м под
жестоким давлением главных французских сил, 13 сентября приходит бумага от
Ермолова. В этой бумаге, по повелению Кутузова, во-первых, сообщается, что
Москва будет сдана, а, во-вторых, "Милорадовичу представляется почтить
древнюю столицу видом сражения под стенами ее". "Это выражение взорвало
Милорадовича, - говорит его приближенный и очевидец А. А. Щербинин. - Он
признал его макиавеллистическим и отнес к изобретению собственно Ермолова.
Если бы Милорадович завязал дело с массою сил наполеоновских и проиграл бы
оное, как необходимо произошло бы, то его обвинили бы, сказав: "Мы вам
предписали только маневр, только вид сражения" [3].

Современники ровно ничего не могли понять в этом полнейшем противоречии
между одновременными словами и поступками Кутузова после Бородина. "Не
понимаю, как это несчастное сражение могло хотя на минуту обрадовать вас.
Хотя, по словам лиц, в нем участвовавших (некоторых я встречала), это не
потерянное сражение, однако же на другой день всем ясны были его
последствия. В Москве напечатали известия, дошедшие до нас, в которых
говорилось, что после ужасного кровопролития с обеих сторон ослабевший
неприятель отступил на восемь верст, но что для окончательного решения
битвы в пользу русских на следующий день, 27-го (8 сентября), сделают
нападение на французов, дабы принудить их к окончательному отступлению,
каково и было официальное письмо Кутузова к Ростопчину, которое и поместили
в печатном известии. Вместо всего этого 27-го (8 сентября) наши войска
стали отступать, и доселе не известна причина этого неожиданного
отступления. Тут кроется тайна. Быть может, мы ее когда-нибудь узнаем, а
может, и никогда; но что верно и в чем мы не можем сомневаться, это в
существовании важной причины, по которой Кутузов изменил план касательно
27-го числа (8 сентября), торжественно им объявленный вечером 26-го числа
(7 сентября)", - писала М. И. Волкова своей подруге В. И. Ланской.

Но вот уже русская армия, т. е. то, что от нее осталось после Бородина,
стала подходить почти вплотную к Москве. Следовало немедленно и
окончательно высказать громогласно, что Москва будет отдана Наполеону без
новой битвы. Кутузов не очень был уверен в своих генералах. Беннигсен,
навязанный ему Александром, уже от самого Бородина не переставал, щеголяя
патриотическими фразами, указывать на недопустимость сдачи Москвы. От
Ермолова, неискреннего, двуличного, всегда с камнем за пазухой, никогда не
симпатизировавшего фельдмаршалу, трудно было ждать большой поддержки.

Коновницын, Дохтуров в этом случае были на стороне Беннигсена. Барклай мог
бы быть поддержкой, но в эти дни Барклай был полон горечи и обиды. Он
только своей жене писал искренне в эти дни, после отставки, и с поля
Бородинской битвы и после сдачи Москвы. Но, к его негодованию, кто-то
перехватывал его письма. "Я не понимаю, что это значит, что тебе не отдали
письма, которое я т.ебе написал вечером после сражения 26-го (т. е.
Бородина) и отправил с тем же фельдъегерем, который вез письмо Кутузова к
его жене. Я не понимаю, как можно задерживать семейные письма. Это
гнусности, которые следует прибавить ко многим другим, какие делаются". В
письмах к жене Барклай утверждает, что только он спас армию до Бородина,
что в тот момент, когда его сменили, он стоял на выгоднейшей позиции и
готов был сразиться с наступавшими французами. Последующие письма к жене
(дошедшие и до потомства) он посылал через английского комиссара, бывшего
при Кутузове, и поэтому уж не стеснялся. "Единственная милость, которую я
умоляю оказать мне, - это быть избавленным от пребывания здесь (в армии. -
Е. Т.) все равно каким способом..."[4] "...Если не постараются загладить
вину - и большую вину - по отношению ко мне, - я решил более не рисковать
быть убитым, чтобы за это только навлекать на себя унижения"[5].

