уже сил выслушивать
суперлогичнейшие его объяснения: сам бы спятил.
   Так он, кажется, и уехал: убежденный в своей преступности и в сущест-
вовании московских ведьм. А ведь когда-то он говорил о Боге,  что,  мол,
Он - талантливый Генеральный Конструктор, и, творчески разрабатывая узлы
и агрегаты Его замечательной Машины, хоть до конца ее  и  не  понимаешь,
подчиняешься Его Идеям, Его Воле с истинным наслаждением, с наслаждением
и удовольствием еще и от сознания, что в своем-то узле, в своем агрегате
разбираешься лучше, чем Он Сам, и без твоей помощи,  без  помощи  таких,
как ты, Генеральный, может, просидел бы над Чертежами Своей  Машины  так
долго, что они устарели бы много прежде, чем реализовались в материале.
   Из Вены Водовозов позвонил, из Рима прислал пару открыток,  письмо  и
цветные фотографии себя на фоне Колизея и Траяновой колонны, из Штатов -
тоже пару открыток с интервалом месяцев, кажется, в  семь  и  посылку  с
джинсами для меня и для Натальи - на этом корреспонденции  его  закончи-
лись. Время от времени доходили слухи о нем, противоречивые, как  всякие
слухи вообще: то ли устроился где-то инженером, то ли, продав  несколько
изобретений, основал небольшое покуда, но собственное дело, однако,  ка-
жется, не целиком автомобильное, а только моторное или чуть ли не карбю-
раторное, но, возможно, это и обыкновенная ремонтная мастерская. И  еще:
будто бы собрался жениться, но не смог из-за импотенции и будто все сво-
бодное время и деньги тратит на врачей - психоаналитиков и прочих подоб-
ных; во всяком случае, у одного  из  психоаналитиков,  русско-еврейского
эмигранта, он вроде бы был точно.
   И зачем так манит свет иных земель? еще две тысячи лет  назад  горько
вопросил Гораций. От себя едва ли бегством спасемся.
   15. ПОСЛЕСЛОВИЕ КРИВШИНА
   А, впрочем, я не знаю. Ничего не знаю. Не имею понятия. Надо
   уезжать, не надо уезжать! Хотя, вопрос на сегодняшний день почти
   академический, ретро-вопрос: выпускать-то, в сущности, перестали.
   И все-таки - каждый представляет собственный резон, с каждым
   поневоле соглашаешься. Даже с теми, кто перестал выпускать.
   Вот недавно прошла у нас картина. Немецко-венгерская.  "Мефистофель",
по Клаусу Манну. Там прямо и однозначно утверждается, что в тоталитарном
государстве оставаться безнравственно, что это приводит к гибели, духов-
ной или биологической. Им-то хорошо утверждать сейчас, исторически зная,
что национал-социалистической Германии отпущено было всего-навсего  три-
надцать лет: срок с человеческой жизнью соизмеримый. А ежели позади  бо-
лее полувека интернационал-социализма и неизвестно сколько впереди?..
   Одна итальяночка-славистка, специалистка по русскому арго, моя  прия-
тельница, посидев на московской кухне и наслушавшись этих вот  споров  и
бесед, приподняла южноевропейские бровки и тихо, на ухо, чтоб непонятных
славян ненароком не обидеть, шепнула: что за вопрос? У  вас  ведь  жрать
нечего! Конечно, надо линять. Свалить да переждать.
   Переждать!
   Не-ет! Мы, русские, если даже и евреи - мы люди исключительно  духов-
ные, мы так, по-западному прагматично, проблему ни ставить, ни решать не
можем, мы погружаемся во тьму метафизики, оперируем  акушерско-гинеколо-
гическим понятием "родина", словами "национальность", "свобода", "космо-
политизм" и поглощаем при этом огромные количества  бормотухи  за  рубль
сорок семь копеек бутылка. Нам заранее грезятся ностальгические березки,
которых, говорят, что в ФРГ, что во Франции, что в Канаде -  хоть  зава-
лись, да ночная Фрунзенская набережная.  Я  вот  тут  однажды,  излагает
толстенькая тридцатилетняя девица, на которой чудом не лопаются по  всем
швам джинсы "Levi's", я вот тут однажды четыре месяца в Ташкенте провела
- тк по Красной площади соскучилась - передать нельзя. Приеду, думала, в
Москву - первым делом туда. Ну и как? Что как?  Красная  площадь.  Какая
там площадь! До площади ли? Закрутилась. Дела.
   Евреям хорошо, евреям просто, философствуем мы. Евреям  ехать  можно.
Им даже нужно ехать. Особенно кто к себе, в Израиль, воссоздавать  исто-
рическую, так сказать, родину. Это и метафизично, и благородно, и  высо-
ко. Высоко?! Да что вы об Израиле знаете? Егупец! Касриловка!  Провинци-
альное местечко хуже Кишинева! Ладно-ладно, успокойтесь! Если и не Изра-
иль - тоже и можно, и метафизично: вы ведь тут, в России, все равно гос-
тили. Двести - триста лет погостили тут, следующие двести -  триста  по-
