Евгений Козловский
		Киносценарии и повести.

ВОДОВОЗОВЪ & СЫНЪ
ОЛЕ В АЛЬБОМ
ГРЕХ
КВАРТИРА
КАК ЖУЕТЕ, КАРАСИ?..
ГУВЕРНАНТКА
Я ОБЕЩАЛА, И Я УЙДУ...
МАЛЕНЬКИЙ БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ МИРА
Я боюсь утечки газа...
ГОЛОС АМЕРИКИ
ЧЕТЫРЕ ЛИСТА ФАНЕРЫ

   ВОДОВОЗОВЪ & СЫНЪ
   повесть отъезда

Ангел сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним
ничего; ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына
твоего, единственного твоего, для Меня.
   Бытие, ХХII, 12

   Карету мне, карету!

   У е з ж а е т .
   А. Грибоедов



   1. ВОДОВОЗОВ
   Ровно в шесть я повернул ключик; заурчал, заработал мотор -  увы,  не
тот, о котором я мечтал вот уже лет десять - не паровой на угольной  пы-
ли, с полным сгоранием, не керамический, который в прошлом, кажется, го-
ду начали выпускать японцы, хотя первым  придумал  его,  конечно,  я,  а
обычный карбюраторный, правда, мощный и отлично  отлаженный  -  заурчал,
заработал, готовый плавно снять логово с места и  медленно  двинуть  его
рядом с капитаном Голубчик: она вот-вот должна была появиться в  высоких
двустворчатых дверях ОВИРа, забранных матовыми, переплетенными  в  своей
толще проволокой стеклами. Третью неделю поджидал  я  капитана  на  этом
месте, третью неделю провожал по извилистым, один переходящим  в  другой
переулками до перекрестка, но не дальше: там она всегда сворачивала  на-
лево, к метро, а я за нею следовать не  мог:  белая  стрела  внутри  ги-
гантского горящего голубого круга беспрекословно указывала в  противопо-
ложную сторону. Оставить же логово и пойти за капитаном пешком не  имело
смысла: в густой вечерней московской толпе, в самом центре столицы,  по-
хищение без помощи автомобиля не удалось бы ни в жизнь.
   И все же каждый вечер дежурил я у инфернальных дверей, то ли надеясь,
что наберусь однажды храбрости и попробую взять капитана еще в переулке,
битком набитом топтунами и расходящимися по домам ее коллегами, то ли  -
что она сама обратит, наконец, на меня внимание,  возмутится,  потребует
объяснений, заведет разговор, то ли - что свернет вдруг направо, в  раз-
решенную для нас с логовом сторону. Во всяком случае,  терять  мне  было
нечего, свободного времени - хоть отбавляй, а дело мое с места не трога-
лось, разве назад, и я не сумел выдумать другого  способа  себе  помочь,
кроме как похитить Голубчик, отвезти ее на  крившинскую  дачу,  связать,
запугать, потребовать, а если все  же  откажет  -  достать  из  бардачка
скальпель и аккуратно перерезать ей горло. После этого дело мое  переда-
дут кому-то другому и оно, наконец, решится. А труп закопать в  клубнич-
ную грядку.
   В полторы минуты седьмого капитан Голубчик вышла из учреждения, пере-
секла переулочек и двинулась по тротуару в сторону роковой стрелы. Чело-
век пять или шесть отказников сопровождали капитана, и на их лицах озна-
чена была мольба: остановись на мгновенье! взгляни  на  наши  измученные
жидовские морды! выслушай нас! вы ведь люди, хоть и изменники родины,  и
в каждом заключен пусть плохонький, пусть гниловатый,  пархатый,  недос-
тойный Твоего,  Капитанского,  но  космос!  Капитан  Голубчик,  статная,
стройная, сильная, белокурая, с высокой грудью,  теснящейся  под  нежным
коричневым бархатом югославской дубленки, плыла, помахивая  сумочкою,  и
словно распространяла вокруг себя некое силовое поле недосягаемости, пе-
ремещающийся меловой круг Хомы Брута, и вся  эта  жидовская  нечисть  не
смела переступить черту, плелась в хвосте и жалобно, заискивающе глядела
вслед капитану, отставая и рассеиваясь во тьме Колпачного переулка.
