бности произвести на свет какую-нибудь самостоятельную мысль и
решимости раскрыть рот в тех случаях, когда Сийесу или Баррасу это каза-
лось излишним.
   Считаться приходилось только с двумя директорами: Сийесом и Баррасом.
Сийес, прогремевший в начале революции своей знаменитой брошюрой о  том,
чем должно быть третье сословие, был и остался представителем и  идеоло-
гом французской крупной буржуазии; вместе с ней он скрепя сердце перенес
революционную якобинскую диктатуру" вместе с ней горячо одобрял и  свер-
жение якобинской диктатуры 9 термидора и  прериальский  террор  1795  г.
против восставшей плебейской массы и вместе с этим же классом искал  уп-
рочения буржуазного порядка, считая директориальный режим для этого  аб-
солютно негодным, хотя сам и был одним из пяти директоров. На  возвраще-
ние Бонапарта он смотрел с упованием, но до курьеза глубоко  ошибался  в
личности генерала. "Нам нужна шпага",- говорил он, наивно воображая, что
Бонапарт будет только шпагой, а строителем нового режима будет  он,  Си-
йес. Мы сейчас увидим, что вышло из этого плачевного (для Сийеса)  пред-
положения.
   Что касается Барраса, то это был человек совсем другого пошиба,  дру-
гой биографии, другого склада ума, чем Сийес. Он, конечно, был умнее Си-
йеса уже потому, что не был таким надутым и  самоуверенным  политическим
резонером, каким был Сийес, который был не то  что  просто  эгоистом,  а
был, если можно так выразиться, почтительно Влюблен в самого себя.  Сме-
лый, развратный, скептический, широкий в кутежах, пороках,  преступлени-
ях, граф и офицер до революции, монтаньяр при революции, один из руково-
дителей парламентской интриги, создавший внешнюю рамку событий 9  терми-
дора, центральный деятель термидорианской реакции,  ответственный  автор
событий 18 фрюктидора 1797 г.- Баррас всегда шел туда,  где  была  сила,
где можно было разделить власть и воспользоваться материальными благами,
которые она дает. Но в отличие, например, от Талейрана он  умел  ставить
жизнь на карту, как поставил ее перед 9 термидора,  организуя  нападение
на Робеспьера; умел прямо пойти на врага, как он пошел против  роялистов
13 вандемьера 1795 г. или 18 фрюктидора 1797 г. Он не просидел, как при-
таившаяся мышь, в подполье при Робеспьере подобно Сийесу, ответившему на
вопрос, чем он занимался в годы террора: "Я оставался жив". Баррас  сжег
свои корабли давно. Он знал, как его ненавидят и роялисты и якобинцы,  и
не давал пощады ни тем, ни другим, сознавая, что и он не получит  пощады
ни от тех, ни от других, если они победят. Он очень не прочь был  помочь
Бонапарту, если уж тот вернулся из Египта, к сожалению, здравый и невре-
димый. Он сам бывал у Бонапарта в эти горячие предбрюмерские дни, подсы-
лал к нему для переговоров и все пытался обеспечить  за  собой  местечко
повыше и потеплее в будущем строе.
   Но уже очень скоро Наполеон решил, что Баррас невозможен. Не  то  что
не нужен: умных, смелых, тонких, пронырливых политиков, да еще на  таком
высоком посту, было вовсе не так много, и пренебрегать ими было бы жаль,
но Баррас именно сделал себя невозможным. Его не только ненавидели, но и
презирали. Беззастенчивое воровство, неприкрытое взяточничество,  темные
аферы с поставщиками и спекулянтами, неистовые и непрерывные  кутежи  на
глазах люто голодавших плебейских масс - все это сделало имя Барраса как
бы символом гнилости, порочности, разложения режима  Директории.  Сийеса
же, напротив, Бонапарт обласкал с самого начала. У  Сийеса  и  репутация
была лучше и сам он, будучи директором, мог при переходе своем на сторо-
ну Бонапарта сообщить всему делу какой-то будто бы "законный  вид".  Его
Наполеон тоже, как и Барраса, до поры до  времени  не  разочаровывал,  а
приберегал, тем более что Сийес должен  был  понадобиться  на  некоторый
срок еще и после переворота.
