мучат их разными работами, не кормя.
Иногда они умирают от голода и усталости. Удивительно, что у самих
французов бегут ежедневно по сто и более солдат, за ними нет никакого
присмотра, и они не слушают начальников. Ежедневно расстреливают их за
неповиновение".

Расстрелы поджигателей, или, вернее, тех, кого угодно было счесть
поджигателями, начались уже на второй день пожаров, а 24 сентября 1812 г. в
доме князя Долгорукова начал действовать военно-полевой суд под
председательством генерала Мишеля, командира 1-го гренадерского полка
гвардии. Назывался этот военно-полевой суд военной комиссией. На первый раз
судили 26 человек, из коих расстреляли 10, а относительно прочих 16 сделано
любопытнейшее в своем роде постановление: "Военная комиссия, уважив, что
они не довольно изобличены, осуждает их к тюремному заключению". Первые 10
были столь же "не довольно изобличены", и почему сделано было такое
отличие, непонятно. Судились кузнецы, портные, маляры ("живописцы"), лакеи,
солдаты. Из лиц других классов - пономарь Классианов, поручик Московского
полка Игнатьев (расстрелян). Расстрелы продолжались и в следующие дни.
Происходили очень часто и простые убийства, производимые
солдатами-грабителями под предлогом самозащиты при сопротивлении арестуемых
"поджигателей". Сам Наполеон признает (как увидим дальше) в своем письме к
Александру, писанном 20 сентября, что он успел уже расстрелять 400
"поджигателей". Вот иллюстрация с натуры: "По улицам много валяется мертвых
лошадей и людей, па Тверском бульваре много есть повешенных и расстрелянных
разных людей с надписью: "зажигатели Москвы"" [26].

Наполеону доносили о неистовых грабежах, которыми занималась его армия,
особенно баварцы, вестфальцы, итальянцы. Он знал, что и в чисто французских
частях немало людей занимается грабежом. Что вместо зимних квартир, которые
он обещал своей армии, перед нею обгорелые остатки большого города,
дымящееся пожарище - это ему тоже было уже ясно. Как в Европе отнесутся к
пожару Москвы? Как посмотрят там на эту удачу русских, вырвавших у
императора буквально из рук его добычу?

Письмо Наполеона к императрице Марии-Луизе, как всегда, "стилизует"
событие. Вот это письмо, написанное 18 сентября; оно писалось среди
бушующего пожара. Великий город горит, как необъятный костер. "Мой друг, я
тебе писал из Москвы. Я не имел понятия об этом городе. Он заключал в себе
пятьсот таких же прекрасных дворцов, как Елисейский дворец, меблированных
на французский лад с невероятной роскошью, несколько императорских дворцов,
казармы, великолепные госпитали. Все это исчезло, огонь пожирает это вот
уже четыре дня. Так как все небольшие дома граждан деревянные, то они
загораются, как спички. Губернатор и сами русские в ярости за свое
поражение зажгли этот прекрасный город. Двести тысяч обитателей в отчаянии,
на улице, в несчастье. Однако для армии остается достаточно, и армия нашла
тут много всякого рода богатств, так как в этом беспорядке все подвергается
разграблению. Для России эта потеря огромна, ее торговля испытает от этого
большое потрясение. Эти негодяи довели свою предосторожность до того, что
увезли или уничтожили пожарные насосы" [27]. И в этот же день император
приписывает в 8 часов вечера: "Осталась только треть домов. Солдат нашел
достаточно провизии и товаров, у него есть припасы, значительное количество
французской водки". Этот искусственный оптимизм с постоянным повторением
"мои дела хороши" был рассчитан для парижского двора и для Европы.
Император знал очень хорошо со времени пожара и гибели Москвы, что дела его
вовсе не идут так, как он рассчитывал и рекламировал теперь перед Европой.

Мир! Немедленный мир с Александром - вот что становится для Наполеона
первой и главнейшей целью после московского пожара. И тут-то ждала его
наиболее роковая неудача всей его исторической карьеры.