   Перекресток, а с ним и неизбежность очередного расставания, неумолимо
приближались к нам; вот и горящий голубой круг, отмеченный боковым  зре-
нием, выплыл из-за излома шестиэтажного здания - пока еще маленький и не
грозный, но обещающий в считанные секунды вырасти до подавляющих  разме-
ров - и тогда, раздраженный бессмысленными этими провожаниями, я решил -
будь что будет! - не глядеть на круг, а просто повернуть навстречу  гус-
тому потоку машин улицы одностороннего движения - наши ноги! и  челюсти!
быстры! Почему же, Вожак, дай ответ! - мы затравленно! мчимся  на  выст-
рел! и не пробуем! через! запрет?! - круто заложил руль налево и  прида-
вил акселератор.
   Визг тормозов, лязг покуда не моего  столкновения,  ругань,  свистки!
Нога непроизвольно дернулась к тормозу, но я не разрешил  ей  трусливого
движения и, не сводя с капитана Голубчик глаз, продолжал путь. Всем  те-
лом я ждал удара, но в мозгу торжествующе вертелось:  я  из  повиновения
вышел! за флажки! жажда жизни сильней! Капитан остановилась - остановил-
ся и я - и впервые за три недели посмотрела на логово. Это уже было  по-
ловиною победы. Нас обступил народ, милиция - только сзади!  я  радостно
слышал! удивленные крики-и-и-и-и-и-и! людей! - чьи-то пальцы тянулись  к
дверным ручкам, грозили кулаки, монтировка мелькала над лобовым  стеклом
- и вдруг по мановению шуйцы Голубчик все стихло и  успокоилось.  Сквозь
расступающуюся толпу капитан обошла логово  (двигатель  дал  нелогичный,
необъяснимый сбой; кто-то услужливо распахнул дверцу) и оказалась на си-
деньи: я слышал ее дыхание, бархат дубленки цепко касался правого  моего
рукава. Поехали, сказала желанная пассажирка. Ты заслужил. Разворачивай-
ся и поехали, - и я, врубив передачу, тронул с места в вираже  так,  что
только взвизгнули правые колеса, и логово по дороге,  расчищенной  проб-
кою, стрелою понесло нас вперед, вдаль, в сторону Разгуляя.
   На Садовом, у домика прошлого  века,  красная  вывеска  над  полупод-
вальной дверцею которого гласила: Пионерский клуб Факел,  я  по  команде
капитана заглушил двигатель. Голубчик протянула руку ладошкою  кверху  и
нежно, даже, пожалуй, застенчиво сказала: Настя. А как зовут тебя? Да вы
ж знаете! не выдержал я. Вы ж тысячу раз читали мои анкеты и характерис-
тики, вы ж трижды принимали меня в своем кабинете! но капитан  Голубчик,
как бы ничего и не слыша, досконально, как магнитофон, копируя собствен-
ную интонацию и не отнимая руки, повторила: Настя. А как зовут тебя?
   Волк, смиренно ответил я. Волк.
   2. КРИВШИН
   Волком Водовозова назвал отец, человек, чью жизнь можно было б  опре-
делить как фантастическую, если упустить из виду  время,  на  какое  она
пришлась, время, наделившее не менее фантастическими биографиями  добрую
долю поколения Дмитрия Трофимовича. Младший совладелец известной русской
самокатно-автомобильной фирмы "Водовозовъ и Сынъ", инженер, учившийся  в
России, Германии,  Бельгии,  а  позже  прошедший  стажировку  на  заводе
"Renault", боевой офицер русской армии, кавалер двух, одного  из  них  -
солдатского - георгиев, начавший военную карьеру в  июле  четырнадцатого
консультантом по водовозовским броневикам и окончивший ее на Дону, в ар-
мии Антона Ивановича Деникина,  эмигрировавший  с  остатками  последней,
оказавшийся в Париже! Надо думать, именно относительная жизненная устро-
енность в эмиграции - у Renault помещались  кой-какие  капиталы  водово-
зовской фирмы, да  и  инженером  Дмитрий  Трофимович  был  действительно
дельным, так что работал не из милости и имел неплохие деньги - высвобо-
дила время и душевные силы на чтение Карамзина, Ключевского и Соловьева,
на размышления о судьбах России и ее (его, Водовозова) народа  и,  глав-
ное, на тоску по ностальгическим березкам - роскошь, какую многие  водо-
возовские однополчане, выбивающиеся из сил ради куска  хлеба,  озлоблен-
ные, позволить себе не могли. Водовозова же березки,  вопреки  многочис-
ленным свидетельствам и предостережениям, привели в конце концов к  две-
рям советского посольства - как раз разворачивалась широкая кампания  за
возвращение - и сквозь дубовые эти двери замаячила Родина.