   В эти же дни к генералу явились два человека,  которым  суждено  было
связать свои имена с его карьерой: Талейран и Фуше.  Талейрана  Бонапарт
знал давно, и знал как вора, взяточника, бессовестного, но  и  умнейшего
карьериста. Что Талейран продает при случае всех, кого может  продать  и
на кого есть покупатели, в этом Бонапарт не сомневался, но он  ясно  ви-
дел, что Талейран теперь его не продаст  директорам,  а,  напротив,  ему
продаст Директорию, которой он почти до самого последнего времени служил
в качестве министра иностранных дел. Талейран дал  ему  много  ценнейших
указаний и сильно торопил дело. В ум и проницательность  этого  политика
генерал вполне верил, и уже та решительность, с которой Талейран предло-
жил ему свои услуги, была хорошим для  Бонапарта  предзнаменованием.  На
этот раз Талейран прямо и открыто пошел на службу к Бонапарту. То же са-
мое сделал Фуше. Министром полиции он был при Директории, министром  по-
лиции он собирался остаться и при Бонапарте. У него была - это знал  На-
полеон - одна ценная особенность: очень боясь за себя в случае реставра-
ции Бурбонов, бывший якобинец и террорист, вотировавший смертный  приго-
вор Людовику XVI, Фуше, казалось, давал достаточные гарантии, что он  не
продаст нового властелина во имя Бурбонов.  Услуги  Фуше  были  приняты.
Крупные финансисты и поставщики откровенно предлагали ему деньги. Банкир
Колло принес ему сразу 500 тысяч франков, и будущий властелин ничего ре-
шительно против этого пока не имел, деньги же  брал  особенно  охотно  -
пригодятся в таком тяжелом предприятии.
   В эти горячие три с половиной недели - между приездом в Париж и госу-
дарственным переворотом - Бонапарт видел у себя  многих  людей  и  очень
много полезнейших (для дальнейшего) наблюдений сделал  над  ними.  А  им
(кроме Талейрана) почти всем казалось, что этот  блистательный  вояка  и
рубака, к тридцати годам уже одержавший столько побед,  взявший  столько
крепостей, затмивший всех генералов, в делах  политических,  гражданских
не очень много смыслит и что можно будет не без  успеха  им  руководить.
Вплоть до развязки во все эти дни собеседники и помощники Бонапарта  во-
ображали себе какого-то другого, а вовсе не его. И он сам делал  все  от
него зависящее, чтобы в эти опасные недели его принимали за кого-то дру-
гого. Преждевременно показывать львиные когти было не к чему. Испытанный
им прием простоты, прямоты, непосредственности, некоторой как  бы  неза-
тейливости и даже ограниченности был им обильно пущен в  ход  в  течение
всей первой половины брюмера 1799 г. и вполне удался. Будущие рабы  счи-
тали своего будущего властелина случайным удобным орудием. Они  даже  не
скрывали своего отношения к нему. Он-то ведь знал, что истекают  послед-
ние дни, когда люди еще могут с ним говорить, как равные с равным, и  он
знал, как важно, чтобы они сами об этом пока не подозревали. Но,  как  и
всегда, он и тут оставался главнокомандующим, дающим общую директиву на-
чинающемуся делу. Так ловко и умело держал  он  себя  в  эти  подготови-
тельные недели, что не только армия, но и рабочие предместья  посмотрели
в первый момент на совершившееся как на переворот слева, как на спасение
республики от роялистов. "Генерал Вандемьер  приехал  из  Египта,  чтобы
снова спасти республику",- вот как говорили (и вот какой  легенды  доби-
вался Бонапарт) и до и после переворота.
   Государственный  переворот,  доставивший   Бонапарту   неограниченную
власть, называется обыкновенно для краткости переворотом 18  брюмера  (9
ноября), хотя на самом деле  он  был  только  начат  18-го,  а  решающее
действие произошло на другой день -19 брюмера, т. е. 10 ноября 1799 г.
   Все дело было крайне облегчено тем, что не только два директора  (Си-
йес и Роже-Дюко) были в игре, но третий (Гойе) и четвертый (Мулен)  были
совсем сбиты с толку и кругом обмануты пронырливым и хитрейшим Фуше, ре-
шившим заработать себе на готовящемся перевороте портфель министра поли-
ции. Оставался Баррас, который все еще льстил себя надеждой, что без не-
го не обойдутся, и который решил придерживаться выжидательной тактики. В
Совете пятисот, в Совете старейшин много влиятельных депутатов чуяли за-
говор, некоторые даже знали о нем  наверное;  многие,  точно  ничего  не
зная, сочувствовали, полагая, что дело скорее всего  сведется  к  персо-
нальным переменам.