                                     5



Около 11 сентября по Петербургу прокатились первые слухи о Бородине, об
одержанной Кутузовым "большой победе". Счастливое известие, пришедшее как
раз к царским именинам, держало двор и всю столицу в радостном возбуждении
около двух дней. Но вскоре явился курьер, посланный Ростопчиным к царю 13
сентября с извещением о сдаче Москвы, а через три дня явился курьер с
коротеньким извещением и от самого Кутузова. Уже никаких сомнений в том,
что роковое событие произошло, не могло остаться.

Только 16 сентября, т. е. через девять дней после Бородинского боя и через
два дня после вступления неприятеля в столицу, Кутузов послал Александру
извещение об этом. Он объясняет оставление Москвы ослаблением армии после
Бородина. "Осмеливаюсь всеподданнейше донести вам, всемилостивейший
государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России"
[28].

После этого лаконического письма фельдмаршал умолк.

С 16 вплоть до 29 сентября, 13 дней, Кутузов ни строки не написал
Александру, и тот, "не скрывая своего беспокойства и уныния в
с.-петербургской столице", особым письмом настойчиво просил фельдмаршала
писать через каждые двое суток[29]. Правда, за эти дни молчания Кутузов дал
возможность царю услышать устный доклад.

С подробными известиями об оставлении Москвы Кутузов послал в Петербург к
Александру некоего полковника Мишо, француза и сардинского дворянина,
поступившего на русскую службу после того, как Сардинское королевство было
завоевано Бонапартом. Мишо 20 сентября 1812 г. явился к Александру и тут
имел с ним разговор, который сам он изложил спустя семь лет, в 1819 г.,
Михайловскому-Данилевскому, получившему тогда поручение написать историю
войны 1812 г. и собиравшему материалы. Излагает Мишо свою беседу в том
слащаво-верноподданническом стиле, в котором тогда принято было говорить об
Александре, и даже наименование ему дает, какое следовало по установленному
казенному образцу: "Наш ангел". Читая показание Мишо об этом разговоре,
следует, конечно, делать поправку и на царедворчески умильные украшения
стиля, и на выдумки с целью выставить собственное свое остроумие и
находчивость, и даже просто на забывчивость: за такие семь лет, как от 1812
до 1819 г., многое позволительно было помнить не в совершенной точности.
"Вы мне привезли печальные известия, полковник?" - "К несчастью, очень
печальные: оставление Москвы". - "Как? Мы проиграли битву? Или мою древнюю
столицу сдали без сражения?" - "Государь, так как окрестности Москвы, к
несчастью, не представляют никакой позиции, на которой можно было бы
рискнуть дать сражение с силами, меньшими, чем у противника, фельдмаршал
Кутузов счел лучшим сохранить для вашего величества армию, потеря которой,
не приведя к спасению Москвы, могла бы иметь самые большие последствия..."
- "Вошел ли неприятель в город?" - "Да, государь, и город теперь превращен
в пепел, я оставил его весь в пламени". При этих словах, пишет Мишо, слезы
потекли из глаз царя. Дальше Александр спросил, в каком настроении армия,
как повлияло на ее дух оставление Москвы. И здесь Мишо в качестве истинного
француза старого режима, придворного каламбуриста и остряка пишет о том
затейливом обороте фразы, который он будто бы пустил в ход в ответ на
вопрос Александра о духе русской армии. На самом деле все это, конечно,
выдумано через семь лет, на досуге. Посмел ли бы маленький человек,
эмигрант-полковник, прикармливаемый в России, да еще в такой трагический
момент, когда царь перед ним плачет, вдруг начинать ни с того, ни с сего
какие-то словесные выверты и прибегать к юмористическим загадкам!
"Государь, - будто бы сказал Мишо, - позволите ли говорить с вами
откровенно, как честный военный?" - "Я всегда этого требую, а в эту минуту
особенно. Я вас прошу, ничего от меня не скрывайте, говорите откровенно!" -
"Государь, мое сердце исходит кровью, но я должен перед вами признать, что
я оставил всю армию от начальника до последнего солдата в ужасающем страхе,
в испуге..." - "Что вы мне говорите, Мишо?

