Варшавой.

Конечно, в Кутузове было много и лукавства и уменья играть людьми, когда
ему это было нужно, и близкие к нему это очень хорошо понимали. "Можно
сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или
Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком... Никто лучше его
не умел одного заставить говорить, а другого - чувствовать, и никто тоньше
его не был в ласкательстве и в проведении того, кого обмануть или
обворожить принял он намерение". Этот "тончайший политик" не любил делиться
славой... "Тех, кого он подозревал в разделении славы его, невидимо
подъедал так, как подъедает червь любимое или ненавистное деревцо..." - так
отзывается о нем человек, ежедневно его видевший и имевший с ним постоянные
деловые сношения в 1812 г., дежурный генерал Маевский. "...Надо было еще
поймать минуту, чтобы заставить его выслушать себя и кое-что подписать. Так
он был тяжел для слушания дел и подписи своего имени в обыкновенных
случаях" [10].

Но в том-то и дело, что в необыкновенных случаях Кутузов бывал всегда на
своем месте. Суворов нашел его на своем месте в ночь штурма Измаила;
русский народ нашел его на своем месте, когда наступил необыкновенный
случай - 1812 год.

Только черты сибаритства, лени, лукавства и бросались в глаза людям,
которые или не хотели, или просто не способны были углубляться в анализ
очень сложной натуры, большого ума, очень крупных военных дарований
Кутузова. Что мог, например, понимать в Кутузове веселый, легкомысленный
француз на русской службе Ланжерон? "Кутузов уехал, - пишет Ланжерон
Воронцову из Бухареста накануне вторжения Наполеона в Россию, - он нас
растрогал при отъезде. Он был очень любезен и очень тронут. Пусть господь
даст ему фельдмаршальский жезл, покой, тридцать женщин и пусть не дает ему
армию"[11]. Ланжерон не понимал огромной услуги, только что оказанной
Кутузовым России заключением мира с турками, которых Наполеон изо всех сил
подстрекал не мириться, и еще меньше этот французский белый эмигрант и
карьерист мог понять и предвидеть, какую роль суждено сыграть Кутузову при
раскатах страшной грозы, идущей на Россию с запада. А ведь Ланжерон был
далеко не одинок в своем взгляде на Кутузова. И вместе с тем многие, кто до
того честил Кутузова придворной лисой и старым сатиром, растерянно обращали
к нему взоры летом 1812 г. и чаяли от него, и только от него, спасения.

В ум и находчивость Кутузова верили не только в широких кругах дворянского
общества и не только в купечестве. Его популярность была огромной и в
армии. Конечно, это не было то почти суеверное чувство, с которым солдаты
относились к Суворову, да и манера обхождения с солдатами у Кутузова была
совсем иная. Суворов, легендарный герой, волшебник, подставляющий поминутно
лоб пулям и дразнящий картечь, которая его "не берет", Суворов, всегда и
всех побеждающий, был обожаем своими солдатами. Фельдмаршал, который бегает
в одной рубахе по лагерю, вызывает солдат драться с ним на кулачки,
отказывается в 70 лет надеть теплую шинель, пока не пришлют зимнюю одежду
его солдатам, - этот Суворов, конечно, не мог не занимать в душе солдата
совсем исключительного положения. Кутузов на это положение и не
претендовал. Но отблеск суворовской славы лежал на нем, как лежал и на
Багратионе; выбитый глаз напоминал о том, за что Суворов любил Кутузова, а
затем Кутузов умел по-простому, добродушно поговорить с солдатом.
Суворовские выходки и фамильярности, которые привлекали к Суворову сердца
солдат, никак не подходили к старому, рыхлому, тяжеловесному, тучному
фельдмаршалу Кутузову. Говоря с солдатом, он делался таким же немудрящим,
простым, чисто русским человеком, как сам солдат, сердечным и
благожелательным дедушкой. Его любили и ему верили в армии, как никому
другому после смерти Суворова. Багратиона тоже любили, но это было иное:
немногословный, по-восточному сдержанный и вместе с тем способный на
сильные чувства и самое бурное их выражение, боевой герой, не уступавший
Суворову в личном мужестве, Багратион все-таки никогда не пользовался такой
широкой популярностью, как Кутузов, не был таким "своим" для солдата, как
Кутузов, хотя непосредственное окружение (и офицерское и солдатское) и
полки, близко к Багратиону стоявшие, любили и уважали его самым искренним и
горячим образом.