   Роли были окончательно распределены лишь вечером накануне 18 брюмера.
Дело началось с утра 18 брюмера. Утром, с 6 часов, дом Бонапарта и  при-
легающая улица стали наполняться генералитетом и офицерством. Из парижс-
кого гарнизона к этому дню оказалось 7000 человек, на которых  Бонапарту
вполне можно было положиться, и около 1500 солдат особой стражи охраняв-
шей Директорию и оба законодательных собрания - Совет  пятисот  и  Совет
старейшин. Не было оснований предполагать, что и солдаты  особой  стражи
воспротивятся Бонапарту с оружием в руках. И все-таки в  высшей  степени
важно было замаскировать с самого начала истинный характер  предприятия,
не дать возможности "якобинской", т.  е.  левой,  части  Совета  пятисот
призвать в решающий миг солдат "на защиту республики". Для этого  все  и
было организовано так, что выходило, будто сами законодательные собрания
призывают Бонапарта к власти. Собрав около себя 18 брюмера  на  рассвете
тех генералов, на которых он мог особенно положиться (Мюрата и  Леклера,
женатых на его сестрах, Бернадотта, Макдональда и несколько  других),  и
много офицеров, пришедших по его приглашению, он их уведомил, что настал
день, когда необходимо "спасать республику". Генералы и  офицеры  вполне
ручались за свои части. Около дома Бонапарта  уже  выстроились  стройные
колонны войск. Бонапарт ждал декрета, который его друзья и  агенты  пока
проводили в наскоро созванном с утра Совете старейшин.
   Так как Совет старейшин был в значительной  своей  части  представлен
средней и крупной буржуазией, то здесь некий Корнэ,  человек,  преданный
Бонапарту, заявил о "страшном заговоре террористов",  о  близкой  гибели
республики от этих коршунов, готовых ее заклевать, и т. д. Эти  туманные
и пустозвонные фразы, ничего не конкретизируя, никого не называя, конча-
лись предложением немедленно вотировать декрет, по которому,  во-первых,
заседания Совета старейшин, а также и Совета пятисот (которого даже и не
спросили) переносятся из Парижа в Сен-Клу (городок в нескольких километ-
рах от столицы) и, во-вторых, подавление "страшного заговора" поручается
генералу Бонапарту, который и назначается начальником  всех  вооруженных
сил, расположенных в столице и ее окрестностях. Наскоро этот декрет  был
вотирован как теми, которые знали, для чего  этот  декрет  предназначен,
так и теми, для кого это было  полной  неожиданностью.  Протестовать  не
посмел никто. Сейчас же этот декрет был переслан Бонапарту.
   Зачем понадобилось Бонапарту перед  удушением  обоих  законодательных
собраний перенести их для этой операции в Сен-Клу? Тут сказывались  вос-
поминания и впечатления великих революционных лет. В  воображении  этого
поколения вставали грозные, теперь уже такие далекие, минуты,  когда  на
всякое насилие рабочие предместья, плебейские массы отвечали немедленным
выступлением, когда на угрозу разгона  народных  представителей  звучали
слова: "Скажите вашему господину, что мы здесь по воле народа и  уступим
только силе штыков", и когда господин не посмел послать  штыки,  а  сами
штыки обратились против Бастилии; вспоминалось, как народная  масса  по-
кончила с полуторатысячелетней монархией, как раздавлены были  жирондис-
ты, как в последний раз, в прериале 1795 г., народ носил на пике  голову
члена термидорианского Конвента и показывал ее оцепеневшим от ужаса дру-
гим членам Конвента... Как ни был уверен в себе Бонапарт, но  сделать  в
Париже то, что он решил сделать, показалось ему все-таки не так безопас-
но, как в маленьком местечке, где единственным большим зданием был  дво-
рец - один из загородных дворцов старых французских королей.
   Начало дела было разыграно именно так, как желал Бонапарт: фикция за-
конности была соблюдена, и он на основании декрета объявил войскам,  что
они отныне поставлены под его команду и должны "сопровождать" оба совета
в Сен-Клу.