гостите там, а дальше видно будет. Могилы предков? А в какой  стране  их
только нету - могил еврейских предков?! И потом: дедушка ваш где-нибудь,
скажем, под Магаданом похоронен (это если повезло, если знаете, что  под
Магаданом и где именно под Магаданом). Так ведь до  Магадана-то  что  из
Москвы, что из Парижа - приблизительно одинаково. А из Калифорнии - так,
пожалуй, что еще и ближе. А что из Парижа или из Калифорнии не впустят -
так из Москвы и сами не поедете: дорого да и глупо. Закрутитесь. Дела.
   Не скажите! Это если вы торговый, положим, работник, ну, врач на  ху-
дой конец, инженер там, архитектор - а если писатель?  артист?  Мефисто-
фель, словом? Ведь  существуют  же  язык,  культура,  среда!  Культура??
Здесь?! Ради детей, ради детей надо ехать! И что что писатель?  Писатель
может работать и в эмиграции. Даже еще и лучше. Возьмите Гоголя, возьми-
те Тургенева! А Бродский! А Солженицын!! Для будущей  свободы!  Работали
уже в эмиграции для будущей свободы, знаем.  Такую  свободу  устроили  -
шестьдесят шестой год не можем в себя прийти!
   И тут у каждого из кармана фирменного вельветового пиджака или (смот-
ря по полу) из березочной сумочки появляется потертый на сгибах  конверт
с иностранными марками, а то и пачка конвертов, и наперебой, взахлеб за-
читываются опровергающие друг друга цитаты из письма Изи, из письма  Бо-
ри, из письма Эммы! что, дескать, во всем Нью-Йорке ни одного такого ши-
карного кинотеатра нету, как "Ударник", но что зато,  наоборот,  круглый
год и почти даром всякие бананы и ананасы, однако,  увы,  грязь,  мусор,
шпана - прямо Сокольники двадцатых годов, и от негров  и  пуэрториканцев
не продохнуть! пока кто-нибудь безапелляционно не изречет всепримиряющую
мудрость: те, кто едет туда - тем там плохо, а те, кто уезжает отсюда  -
тем другое дело, тем там отлично!
   Ах, эти московские кухоньки! Может, их-то больше всего и боятся поте-
рять немолодые наши философы - не березки (разве "Березки"), не  Красную
площадь и не Фрунзенскую набережную, а вот именно кухоньки, на  которых,
будь за стеною хоть пятикомнатная квартира, по почти генетической комму-
нальной привязанности проводят они в разговорах долгие  темные  ночи,  и
снег танцует где-то далеко внизу, в желтом  свете  одинокого  заоконного
фонаря, и дождь гулко барабанит по жестяному подоконнику,  и  бесконечно
бубнит радио: универсальное средство  против  вездесущих  подслушивающих
устройств зловещего кай джи би, которому, разумеется, только и дела, что
интересоваться занудными разговорами - может, их, эти  кухоньки,  больше
всего и боятся потерять наши философы. А, может, и не их. Я не знаю.
   Я, повторяю, не знаю! Надо уезжать, не надо! До сих пор не могу  сос-
тавить окончательного мнения, действительно ли спасти пытался Волка, на-
мекая Людмиле Иосифовне, джеку-потрошителю,  чтобы  нажала  на  дочку  в
смысле алиментного заявления в ОВИР, или поддался власти темных,  отвра-
тительных сил, которые, несомненно, присутствуют в моей психике, как и в
психике каждого истинно русского человека. Во всяком случае, поступил  я
искренне, хоть, может, скажу еще раз - не Бог весть как порядочно  -  но
вот счастливее ли жилось бы Водовозову, сохрани он сына, останься на Ро-
дине, или нет - я не знаю. Не знаю. Не имею понятия.
   Несколько дней назад позван был в гости на иностранцев  хозяйкою  из-
вестного светского салона Юной МодеСтовной. Стол ломится:  икра,  рыбка,
все такое прочее. Бастурма из "Армении". Водка с винтом из "Розенлева" -
холодная, запотевшая. "Белая лошадь". "Камю Наполеон". Иностранцы: новый
французский  культуратташе  с  женою.  Бездна  обаяния,  живости:  прямо
Жан-Поль Бельмондо и Анни Жирардо. По-русски чешут лучше Юны Модестовны.
Выясняется история: семья Бельмондо сто двадцать
   какими-то русскими даже роднились; с французами, с  соотечественника-
ми, так сказать - воевали дважды: в двенадцатом и в пятьдесят четвертом.
Восемьсот, разумеется. Кто-то из боковой линии в кружке  Буташевича-Пет-
рашевского состоял, после чего был разжалован в солдаты и погиб на  Кав-
казе. А Жирардо ни много ни мало - внучка того самого Голицына.  Наполо-
вину русская, наполовину! представьте, еврейка. Вот так. Такая вот эмиг-
рантская история. Ну, и чего тут поймешь? Надо ехать, не надо!
   А водовозовский случай рассказал я потому только, что был ему  свиде-
телем. Рассказал просто так. Без выводов.