Кутузов, явившись в Царево-Займище, сейчас же назначил Барклая командиром
той части армии, какой Барклай командовал до Смоленска, а Багратиона -
начальником той самой армии, какой он до сих пор командовал.

Кутузов очень хорошо сознавал, с каким гигантом ему придется иметь дело, и
у нас есть немало тому доказательств.

Офицер Данилевский употребил однажды некоторые смелые выражения против
Наполеона. Кутузов прервал его и строго заметил: "Молодой человек, кто дал
тебе право издеваться над одним из величайших людей? Уничтожь неуместную
брань!" [12]. Это характерно для отношения Кутузова к своему противнику.

И все-таки он не терял надежды одолеть, если не "разбить", то перехитрить
Наполеона; одолеть его, используя все - и время и пространство. Это не
значило, конечно, что он отказывался от активной военной борьбы с
Наполеоном. Но эту борьбу он хотел вести с наименьшей затратой живых сил
русского народа. Среди провожавших Кутузова, когда он после своего
назначения отъезжал из Петербурга к армии, был его племянник, к которому
фельдмаршал благоволил. "Неужели вы, дядюшка, надеетесь разбить Наполеона?
- спросил он. - Разбить? Нет, не надеюсь разбить! А обмануть - надеюсь!"

Чем больше мы углубимся в анализ и слов и действий Кутузова, тем яснее для
нас станет, что он еще меньше, чем до него Барклай, искал генеральной битвы
с Наполеоном под Москвой, как не искал он ни единой из битв, происшедших
после гибели Москвы, как не искал он ни Тарутина, ни Малоярославца, ни
Красного, ни Березины. Барклай бывал иной раз растерян, метался, говорил о
переходе в наступление. Кутузов, репутация и авторитет которого были
несравненно прочнее, вел себя спокойнее, чем его предшественники, и свою
идею "золотого моста" Наполеону, т. е. изгнания его из России без излишнего
кровопролития, проводил последовательно. В конечном счете эта тактика
привела к истреблению вторгнувшейся армии, и он планомерно исполнял свой
план, начав его гениальным маршем на Тарутино и продолжая фланговым
"параллельным" преследованием вплоть до изгнания врага из России. Но
все-таки трудно было его положение и до и после Бородина, и много пришлось
ему хитрить. И исследователь, даже искренно любящий и почитающий этого
великого русского человека, решительно обязан подвергать самой настойчивой
и внимательнейшей критике каждое слово, особенно каждый официальный
документ, исходящий от Кутузова, и прежде всего обязан в каждом случае
спрашивать себя: кому и зачем пишет Кутузов.

Разница между Кутузовым и Барклаем была в том, что Кутузов знал: Наполеона
погубит не просто пространство, и пустыня, в которую русский народ
превратит свою страну, чтобы погубить вторгшегося врага. Барклай все
расчеты строил на том, что Наполеон, непомерно растянув линию сообщений,
ослабит себя. А Кутузов рассчитывал на то, что русский крестьянин скорее
сожжет свой хлеб и свое сено и свое жилище, чем продаст врагу провиант, и
что в этой выжженной пустыне неприятель погибнет.

Никому, и в том числе и ему, не позволят сдать Москву без боя. Это он знал
твердо, и с этим обязательством он и получил верховное командование над
армией. "Кутузов, наверное, не дал бы Бородинского сражения, в котором,
по-видимому, не ожидал одержать победы, если бы голос двора, армии, всей
России его к этому не принудил. Надо полагать, что он смотрел на это
сражение как на неизбежное зло. Он знал русских и умел с ними обращаться",
- так говорит Клаузевиц, который не любил Кутузова, но многое в нем
угадывал, хотя до конца его понять никогда не мог.

Когда 29 августа отступающая русская армия пришла в Царево-Займище и тут
узнала, что Александр сменил Барклая и назначил главнокомандующим князя
Кутузова, Барклай был потрясен и унижен этим актом. "Если бы я руководим
был слепым, безумным честолюбием, то, может быть, ваше императорское
величество изволили бы получать донесения о сражениях, и, невзирая на то,
неприятель находился бы под стенами Москвы, не встретя достаточных сил,
которые были бы в состоянии ему сопротивляться", - писал Барклай царю.