Вошли в деревню Фили. В четвертом часу дня 13 сентября 1812 г. в избе
крестьянина деревни Фили Севастьянова Кутузов приказал командующим крупными
частями генералам собраться на совещание. Прибыли Беннигсен, Барклай де
Толли, Платов, Дохтуров, Уваров, Раевский, Остерман, Коновницын, Ермолов,
Толь и Ланской. Милорадовича не было: он неотлучно был при арьергарде,
наблюдавшем за наседающими французами. Кутузов предложил на обсуждение
вопрос: принять ли новое сражение, или отступить за Москву, оставя город
Наполеону? Тут же он высказал и свою скрываемую до сих пор мысль: "Доколе
будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю,
до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда
уничтожится армия, погибнут Москва и Россия". Бенннгсен высказался за
битву, Барклай - за отступление. Дохтуров, Уваров, Коновницын поддержали
Беннигсена. Ермолов тоже поддержал его с ничего не значащими чисто
словесными оговорками. Протокола не велось, и не ясно, как в точности
высказывались Платов, Раевский, Остерман и Ланской. Совет продолжался всего
час с небольшим. Фельдмаршал, по-видимому, довольно неожиданно для
присутствующих вдруг оборвал заседание, поднявшись с места, и заявил, что
приказывает отступать.

У нас есть еще одно показание о совете в Филях, оно идет кружным путем - из
Англии. В Англии с напряженнейшим интересом ждали более точных известий о
Бородине. Одним из самых обстоятельных и первых пришедших в Англию отчетов
было письмо, полученное графом С. Р. Воронцовым, сын которого участвовал и
был ранен в битве. "Бородинский день не был решительным ни для той, ни для
другой армии. Потери должны быть одинаковы с обеих сторон. И потеря русской
армии чувствительна вследствие количества офицеров, выбывших из строя, что
необходимо влечет за собою дезорганизацию полков". Из этого письма мы
узнаем некоторые детали о военном совете в Филях. Там говорится, что
Остерман спросил Беннигсена, ручается ли он за успех в случае новой битвы
под Москвой, на что Беннигсен ответил, что, не будучи сумасшедшим, нельзя
на такой вопрос ответить утвердительно[6]. Па этом совете Кутузов между
прочим сказал: "Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как
на провидение, ибо это спасет армию. Наполеон - как бурный поток, который
мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет" [7].
Но когда фельдмаршал закончил совещание, встав и объявив: "Я приказываю
отступление властью, данной мне государем и отечеством", - и вышел вон из
избы, он был подавлен тем, что только что сделал, - это было ясно всем,
наблюдавшим его.

В остальные часы этого дня, после совещания, Кутузов ни с кем не говорил.
Вернувшись вечером к себе в избу на ночлег, Кутузов не спал. Несколько раз
за эту ночь слышали, что он плачет. Не только в тот момент у него не было
никакой настоящей поддержки в ближайшем окружении (солидарность с ним
Барклая была отрицательным, а не положительным условием в этом отношении),
но уже по поведению Ермолова, который за несколько часов до совета был за
отступление, а потом переметнулся на сторону Беннигсена, фельдмаршал
понимал, конечно, что попал в то положение зачумленного, в котором был
Барклай до Царева-Займища. Зная людей, Кутузов едва ли и рассчитывал на то,
что кто-нибудь его поддержит перед тем главным и самым сильным из его
врагов, который находился в петербургском Зимнем дворце. Но никто даже из
не любивших его не приписывал его потрясенного состояния в этот момент
мотивам личной боязни или личного стыда; все его дальнейшее поведение
показало, что он делал дальше то, что считал нужным, действовал гораздо
самостоятельнее, чем когда-либо в жизни, и меньше всего боялся раздражать
царя. Окружающие объясняли его ночные слезы болью за Москву и страхом за
Россию, потому что на одно его высказывание, что потеря Москвы не есть еще
потеря России, его свита вспоминала несколько его прежних утверждений, что
гибель Москвы равносильна гибели России. "По моему мнению, с потерей Москвы
соединена потеря России" - все знали эти слова Кутузова, написанные им 30
августа в письме к Ростопчину еще из Гжатска. Было о чем подумать в эту
бессонную ночь.