   1982-1983 г.г.


   ОЛЕ В АЛЬБОМ
   четвертая книга стихов

   Евгений КОЗЛОВСКИЙ
   МОСКВА 1985

   1.

   Не разомкнуть над листом уста
   не измарать листа...
   Так же вот ночь без тебя пуста.
   Так же, спросишь, чиста?

   Я от тебя еще не отвык.
   Синяя дверь - капкан,
   и поворачивает грузовик
   прямо на Абакан.

   Ты покачнулась на вираже,
   стоп-сигнал не погас,
   но задувает мне встречь уже
   глупый, пыльный хакас,

   дует, заносит твой городок
   мертвою, серой золой...
   Русые волосы, взгляд как вздох,
   профиль на людях злой...

   Милая, где мне найти слова,
   как мне тебя назвать?
   Переполняется глаз синева
   горечью тайных свадьб.

   Как проволочится ночь твоя
   в душном купе "Саян"?
   Милая, милая, ми-ла-я!..
   Дверца купе - капкан.

   Я ни о чем не хочу гадать:
   Омск, Красноярск, Москва...
   Время ведь тать, и пространство - тать...
   Где мне найти слова?

   Только я знаю одно, одно:
   ночь без тебя пуста.
   Заледенело напрочь окно.
   Не разомкнуть уста.

   2.

   Бессонницей измученные ночи.
   Безделием отравленные дни,
   которые, хоть кажутся короче,
   чем ночи, но длиннее, чем они.

   Мучительное царство несвободы,
   снаружи царство, изнутри - тюрьма.
   Аэропортов входы и входы,
   посадок, регистраций кутерьма.

   А где-то там царевна Несмеяна
   живет и вяжет свитер в уголке.
   Я изнываю в медленной тоске,
   но... не беру билет до Абакана.

   3.

   Оленька свет Васильевна,
   девочка моя милая,
   пленница птицы Сирина -
   зверя железнокрылого

   из Минусинской впадины
   только во сны несущего,
   только в пределы памяти,
   ах! - не в пределы сущего.

   Оленька, дорогая моя,
   как в нас с тобой поместится
   встреча, отодвигаемая
   днями, неделями, месяцами?

   Видимо, стану я не я,
   если сумею долее
   жить в плену расстояния
   между собой и Олею.

   Оленька, моя девочка!
   Как одолеть бессилие?
   Верить почти и не во что...
   Разве вот - в птицу Сирина.

   4.

   Оля, роди мне сына!
   Оля, земля - зола!
   Оля, душа застыла
   на перекрестках зла.

   Оля, подходят сроки,
   смерть разлеглась, сопя.
   Русый и синеокий,
   пусть он будет в тебя,

   умный, добрый, красивый -
   лучше будет, чем мы...
   Оля, роди мне сына:
   изнемогаю от тьмы.

   Оленька, Ольга, Оля,
   латочка на груди,
   для утоленья боли
   хоть укради - роди!

   По морю, как по тверди,
   чудо мне соверши
   для попрания смерти,
   для спасенья души.

   5.

   Я сегодня ходил на К-9.
   Ничего от тебя. Ни-че-го.
   Что же делать, мой друг, что же делать? -
   не случается, знать, волшебство.