Как? Откуда может родиться этот страх? Мои русские впали в уныние
вследствие несчастья?" - "Никогда, государь, они боятся только того, чтобы
ваше величество по доброте сердца не дали себя убедить, что нужно заключить
мир. Они горят желанием сражаться и доказать вам, пожертвовав своей жизнью,
и доказать своей храбростью, как они вам преданы!" - "Ах, полковник, вы
облегчаете мою душу, вы меня успокаиваете! Ну, возвращайтесь к армии,
скажите моим храбрецам, скажите моим добрым подданным всюду, где вы будете
проезжать, что, когда у меня не будет более ни одного солдата, я сам стану
во главе моего дорогого дворянства и моих добрых крестьян и использую все
средства моей империи (а их больше, чем мои враги думают); но что если в
велениях божьего промысла сказано, что моя династия должна перестать
царствовать на прародительском троне, тогда, использовав все средства,
какие будут в моей власти, я отращу себе бороду вот до сих пор, - и он
указал на свою грудь, - и буду есть картофель с последним из моих крестьян
в глубине Сибири, скорее чем подпишу стыд моего отечества и моих добрых
подданных, жертвы которых я умею ценить. Провидение нас испытывает; будем
надеяться, что оно нас не покинет". И царь прибавил: "Полковник Мишо, не
забудьте того, что я вам тут говорю; может быть, когда-нибудь мы вспомним
об этом с удовольствием. Наполеон или я, или он, или я, мы уже не можем
больше царствовать вместе! Я его узнал, он меня не обманет".

Если из этой фразы исключить и не весьма правдоподобно звучащую интимность
по адресу Мишо о том, как "мы" (т. е. они вдвоем: царь да Мишо) об этом
"вспомним" и т. д., то зерно истины все-таки может быть из всего этого
разговора выявлено вполне, тем более что у нас есть и другие аналогичные
показания: Александр твердо решил в этот момент продолжать войну против
Наполеона до самых последних пределов возможного.

Что Мишо, вообще говоря, охотно привирает в своем свидетельстве, явствует
еще из слов, будто бы Александр только от него первого узнал об оставлении
Москвы. Между тем мы знаем (но Мишо этого документа не знал, - иначе он,
конечно, воздержался бы от лжи), что Александр сам засвидетельствовал о
получении им первого известия о сдаче Москвы от Ростопчина с курьером,
посланным еще 13 сентября через Ярославль. Мы это знаем из рескрипта,
привезенного в ставку Кутузова князем Волконским. Александра тогда
болезненно поразило это донесение Ростопчина. "Я отправляю... князя
Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас
причинах к столь несчастной решимости", - так кончался упомянутый рескрипт
к Кутузову, хорошо передающий отношение царя к главнокомандующему.

Растерянность при петербургском дворе, в царской семье, в дворянстве, в
купечестве была очень большая. Не пойдет ли Наполеон из Москвы в Петербург?

Сестра царя Екатерина Павловна, находившаяся в Ярославле, заклинала брата
не заключать мира. "Москва взята... Есть вещи необъяснимые. Не забывайте
вашего решения: никакого мира, - и вы еще имеете надежду вернуть свою
честь... Мой дорогой друг, никакого мира, и если бы вы даже очутились в
Казани, никакого мира"[30], - так писала царю его сестра при первом
известии о вступлении Наполеона в древнюю столицу.

Александр поспешил ответить сестре, что он и не думает о мире.
"Удостоверьтесь, что мое решение бороться более непоколебимо, чем
когда-либо. Я скорее предпочту перестать быть тем, чем я являюсь, но не
вступать в сделку с чудовищем, которое составляет несчастие всего света...
Я возлагаю мою надежду на бога, на восхитительный характер нашей нации и на
мое постоянство в решимости не подчиняться ярму" [31].