Уже в сумерках 13 сентября армии стало известно о решении фельдмаршала; об
этом ей сообщили генералы, бывшие в Филях на совещании. "Уныние было
повсеместное", - пишет очевидец. Рядовое офицерство и солдаты были совсем
сбиты с толку всеми этими категорическими заявлениями главнокомандующего о
том, что Москва ни за что не будет сдана, и внезапным результатом военного
совета в Филях. "Я помню, когда адъютант мой Линдель привез приказ о сдаче
Москвы, все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с
себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления, или лучше,
уступления Москвы. Мой генерал Бороздин решительно почел приказ сей
изменническим и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на смену
его генерал Дохтуров.

С рассветом мы были уже в Москве. Жители ее, не зная еще вполне своего
бедствия, встречали нас как избавителей, но, узнавши, хлынули за нами целою
Москвою! Это уже был не ход армии, а перемещение целых народов с одного
конца света на другой"[8], - так пишет человек, лично переживавший эти
настроения.

Авангард русской армии 12 сентября остановился у Поклонной горы, в двух
верстах от Дорогомиловской заставы. В Москве, откуда непрерывным потоком
тянулись экипажи и обозы и ехали и шли тысячи и тысячи жителей, покидая
город, - хотя все еще распространялись слухи, что Кутузов готовит новую
битву, - в Москве лишь очень немногие знали о решении, принятом 13 сентября
в деревне Фили на совещании генералов.

Начальствующие лица получили информацию, что основных мнений, точных
практических предложении на военном совете было высказано три: что
Беннигсен предложил дать новую битву Наполеону и этим попытаться спасти
Москву, что Барклай предложил отступать к г. Владимиру, несколько человек
говорили об отступлении к Твери, чтобы воспрепятствовать возможному
движению Наполеона на Петербург. Знали уже, что Кутузов заявил в конце
совета, что сражения он не даст, а отступит, предоставив Москву Наполеону.
Но отступить он решил не на север, а на старую Калужскую дорогу. Русским
войскам сообразно с этой волей главнокомандующего было приказано пройти
улицами Москвы и выйти через Коломенскую заставу. С раннего утра 14
сентября русская армия непрерывным маршем проходила через столицу. На
рассвете первые эшелоны уходящей русской армии один за другим вступали в
Москву и по Арбату и нескольким параллельным Арбату улицам проходили к
юго-восточной части города, направляясь к Яузскому мосту.

Испуганное, растерянное, молчаливое население, точнее те, кто не мог или
еще не успел выехать, толпились по краям улиц и площадей и смотрели на
уходящее войско. Солдаты шли угрюмо, не разговаривая, глядя в землю.
Очевидцы говорят, что некоторые в рядах плакали.

Первые части отступающей русской армии еще только всходили на Яузский мост,
когда командовавший арьергардом генерал Милорадович получил известие, что
французская кавалерия вступает в Москву через Дорогомиловскую заставу.

Милорадович командовал арьергардом отступавшей от Бородина армии, и генерал
Капцевич, полк которого был самым задним в арьергарде, с трудом уходил от
наседавшего Мюрата. Милорадович получал от Капцевича одно за другим
известия, что неприятель стремится отрезать арьергард от города. Другими
словами, 2 кавалерийским корпусам, 10 казачьим полкам и 12 орудиям конной
артиллерии грозил плен. Милорадовичу удалось снестись с Мюратом, и, уверив
того, что народ в Москве будет отчаянно биться вместе с войсками, если
французы не дадут русской армии спокойно пройти через Москву, Милорадович
задержал на четыре часа Мюрата в 7 верстах от Москвы, и арьергард вошел в
Москву и прошел через нее спокойно.

Все это дало возможность многим тысячам и тысячам жителей покинуть Москву,
но не спасло ни арсенала, где "прекрасные новые ружья достались
неприятелю", ни магазинов и складов хлеба, сукон и всякого казенного для
армии довольствия [9]. Все это досталось неприятелю.