Барклай тяжело переживал ряд непрерывных обид до Царева-Займища, и вдруг
новое, страшное оскорбление, этот внезапный удар в Цареве-Займище. Спустя
девять дней после отставки, на другой день после Бородина, Барклай сказал
Ермолову: "Вчера я искал смерти и не нашел ее". Ермолов, записавший эти
слова, прибавляет: "Имевши много случаев узнать твердый характер его и
чрезвычайное терпение, я с удивлением видел слезы на глазах его, которые он
скрыть старался. Сильны должны быть огорчения".

В труднейшем положении оказался Кутузов. Встреча, молебен, смоленская
чудотворная богородица, "как с этакими молодцами отступать?" и т. д. - все
это с одной стороны, а с другой - немедленный его приказ отступать из
Царева-Займища на Гжатск и далее. С одной стороны: "Москва - это еще не
Россия", "лучше потерять Москву, чем армию и Россию", и т. д. - все эти
афоризмы Кутузова, а с другой - ряд изумительных фактов, кричаще
противоречивых: "Настоящий мой предмет есть спасение Москвы", - заявляет он
Тормасову. Только что войдя с армией в Гжатск и уже распорядившись о
дальнейшем отступлении, он пишет Ростопчину, который в страшной тревоге и
волнении хочет добиться ответа о предстоящей участи Москвы: "Не решен еще
вопрос: потерять ли армию, или потерять Москву? По моему мнению, с потерей
Москвы соединена потеря России". Это - до Бородина. А после Бородина, с
одной стороны, военный совет в Филях, оборванный Кутузовым словами:
"Приказываю отступление", т. е. приказываю отдать Москву неприятелю, а с
другой - в тех же Филях, в тот же день, но до совещания, когда Ермолов
заметил, что удержаться на этих позициях нельзя (и что, значит, нужно
уходить за Москву и отдать ее), Кутузов, пишет Ермолов, "взял меня за руку,
ощупал пульс и сказал: "Здоров ли ты?" [13], т. е. самую мысль отдать
Москву без нового боя он считал как бы безумием. Словом, никто до последней
минуты не мог при всех усилиях понять, чего же хочет Кутузов.

Но все его действия показывали, что если отдать Москву совсем без битвы
никак нельзя и что нужно решиться на генеральное сражение, то после
Бородина другого сражения он категорически не хотел давать и не дал. Он
путал и противоречил себе, но все это для того, чтобы показать прежде всего
солдатам, что он ни за что не хочет отдавать Москву, а если вот отдал ее в
последний момент, то исключительно по совсем уже внезапным, каким-то
непреодолимым препятствиям, а он, мол, сам до последней минуты убежден был,
что Москву нельзя сдавать. И он этого достиг. Доверие армии к Кутузову,
насколько можно судить по единодушным показаниям свидетелей, после сдачи
Москвы ничуть не пошатнулось. Когда он, придя в Мамоново, 12 сентября отдал
приказ: "Небезызвестно каждому из начальников, что армия российская должна
иметь решительное сражение под стенами Москвы", то он, конечно, с умыслом
вводил армию в заблуждение относительно своих намерений. Уже в Филях 13
сентября, щупая пульс Ермолова, он твердо знал, что завтра, 14 сентября, он
пройдет через Москву и завтра же в нее войдет французская кавалерия. Все
его слова, выходки, приказы были орудием пропаганды, блистательно
доказавшим свою пригодность. Да, он не немец, он не изменник Барклай, он
русский человек и ни за что не хотел уходить, да что же поделаешь, если
божья воля? А больше ничего Кутузову и не требовалось, только чтобы был
сделан именно такой общий вывод... И даже на совете в Филях, где решалась
участь Москвы, Кутузов предоставил Барклаю первому произнести речь о
необходимости оставить Москву, и когда Барклай сказал: "Овладение Москвой
приготовит гибель Наполеону", то Кутузов только присоединился к этим
словам.



                                     4



Настроение народа и прежде всего крестьян, настроение армии, как солдат,
так и командного состава, было таково, что если Кутузов мог с успехом
воспротивиться второму генеральному бою, то не дать даже и одного
генерального сражения было для него просто невозможно. "Тот, кто предложил
бы сдать Москву без выстрела, несомненно прослыл бы за изменника в глазах
всего народа". Это - свидетельство (одно из тысячи), говорящее о
настроениях в армии и в народе к моменту приезда Кутузова к армии.

Когда отступающая