   Он повел войско прежде всего в Тюильрийский дворец, где заседал Совет
старейшин, окружил его и вошел в  зал  заседаний  в  сопровождении  нес-
кольких адъютантов. Говорить публично (не с  солдатами)  он  никогда  не
умел, ни до, ни после этого эпизода.  Он  произнес  несколько  не  очень
связных слов. Присутствующие запомнили фразу: "Мы хотим республику,  ос-
нованную на свободе, на  равенстве,  на  священных  принципах  народного
представительства... Мы ее будем иметь, я в этом клянусь". Но дело  было
уже не в ораторских эффектах. Именно в этот день и суждено было  надолго
замолкнуть парламентскому красноречию, которое играло такую роль в рево-
люционной Франции. Затем он вышел на улицу. Перед ним  была  авангардная
часть приведенного им войска, встретившая  его  бурными  приветственными
кликами. Тут разыгралась новая неожиданная  сцена.  К  нему  приблизился
некто Ботто, посланный от Барраса, который очень беспокоился, что  Напо-
леон до сих пор не позвал его.
   Увидя Ботто, генерал громовым голосом закричал, обращаясь к нему  как
к представителю Директории: "Что вы сделали из той  Франции,  которую  я
вам оставил в таком блестящем положении? Я вам оставил мир  -  я  нахожу
войну! Я вам оставил итальянские миллионы, а нахожу грабительские законы
и нищету! Я вам оставил победы - я нахожу поражения! Что вы  сделали  из
ста тысяч французов, которых я знал, товарищей моей славы? Они  мертвы!"
Дальше шло повторение слов о том, что он стремится к  республике,  осно-
ванной "на равенстве, морали, гражданской свободе и политической  терпи-
мости".
   Директория (т. е. верховная исполнительная  власть  республики)  была
ликвидирована без малейших  затруднений,  даже  не  пришлось  никого  ни
убить, ни арестовать: Сийес и Роже-Дюко сами были в заговоре, Гойе и Му-
лен, видя, что все пропало, поплелись за войсками в  Сен-Клу.  Оставался
Баррас, к которому Бонапарт отрядил  Талейрана  с  поручением  "убедить"
Барраса немедленно подписать заявление о своей отставке. Убедившись, что
Бонапарт решил обойтись без него, Баррас сейчас же  подписал  требуемое,
заявив, что он хочет вообще покинуть политическую жизнь  и  удалиться  в
свое имение под сень деревенской тишины, и тут  же  под  конвоем  взвода
драгун был отправлен на новое местожительство. Так навсегда исчез с  по-
литической сцены Баррас, всех до сих пор удачно обманывавший,  а  теперь
вдруг обманутый в свою очередь.
   Итак, Директория была ликвидирована. К  вечеру  18  брюмера  квесторы
обоих законодательных собраний были уже в Сен-Клу. Оставалось ликвидиро-
вать и эти собрания, и хотя Совет старейшин и Совет пятисот,  окруженные
гренадерами, гусарами и драгунами Бонапарта, были всецело в  его  руках,
но он хотел повести дело так, чтобы оба совета сами признали свою непри-
годность, сами распустили себя и передали власть Бонапарту. Это стремле-
ние осуществить свой план в каких-то законных формах в  общем  вовсе  не
было свойственно Наполеону. Но на этот  раз  все-таки  до  самого  конца
нельзя было быть вполне уверенным, что среди солдат не возникнет сумяти-
цы, нерешительности, если с самого начала откровенно  будет  заявлено  о
насильственном уничтожении конституции. Значит, следовало, поскольку это
может помочь и ускорить дело, вести его мирно. А если нельзя будет  мир-
но, тогда - и только тогда - броситься в штыки. 30 тысяч боевых  товари-
щей  Бонапарта  были  в  Египте,  где  оккупировали  страну.  Из  солдат
итальянского похода налицо  были  не  все.  Приходилось  считаться  и  с
людьми, не знавшими его лично и которых он тоже пока не знал.