Два батальона московского гарнизона, вливаясь уже в самом городе в
отступающую мимо Кремля главную армию, уходили с музыкой. "Какая каналья
велела вам, чтобы играла музыка?" - закричал Милорадович командиру
гарнизона генерал-лейтенанту Брозину. Брозин ответил, что по уставу Петра
Великого, когда гарнизон оставляет крепость, то играет музыка. "А где
написано в уставе Петра Великого о сдаче Москвы? - крикнул Милорадович. -
Извольте велеть замолчать музыке!" [10].

Русская армия непрерывным потоком проходила через Москву. Кутузов посмотрел
на свою молчаливую свиту и сказал: "Кто из вас знает Москву?" Вызвался
только один, состоявший при нем ординарцем 20-летний князь Голицын.
"Проводи меня так, чтобы, сколько можно, ни с кем не встретиться" [11].
Кутузов ехал верхом от Арбата по бульварам до моста через Яузу, через
который уходила армия, а за нею несметные массы населения. И здесь-то ждала
его именно та встреча, которой он менее всего мог желать. Ростопчин был на
мосту, стараясь навести порядок. Свидание было сухое, Ростопчин начинал
говорить, но Кутузов не отвечал, а приказал скорее очистить мост для
прохода войск. Он пересел в дрожки. "По выезде из Москвы светлейший князь
велел оборотить лицом к городу дрожки свои и, облокотя на руку голову,
поседевшую в боях, смотрел с хладнокровием на столицу и на войска,
проходившие мимо него с потупленным взором, они в первый раз, видя его, не
кричали ура" [12].

День и ночь и следующий день бесконечные людские потоки устремлялись из
Москвы через Яузский мост. Кутузов вел русскую армию на юг, к Красной
Пахре, а от Красной Пахры - на старую Калужскую дорогу. Когда вечером в
деревне Уоне он сидел и пил чай, окруженный крестьянами, и когда они с
ужасом показали ему на зарево пылающей вдали Москвы, Кутузов, ударив себя
по шапке, сказал: "Жалко, это правда, но подождите, я ему голову-то
проломаю..." [13].

Бегство из Москвы, и бегство массовое, шло уже несколько дней подряд. В
Москве все заставы были запружены населением, бегущим уже после первых
слухов о результатах Бородинской битвы и об отступлении русской армии к
Можайску. Толпы народа, растерянные, потрясенные идущей на них грозой,
теснились целыми днями на улицах. Одни считали, что Москва погибла, другие
верили до последней минуты, что Кутузов даст еще одно сражение под стенами
столицы. Десятки и десятки тысяч людей бежали из Москвы, окружая армию,
опережая армию, разливаясь людскими реками по всем дорогам, идя и без
дороги, прямиком по пашне. Долгими днями продолжалось это бесконечное
бегство. Все дороги к востоку от Москвы по всем направлениям на десятки
верст были покрыты беглецами. Население громадной столицы превратилось в
скитающихся без пристанища кочевников. Вот что творилось утром 20 сентября
в нескольких верстах от Рязани:
"Только мы выехали на равнину, то представилось нам зрелище единственное и
жалостное: как только мог досягать взор, вся Московская дорога покрыта была
в несколько рядов разными экипажами и пешими, бегущими из несчастной
столицы жителями; одни других выпереживали и спешили, гонимые страхом, в
каретах, колясках, дрожках и телегах, наскоро, кто в чем мог и успел, с
глазами заплаканными и пыльными лицами, окладенные детьми различных
возрастов. А и того жалостнее: хорошо одетые мужчины и женщины брели пешне,
таща за собой детей своих и бедный запас пропитания: мать вела взрослых, а
отец в тележке или за плечами тащил тех, которые еще не могли ходить, всяк
вышел наскоро, не приготовясь, быв застигнут нечаянно, и брели без цели и
большей частью без денег и без хлеба. Смотря на эту картину бедствия,
невозможно было удержаться от слез. Гул от множества едущих и идущих был
слышен весьма издалека и, сливаясь в воздухе, казался каким-то стоном,
потрясающим душу... А по другим трактам - Владимирскому, Нижегородскому и
Ярославскому - было то же, если не более..." [14].