   Я тебя понимаю, конечно:
   ждешь письма, мол, и почта - дерьмо...
   Как ничтожно оно, как кромешно,
   минусинское это МГИМО!

   Как легко в политичных извивах
   придавить слишком хрупкую суть...
   Ну, привет, дорогая. Счастливо.
   Перетопчемся как-нибудь.

   6.

   Эти строчки, как птичья стая,
   разлетаются по листу,
   словно где-то снега, растая,
   присушили к себе весну,

   словно эти слова сбесились
   и порхать пошли, и летать,
   вместо нормы своей: бессилья, -
   благодать неся, благодать.

   И под солнечный щебет строчек
   я читаю, как волшебство,
   каждый знак твой и каждый росчерк,
   даже точечку вместо "о".

   Только капельку... ну, вот столько...
   меньше щепочки от креста
   я печалюсь, что слово "Ольга"
   не стоит на краю листа.

   В магазине сравнений шаря,
   прихожу к убежденью я:
   это слово - певческий шарик
   в узком горлышке соловья,

   это камень во рту Демосфена
   на морском берегу крутом,
   а у ног Демосфена - пена:
   Афродиты родильный дом,

   это Древняя Русь, варяги,
   это Лыбидь, Щек и Хорив,
   это Олины русые пряди,
   это я, в них лицо зарыв...

   Но щебечут, щебечут птицы,
   по листу бумаги мечась...
   Да слетит на твои ресницы
   добрый сон. Добрый миг. Добрый час.

   7.

   Водка с корнем. Ананас.
   Ветер. Время где-то между
   псом и волком. А на нас
   никакой почти одежды -

   лишь внакидочку пиджак.
   А за пазухою, будто
   два огромные грейпфрута,
   груди спелые лежат.

   8.

   Уходи, ради Бога! совсем уходи!
   Уходи, если хочешь... Но ты ведь не хочешь.
   Ты сама посуди: не уходят средь ночи ж,
   если страсть загрубила соски на груди,

   не уходят: персты напряженнее струн,
   не уходят: совсем не зажаты колени,
   не уходят: ведь время погрязнет во тлене,
   а на улице, Боже! такой колотун...

   А на улице дует хакас и пылит
   и в глаза норовит, обезумевший, вгрызться...
   В одеяло - с тобой - с головою - укрыться!..
   Тише! Слышишь? Уже ничего не болит.

   Все в порядке. Все будет нормально у нас.
   Улыбнись виновато, а хочешь - сердито,
   только нет! - никогда за окно не гляди ты:
   за окном темнота, колотун и хакас.

   9.

   Телефонная связь через 3-91-
   32 - и потом... и потом набираю твой номер.
   В аппарате мерцает тревожный, прерывистый зуммер,
   и в кабине с тобою стою я один на один.

   Я добился ответа. Но что ж не идет разговор?
   Между нами возникла какая-то вроде препона.
   По моей ли вине? По твоей? По вине ль телефона?
   Кто такой он, контакт между нами похитивший вор?

   В каталажку его! Под расстрел! Электрический стул
   подвести под него! Или просто в мешок да и в воду!
   Так и надо ему, негодяю, мерзавцу, уроду!..
   Он, положим, наказан. А я... до утра не заснул.

   10.

   Жизнь ты моя цыганская,
   все ж в тебе что-то есть...
   Улица Абаканская,
   дом 66.

   Там гостевала девочка
   лет двадцати двух.
   Взглянешь на эту девочку,
   и забирает дух.

   Вспомнишь про эту девочку,
   и полетит душа
   бабочкой-однодневочкой,
   кувыркаясь, спеша.

   Вспомнишь глаза ее синие,
   и поди-назови
   девочку не княгинею,
   не богиней любви!

   Волосы вспомнишь русые,
   сыплющиеся на лоб,
   кисти, до боли узкие, -
   и колотит озноб,

   словно опять в обнимочку
   на неметеный пол,
   словно разлучной немочи
   час опять подошел...

   Прямо вина шампанского
   выпить - слова прочесть:
   Улица Абаканская,
   дом 66.

   11.

   Я тоже вяжу тебе вещь:
   она из рифмованных строчек.
   Пусть где-то рукав покороче,
   неровная линия плеч, -

   но ты бесконечно добра,
   простишь мне иной недостаток:
   ведь лет эдак целый десяток
   я спиц этих в руки не брал.