   Россия! Не могла она - верилось Дмитрию Трофимовичу  -  долго  ходить
под жидами, торгующими ею, не мог русский могучий дух не сбросить с себя
чужеродное иго, не окрепнуть в испытаниях, не отмести с  дороги  ленивую
шваль, голытьбу, шпану, которая так нагло и бездарно хозяйничала  в  во-
семнадцатом на водовозовском заводе. Не своего завода было Дмитрию  Тро-
фимовичу жалко, то есть, не было жалко как именно своего - грусть,  боль
и пустота отчаяния появлялись в душе от этой вот бездарности  и  бестол-
ковщины - боль врожденная, возникающая рефлекторно при  виде  того,  как
люди разрушают более или менее совершенные создания мысли и рук  -  хоть
бы даже заводную какую-нибудь куклу или бессмысленную хрустальную  вазу.
И гибель  отца  в  чекистском  подвале,  и  голодную  смерть  матери,  и
собственные мытарства - все прощал Водовозов Родине: сами, сами виноваты
они были перед народом за долгую его тьму, нищету и невежество, за подс-
пудно копящуюся злобу, - и тем, может, более виноваты, что совсем недав-
но изо тьмы этой и нищеты выбились: всего лишь Дмитрия Трофимовича  дед,
которого внук хорошо помнил, больше полужизни пробыл в крепостном состо-
янии и только за год до шестьдесят первого выкупился на волю;  а  после,
когда ставил велосипедное свое дело, не иначе, как  очень  крепко  народ
этот прижимал - по-другому и не поставилось  бы  оно  в  столь  короткий
срок, вообще, может, не поставилось бы, - словом, все прощал инженер Во-
довозов, все оправдывал и, главное - верил в свою Россию, несколько даже
экзальтированно верил: воспоминания о распаде армии  в  семнадцатом,  об
ужасах трех лет людоедской гражданской  -  воспоминания  эти  требовали,
чтобы перебить, заглушить себя, довольно значительной экзальтации -  ве-
рил и ехал отдать опыт, силы, талант на укрепление могущества  раскрепо-
щенного народа, на развитие отечественной промышленности, о бешеных тем-
пах которого писали не одни советские газеты. В Нижний - в Горький,  как
нелепо они его переназвали, но и это переназвание Водовозов готов был им
простить - собирался Дмитрий Трофимович, на гигантский автозавод-новост-
ройку, и оставлял в Париже жену и шестилетнюю  дочь  Сюзанну,  настоящую
француженку, по-русски не говорящую, всю в мать.
   Однако, вместо Горького, в первую же неделю по возвращении Водовозов,
не успевший наслушаться вдоволь русской речи на улицах, в трамваях и не-
давно открытом метро и едва успевший пройтись по  ностальгической  набе-
режной, обсаженной березками, оказался в ГПУ и, проваландавшись в тюрьме
четыре с хвостиком месяца, был бессрочно сослан в одну из отдаленных де-
ревень Сибири, в Ново-Троицкое, верстах в трехстах на  северо-восток  от
Красноярска, в деревню, где не то что завода - никаких  даже  мастерских
не было, одна кузня, как у деда, да - снова - редкие березки в  прогалах
тайги - и где жил поначалу буквально подаянием, ибо работы найти не мог.
Впрочем, в значительной мере освобожденный от парижских иллюзий, Дмитрий
Трофимович, хоть и поражался нелепости, невыгодности для государства та-
кого распоряжения судьбою квалифицированного инженера, сознавал, что ему
еще крупно повезло, что вполне мог бы он стать к стенке или загреметь  в
лагерь, куда-нибудь под Магадан, где в первый же год и издохнуть от али-
ментарной дистрофии; повезло тем более, что со временем все так или ина-
че устроилось: неподалеку от Ново-Троицкого организовалась МТС, куда Во-
довозова и взяли чернорабочим, а потом и слесарем, да еще и возникло лю-
бовное знакомство с молоденькой сиротою, дояркой  Лушею,  и  завершилось
браком, ибо сорокашестилетнему мужчине в столь тяжелой, непривычной обс-
тановке выжить в одиночку, пожалуй, не удалось бы.