Конечно, естественное чувство оскорбленного самолюбия, раздражение и гнев
могли быть и у Александра. Но истинный смысл твердого поведения царя после
такого страшного удара, как потеря Москвы, объясняется прежде всего, как
уже замечено в первой главе этой работы, также обстоятельствами, в которых
находился Александр перед лицом высшей аристократии и дворянства, широких
кругов генералитета и офицерства (особенно гвардейского), купечества,
связанного в той или иной степени с экспортной торговлей. Он знал, что
нового Тильзита ему не простят, он прекрасно понимал еще задолго до войны,
что если уж война затеется, то ему нужно или выйти из нее с честью, или
потерять престол. А он хорошо знал по примерам отца и деда, что в
Петербурге люди, теряя престол, обыкновенно на свете долго не заживаются.
Ведь в то самое время, когда Александр в Петербурге говорил полковнику Мишо
и писал сестре, что он ни в каком случае мира с Наполеоном не заключит, в
Москве в кремлевских царских апартаментах Коленкур говорил Наполеону об
этой невозможности для Александра заключить мир. Еще за полтора года до
пожара Москвы Александр имел разговор с наполеоновским послом Коленкуром, и
Наполеон знал об этом разговоре. Коленкур, герцог Виченцский,
пользовавшийся большим доверием и фавором у Александра, так передает его
слова: "Скажите императору Наполеону, что земля тут трясется подо мною, что
в моей собственной империи мое положение стало нестерпимым вследствие его
(Наполеона. - Е. Т.) нарушения трактов. Передайте ему от моего имени это
честное и последнее заявление: раз уже начнется война, - ему, Наполеону,
или мне, Александру, придется потерять свою корону" [32]. Это не было
фразой, а вполне соответствовало глубокому убеждению царя, да едва ли
расходилось и с объективной истиной. Это говорилось в 1811 г.

И вот теперь, после гибели Москвы, родная сестра Александра написала ему
именно то, о чем он еще до войны сам заявил Наполеону через Коленкура. Царя
незачем было и убеждать в том, что для него самого было давным-давно ясно.
Александр понимал: ему простят, что он сидит в Петербурге, когда русская
армия истребляется на Бородинском поле, ему простят гибель Смоленска,
гибель Москвы, потерю пол-России, но мира с Наполеоном не простят. Настал
момент решать, кому из двух потерять корону: Наполеону или Александру.

Таковы были настроения царя после гибели Москвы. Они еще усилились, когда
Александр учел, что творится вокруг. Настроения народа были несравненно
более искренними и непосредственными.

Выехав из Епифани 17 сентября в три часа ночи, купец Маракуев видел "к
стороне Москвы сильное зарево, но мало похожее на зарево обыкновенное, а к
концу горизонта весь воздух казался как бы раскаленным докрасна столбом,
который простирался от земли до неба и казался как бы колеблющимся или
дрожащим... Смотря на это, не можно было выразить тех чувств, какие были
тогда в душе. Страх, жалость и ужасная неизвестность приводили в какое-то
оцепенение".

"Страх" и "жалость" не выражают того впечатления, которое пожар произвел на
крестьян, о чем единогласно свидетельствуют нам сохранившиеся документы.

Когда в октябре генерал Лористон, посол Наполеона, жаловался Кутузову на
"варварское" отношение русских крестьян к французам, то старый фельдмаршал
в извинение и объяснение этого факта сказал, что русские крестьяне
относятся к французам так, как их предки относились к монголам. Лористон
был недоволен этим сравнением цивилизованной армии его величества
императора и короля с полчищами Чингисхана, но оно очень точно передает
психологию русского крестьянина, видящего, как огромная вооруженная орда
ворвалась в его отечество и не перестает терзать, грабить, жечь и обливать
его кровью. "Татарское разорение" - именно так вспоминали долго
подмосковные крестьяне наполеоновское нашествие.



После Бородина и гибели столицы стремление уничтожить захватчиков сделалось
всенародным в полном смысле слова. Ставка Наполеона на устрашение России
была бита.



                                     6



Мы видели, что Александр поспешил категорически заверить сестру, что мира с
Наполеоном он не заключит ни в каком случае.