   Распоряжения Бонапарта по дислокации войск между  Парижем  и  Сен-Клу
были отданы и выполнены с раннего утра. Население Парижа с  любопытством
следило за передвижениями батальонов, за длинным кортежем карет и  пеше-
ходов, следовавших из столицы в Сен-Клу. О состоянии рабочих  предместий
доносили, что там идет обыденная работа и не заметно  никаких  признаков
волнения. В  центральных  кварталах  кое-где  раздавались  крики:  "Vive
Bonaparte!", но в общем настроение было скорее выжидательное. Далеко  не
все депутаты выехали в Сен-Клу 18-го числа; большинство отложило  отъезд
до 19 брюмера, когда, собственно, и было назначено первое заседание.
   Когда наступил этот второй и последний день государственного  перево-
рота, у генерала Бонапарта были некоторые довольно  серьезные  опасения.
Конечно, уже к вечеру 18 брюмера из трех высших учреждений два были лик-
видированы: Директория не существовала. Совет старейшин показал себя по-
корным, готовым к самоликвидации. Но оставалось  еще  уничтожить  палату
народных представителей, т. е. Совет пятисот. А в  этом  Совете  пятисот
около 200 мест занимали якобинцы, члены распущенного Сийесом Союза  дру-
зей свободы и равенства. Некоторые из них, правда, готовы были продаться
из корысти или покориться из боязни, но были люди и другого закала - бы-
ли обломки великих революционных бурь, были  люди,  для  которых  взятие
Бастилии, низвержение монархии,  борьба  с  изменниками,  "свобода,  ра-
венство или смерть" не были пустыми  звуками.  Были  такие,  которые  не
очень ценили ни свою, ни чужую жизнь и которые говорили, что, где можно,
там следует истреблять тиранов гильотиной, а  там,  где  нельзя,кинжалом
Брута.
   В течение всего 18 брюмера левая ("якобинская") группа собиралась  на
тайные совещания. Они не знали, что предпринять. Агенты Бонапарта - а  у
него и в этой группе оказались свои шпионы - не переставали сбивать их с
толку, утверждая, что дело идет не о мерах против якобинцев,  а  лишь  о
способе преодолеть роялистскую опасность. Якобинцы слушали, верили и  не
верили, и когда утром 19 брюмера они собрались на  заседание  во  дворце
Сен-Клу, то между ними преобладала растерянность. Но и гнев в  некоторых
из них накипал все больше и больше. Утром 19-го генерал Бонапарт в  отк-
рытой коляске, эскортируемый кавалерией, выехал из Парижа в Сен-Клу.  За
ним ехали его приближенные.
   Когда он прибыл в Сен-Клу, то узнал, что среди депутатов Совета пяти-
сот многие уже открыто негодуют, что они, увидя, какая масса войск окру-
жает дворец, горячо возмущены непонятным для них, нелепым, внезапным пе-
ренесением их заседаний из столицы в "деревню" Сен-Клу (так называли это
маленькое местечко), и открыто говорят, что теперь они вполне уже  сооб-
разили, каков замысел Бонапарта. Передавали, что они называют его  прес-
тупником и деспотом, а чаще всего - разбойником. Бонапарта это  встрево-
жило, он произвел смотр войскам и остался доволен.
   В час дня во дворце Сен-Клу открылись в разных залах заседания  обоих
советов. Бонапарт и его приближенные ждали в соседних  залах,  пока  оба
совета вотируют нужные декреты, поручающие генералу Бонапарту  выработку
новой конституции, а затем разойдутся. Но час проходил за  часом,-  даже
Совет старейшин не решался, и в нем проявлялись растерянность и запозда-
лое робкое желание противодействовать затеянному беззаконию. Надвигались
сумерки ноябрьского вечера. Бонапарту нужно  было  решиться  действовать
немедленно, иначе всему затеянному им делу грозил провал. В четыре  часа
дня он вдруг вошел в зал Совета старейшин. Среди  мертвого  молчания  он
произнес еще более сбивчивую и путаную речь,  чем  накануне.  Смысл  был
тот, что он требует быстрых решений, что он приходит к  ним  на  помощь,
чтобы спасти их от опасностей, что на него "клевещут, вспоминая Цезаря и
Кромвеля", что, напротив, он хочет  спасти  свободу,  что  правительства
сейчас не существует. "Я не интриган, вы меня знаете; если я окажусь ве-
роломным, будьте вы все в таком случае Брутами!" Таким образом, он приг-
лашал их заколоть его, если он посягнет на республику.  Бонапарту  стали
отвечать, его стали заглушать. Он произнес  несколько  угроз,  напомнил,
что располагае