   Когда началась война, Водовозов стал рваться на фронт, пусть  хоть  в
штрафбат и рядовым, но ему отказали, а по нехватке специалистов и просто
мужчин назначили механиком и, фактически, директором МТС. Итак, защищать
Россию с оружием в руках Водовозову не доверили, но любить ее  наперекор
всему запретить пока не смогли, и, получив казенные полдомика,  переехав
туда с беременной женою и, наконец, дождавшись  рождения  сына,  Дмитрий
Трофимович назвал его не в честь отца своего, скажем, или деда, а  одним
из древнейших русских имен, красивым и несправедливо на  взгляд  Дмитрия
Трофимовича забытым, гораздо более русским и  красивым,  чем,  например,
расхожее Лев. Назвал вопреки робкому  ужасу  собственной  жены  и  нату-
ральной угрозе, звучавшей в голосе предсельсовета Попова, когда  послед-
ний прямо-таки отказывался записать подозрительное имя в регистрационную
книгу, а потом, все же записав, нажаловался уполномоченному НКВД старше-
му лейтенанту Хромыху, и тот вызывал Дмитрия Трофимовича и запугивал.
   Подозрительное имя, кроме славянофильской отрыжки эмиграции, и впрямь
содержало и некий эмоциональный  заряд,  некий  смысл,  посыл,  который,
словно досмертный талисман, хотел передать отец Волку: установку на жес-
токость, на жесткость, на собственные силы - словом, на  выживание  -  и
Волк это чувствовал и с самого младенчества отказывался отзываться и  на
материнские, опасливо обходящие не христианское, дьявольское имя  ласко-
вые прозвища, и, тем более, на разных вовочек, волечек и володь, с кото-
рыми непрошено пыталась прийти на помощь незлая сама по себе учительница
Зинаида Николаевна, прийти на помощь, ибо нетрудно представить, до  чего
семилетние коли и вити могут довести мальчика Волка, придравшись к  тому
одному, что он Волк; если даже сбросить со счетов положение еврика,  фа-
шистика и вражонка народа, в котором автоматически, по рождению, оказал-
ся младший Водовозов - положение тяжелое до того, что один  из  волковых
одноклассников (по простому имени Василий), племянник известного  неког-
да, позже расстрелянного сталинского наркома, так был затравлен в школе,
что не оправился и до сих дней и, попав несколько лет  назад  за  дисси-
дентство в Лефортово, раскололся и заложил всех товарищей, а девочка Ва-
ля, двумя годами старшая Волка, в пятом классе, буквально за три  недели
до пресловутого марта пятьдесят третьего,  покончила  собою,  повесилась
или, по ново-троицки, завесилась; впрочем, может, просто такие они  были
люди.
   3. ВОДОВОЗОВ
   Пока я запирал логово, Настя терпеливо ждала, потом взяла  под  руку,
крепко прижалась, так что сквозь куртку и ее дубленку почувствовал я ре-
зиновую упругость грудей, и, сведя меня на  тротуар,  набрала  несколько
кнопочек на кодовой панельке. Щелкнул соленоид за дверью, и та,  подпру-
жиненная, медленно распахнулась, приглашая войти.  Небольшой  вестибюль:
стенгазета, доска приказов, гипсовый бюст  на  фанерно-сатиновой  тумбе,
гардероб со швейцаром. Приветик, дядя Вася!  Девочек  еще  никого  нету?
спросила Настя. А ты не видишь? поведя глазом по пустым вешалкам,  отве-
тил с ласково-фамильярной грубоватостью дядя Вася, герой-инвалид:  грудь
в медалях, деревяшка вместо ноги.  Младенчика  доставили?  Не  волнуйся,
Настенька, все как в аптеке. Ну-ка показывай, показывай,  кого  привезла
сегодня! и уставился на меня.
   Настя расстегнула кнопочки на моей  куртке,  потянула  молнию  -  тут
только я разобрался в странности обыденной на первый взгляд  обстановки:
шабаш! Название стенгазеты - с профилем, как положено, с  положенною  же
цитатою - было "Шабаш"! И еще: рядом с санбюллетенем "Профилактика вене-
рических заболеваний", на котором разные бледные спирохеты под микроско-
пом и все прочее, висела доска почета: тоже на первый взгляд самая обыч-
ная: "Мы придем к победе коммунистического труда" или что-то похожее, но
большие цветные фото представляли исключительно женщин и выглядели  куда
непристойнее, чем снимки разных герлз на японских и шведских календарях:
туалеты всех этих дам,  номенклатурных,  начальствующих,  о  чем  свиде-
тельствовали, кроме выражения лиц, депутатские значки, красные  муаровые
ленты через плечо, ромбики, колодки правительственных наград, -  туалеты
были изъянны, незавершены, расстегнуты, распахнуты, расхристанны, оголяя
где совсем, где кусочком срамные места. Капитанский китель Насти, напри-
мер, надет был (на фото) внакидку прямо на тело, а из-под кустистой, во-
лосатой мышки выглядывал "макаров" в кобуре; у ЗАГСовой  поздравляльщицы
муаровая лента шла между тоже обнаженными, обвислыми грудями, к одной из
которых, прямо к коже, пришпилена медалька "За доблестный труд" - и  да-
лее в том же роде. Меня аж передернуло от пакостности, но ничего,  решил
я. Раз уж такая цена - придется платить не торгуясь, все равно  дешевле,
чем скальпель, да и вернее, кажется, а в вестибюль уже прибывали дамы  с
фотографий, и каждая, отдав дяде Васе шубу  и  охорошившись  у  зеркала,
подходила ко мне, а Настя знай представляла: Волк. Вера. Волк.  Леночка.