Однако Екатерина Павловна не успокаивалась. 19 сентября она снова пишет
брату: "Мне невозможно далее удерживаться, несмотря на боль, которую я
должна вам причинить. Взятие Москвы довело до крайности раздражение умов.
Недовольство дошло до высшей точки, и вашу особу далеко не щадят. Если это
уже до меня доходит, то судите об остальном. Вас громко обвиняют в
несчастье, постигшем вашу империю, во всеобщем разорении и разорении
частных лиц, наконец, в том, что вы погубили честь страны и вашу личную
честь. И не один какой-нибудь класс, но все классы объединяются в
обвинениях против вас. Не входя уже в то, что говорится о том роде войны,
которую мы ведем, один из главных пунктов обвинений против вас - это
нарушение вами слова, данного Москве, которая вас ждала с крайним
нетерпением, и то, что вы ее бросили. Это имеет такой вид, что вы се
предали. Не бойтесь катастрофы в революционном роде, нет. Но я предоставляю
вам самому судить о положении вещей в стране, главу которой презирают. Нет
ничего такого, что люди не могли бы сделать, чтобы восстановить честь, но
при желании всем пожертвовать для отечества говорят: "К чему это поведет,
когда все изничтожается, портится вследствие неспособности начальников?"
Мысль о мире, к счастью, не всеобщая мысль, далеко не так, потому что
чувство стыда, возбужденное потерей Москвы, порождает желание мести. На вас
жалуются, и жалуются громко. Я думаю, мой долг сказать вам это, дорогой
друг, потому что это слишком важно. Что вам надлежит делать, - не мне вам
это указывать, но спасите вашу честь, которая подвергается нападениям. Ваше
присутствие может расположить к вам умы; не пренебрегайте никаким средством
и не думайте, что я преувеличиваю; нет, к несчастью, я говорю правду, и
сердце от этого обливается кровью у той, которая стольким вам обязана и
желала бы тысячу раз отдать жизнь, чтобы вывести вас из того положения, в
котором вы находитесь"[33].

В своем ответе на это письмо Александр старается реабилитировать себя по
крайней мере в глазах сестры. Слишком уж, очевидно, оскорбило и взволновало
Александра ее письмо. Быть может, за всю его жизнь никто его в прямых
обращениях к нему так больно не задел, как Наполеон в 1804 г., попрекнув
царя очень прозрачно (в официальной ноте) отцеубийством, и как теперь
Екатерина Павловна, укоряя его в предательстве по отношению к Москве и в
потере личной чести. Ответ Александра последовал уже 30 сентября [34].

"Что люди несправедливы к тому, кто находится в несчастии, что его
обвиняют, что его терзают, - это дело самое обыкновенное. Я никогда не
делал себе никаких иллюзий в этом отношении, я был уверен, что это со мной
случится, едва только судьба будет ко мне неблагосклонна... Несмотря на
неохоту утомлять кого бы то ни было подробностями, которые меня касаются,
неохоту, которая еще бесконечно увеличивается, когда я нахожусь в
несчастье, искренняя привязанность, которую я к вам питаю, заставляет меня
превозмочь это чувство, и я вам изложу дела так, как я на них смотрю.

Что может делать человек больше, чем следовать своему лучшему убеждению?
Оно-то мной только и руководило. Оно заставило меня назначить Барклая
командующим 1-й армией на основании репутации, которую он себе составил во
время прошлых войн против французов и против шведов. Это убеждение
заставило меня думать, что он по своим познаниям выше Багратиона. Когда это
убеждение еще более увеличилось вследствие капитальных ошибок, которые этот
последний сделал во время нынешней кампании и которые отчасти повлекли за
собой наши неудачи, то я счел его менее чем когда-либо способным
командовать обеими армиями, соединившимися под Смоленском. Хотя и мало
довольный тем, что мне пришлось усмотреть в действиях Барклая, я считал его
менее плохим, чем тот (Багратион - Е. Т.), в деле стратегии, о которой тот
не имеет никакого понятия. Словом, у меня тогда, по моему убеждению,
лучшего никого не было... Царю сказали, что Барклая и Багратиона считают
одинаково неспособными командовать такими большими массами и что в армии
хотят Петра Палена.

Не говоря уже о вероломном и безнравственном характере и о преступлениях
этого человека, вспомните только