                                     2



Вся тяжесть оставления Москвы именно в эти дни, когда еще не начался пожар
столицы, обострила до крайности пламенную ненависть к Кутузову со стороны
человека, которого фельдмаршал не любил и не уважал, но который в этот
момент казался ответственным перед людскими массами, терявшими имущество,
терявшими жизнь, терявшими в паническом бегстве и сумятице детей.

Этим человеком был Федор Васильевич Ростопчин, московский
генерал-губернатор. Его бешенство против Кутузова не знало меры; он
всячески его порочил и писал на него доносы царю. 14 сентября 1812 г. он
попал в невозможное и позорно нелепое положение прежде всего в глазах
несчастных беглецов, и ему понадобилось найти козла отпущения. И он убил в
этот день человека, которого он принес в жертву во имя спасения самого
себя.

Федору Васильевичу Ростопчину в 1812 г., когда он был назначен
"главнокомандующим в Москве" (или в просторечии генерал-губернатором), было
уже без малого 50 лет. Он вышел в люди при Павле, который сделал его
министром, в первые десять лет царствования Александра был в отставке, в
1810 г. стал камергером, а в 1812 г. - московским "главнокомандующим". Это
был человек быстрого и недисциплинированного ума, остряк (не всегда
удачный), крикливый балагур, фанфарон, самолюбивый и самоуверенный, без
особых способностей и призвания к чему бы то ни было. Когда нашествие
Наполеона стало явственно и близко угрожать Москве, Ростопчин взял на себя
роль своеобразного демагога-патриота. Он стал издавать особые "афишки",
которые разносились, рассылались и развешивались на улицах. Писал он эти
афишки бойким языком с лихими мнимонародными вывертами. Пошлость этих
произведений заключалась в их очевиднейшей надуманности, искусственности и
неискренности. Дома с женой, офранцуженной католичкой, он говорил только
по-французски, со своими друзьями тоже говорил по-французски, русской
литературы он совсем не знал, и хотя умер в 1826 г., нет никаких признаков,
чтобы он подозревал, например, о существовании Пушкина или Жуковского. И
этот-то великосветский барин вздумал прикинуться каким-то бойким московским
мастеровым, да еще таким, который разговаривает не натощак, а уже успев
слегка подвыпить. Ни малейшего впечатления его нелепые афишки на народ не
производили.

Выдумывал он и еще разные столь же нелепые затеи. Возился он, например, в
это время с неким Леппихом, проходимцем, прибывшим из Германии и уверявшим,
что он может выстроить воздушный шар, на котором подымется над французской
армией. Намекалось, что можно так и Наполеона самого при случае
изничтожить.

Леппихом и его шаром очень интересовался и царь. У нас есть позднейшее
показание, исходящее от Аракчеева, о том, что царь будто бы хотел этой
затеей несколько успокоить, отвлечь и развлечь умы, но что сам будто бы в
эту шарлатанскую проделку не верил [15]. Но Ростопчин во всяком случае
верил в Леппиха. Сам шарлатан, сам авантюрист в душе, Ростопчин с полной
симпатией отнесся к находчивому немцу, который пресерьезно уверил его
записочками изо дня в день, что вот-вот еще немного нужно потерпеть и еще
денег дать, и шар того и гляди полетит. А тогда - конец Бонапарту. У
Леппиха была к Наполеону антипатия не только за нашествие на Россию: в 1811
г. он предлагал свой шар в Париже Наполеону, но тот приказал выслать
Леппиха вон из пределов Французской империи. В Москве ему больше повезло.

Французы так и называли Леппиха "механик-шарлатан". Они нашли в доме
Ростопчина документы, показывающие, что граф верил Леппиху и, по-видимому,
платил ему очень много. Леппих, например, коротенькой записочкой от 30 июля
1812 г. требует у Ростопчина 12 тысяч рублей. Сохранилось также письмо
Леппиха, уже от 24 августа (ст. ст.) за два дня до Бородина ("изобретатель"
все еще не достиг ровно ничего): "Ваше сиятельство не можете представить,
сколько встретил я затруднений, приготовляя баллон к путешествию. Но зато
вот уже завтра непременно полетит". Ростопчин в особой афишке уведомлял
московский народ: "Здесь мне поручено от государя было