Волк. Галина Станиславна! и были среди них и молоденькие комсомолочки, и
партийки в самом соку, вроде Насти Голубчик, и недурно сохранившиеся под
пятьдесят, и даже одна совсем юная девочка, лет двенадцати или тринадца-
ти, председатель совета дружины, но попадались  и  совершенные  старухи:
седые, полулысые: фиалки, соратницы Ильича, персональные пенсионерки со-
юзного значения, и хоть набралось последних сравнительно немного, от них
прямо-таки воротило с души. Дядя Вася, а что сегодня за  кино?  спросила
уже представившаяся поздравляльщица, и дядя Вася ответил: Молодая  гвар-
дия. О-о-о-о-о! понеслось восторженное из укрытых покуда грудей,  словно
шайбу забили на стадионе, и мне стало гаже прежнего, потому что я никог-
да не мог переносить единодушия масс, пусть даже  таких  небольших,  как
скопилась в вестибюльчике.
   Дядя Вася выполз из-за гардеробной стойки и, стуча копытом, распахнул
широкие двери, и кинозал - в подушках, сшитых вместе и  разрозненных,  в
коврах, в диванчиках, в софах, тахтах, широких креслах, уставленный под-
носами с питьем и закусью, мягко освещенный - кинозал принял нас в  свое
чрево. Недолго думая, я прилег на подушки и стал посасывать ломтик саля-
ми с ближайшего подноса, а свет принялся лениво гаснуть, и экран  замер-
цал титрами той самой картины, которую я не раз и не  два  видел  в  Но-
во-Троицком, в детстве, с отцом еще и с мамою, и в юности, в Горьком - и
дамы зашевелились, зашуршали одеждами, и чьи-то жирные пальцы потянулись
ко мне, лаская, расстегивая пуговицы, молнии - я держался изо всех  сил,
понимая, что вынужден быть послушным - держался, стараясь  сосредоточить
внимание на экране: там все шло, как и должно идти, и на меня даже нака-
тила эдакая ностальгическая волна, но тут неожиданная панорама с серьез-
ных лиц клянущихся молодогвардейцев открыла голые их - ниже пояса -  те-
ла, блудящие, похотливые руки - все это под торжественные звуки торжест-
венных слов - а потом губы, произносящие слова, снова оказались в кадре,
но уже опустившись в него сами, и тянулись к волосящимся пахам,  и  про-
пускали между собою язычки, и те, жадные, начинали облизывать, обрабаты-
вать набрякшие гениталии того и другого пола, и  клятва,  и  прежде  ма-
ло-помалу терявшая стройность, пошла вразброд, вовсе сошла на нет,  сме-
нилась тяжелым, прерывистым, эротическим дыханием! Я много пересмотрел в
свое время французских порноленточек и слишком хорошо знал, что действу-
ют они только первые минут десять, а потом однообразие происходящего на-
чинает навевать необоримую скуку, но тут и первые десять минут  на  меня
не подействовали, разве обратным порядком - и я с тоскою подумал, что не
сумею, пожалуй, расплатиться за право выехать,  окажусь  некредитоспосо-
бен, а глаза, привыкшие к полутьме, разглядывали в  мелькающих  отсветах
экрана старинный, за кованой решеткою, погасший камин в углу; на мрамор-
ной его полке бюстики основоположников, по  семь  каждого,  один  меньше
другого, словно слоники; ужасного вида щипцы и,  наконец,  метлы,  целую
рощу метел, прислоненных к каминному зеву: ручки никелированные, с  раз-
ными лампочками и кнопками; попутно глаза замечали и дам, которые, потя-
гивая датское пиво и фанту, посасывая сервелат, разоблачались  в  разных
углах, переползали, перекатывались по полу, образовывая текучие,  меняю-
щиеся группки, перешептывались о какой-то ерунд