   Мне некому было вязать,
я думал: уже и не будет, -
но спицы то ночью разбудят:
кольнут, и попробуй-ка спать,

   то - днем: в магазине, в метро...
И вяжется, вяжется свитер.
Слова улетают на ветер,
а вещь остается. Хитро!..

   И мне ее не распустить,
поскольку я слишком поспешно,
возможно, - но искренне, нежно
спешу по частям опустить

   твою неготовую вещь
в почтовый огербленный ящик...
Такие дела в настоящем.
А в будущем?.. Ах, не предречь!

   12.

   У тебя неполадки на линии.
Я билет покупаю, лечу,
потому что глаза твои синие
я до боли увидеть хочу,

   потому что хочу догадаться я,
получить безусловный ответ
(телефонная врет интонация!)
как ты - любишь меня или нет?

   Ну, положим, что да. Что же далее?
На ответ возникает вопрос.
Мы ж с тобою, мой друг, не в Италии,
не в краю апельсинов и роз.

   Все кругом задубело от холода,
каждый жест до смешного нелеп,
и молчанье давно уж не золото,
а насущный - с половою - хлеб.

   Ну, положим что да. И куда же нам?
Звякнет, с пальца спадая, кольцо.
Нарумянено, ах, напомажено
стерегущее смерти лицо.

   Вероятно, нести нам положено
этот крест до скончания лет...
Я уныло, понуро, стреноженно
покупаю обратный билет,

   и опять неполадки на линии,
и опять не пробиться к тебе,
и глаза твои синие-синие
близоруким укором судьбе.

   13.

   Мне б хотелось, скажу я, такую вот точно жену.
Ты ответишь: да ну? Дождалась. Ни фига - предложеньице!
Тут я передразню невозможное это "да ну",
а потом улыбнусь и спрошу: может, правда, поженимся?

   Почему бы и нет? Но ведь ты - бесконечно горда,
ты стояла уже под венцом, да оттуда и бегала.
Выходить за меня, за почти каторжанина беглого?!
Неужели же да? Ах, какая, мой друг, ерунда!

   Ну а ты? Что же ты? Тут и ты улыбнешься в ответ
и качнешь головой, и улыбка покажется тройственной,
на часы поглядишь: ах, палатка же скоро закроется!
Одевайся, беги: мы останемся без сигарет...

   14.

   Когда бы я писал тебе сонеты,
то вот как раз бы завершил венок,
самодовольно положил у ног
твоих и ждал награды бы за это.

   И все равно я был бы одинок,
как одиноки в мире все поэты.
Ты вроде здесь, но объясни мне: где ты?
Я здесь! кричишь ты, но какой мне прок?

   Да будь ты в преисподней, на луне
иль даже дальше: скажем, хоть в Париже -
и то была б неизмеримо ближе.

   В уютной кабинетной тишине
я с образом твоим наедине
вострил бы в сторону бессмертья лыжи.

   15.

   Голову чуть пониже,
чуть безмятежней взгляд!..
Двое в зеркальной нише
сами в себя глядят.

   Может быть, дело драмой
кончится, может - нет.
Красного шпона рамой
выкадрирован портрет.

   Замерли без движенья.
Словно в книгу судьбы
смотрятся в отраженье.
И в напряженьи лбы.

   На друга друг похожи,
взглядом ведут они
по волосам, по коже,
словно считают дни:

   время, что им осталось.
И проступают вдруг
беззащитность, усталость,
перед судьбой испуг.

   Рама слегка побита,
лак облетел с углов -
ломаная орбита
встретившихся миров.

   Гаснут миры. Огни же
долго еще летят.
Двое в зеркальной нише
сами в себя глядят.

   16.

   Мы не виделись сорок дней.
Я приеду, как на поминки:
на поминки-сороковинки
предпоследней любви моей.

   А последней любви пора,
вероятно, тогда настанет,
когда жизнь моя перестанет:
гроб, и свечи, et cetera...

   17.

   Будешь ли ты мне рада,
если увидишь вдруг,
или шепнешь: не надо!
в сплеске невольном рук,

   или шепнешь: зачем ты?
и напружинишь зло
раннего кватроченто
мраморное чело?

   Ветра холодной ванной
голову остужу
и, как оно ни странно,
я тебя не осужу:

   право же, пошловато,
глупо, в конце концов,
требовать, чтоб ждала ты
призраков-мертвецов.

   Раз уж зарыв в могилу,
отгоревав-отвыв,
ты отошла к немилым
пусть - но зато к живым.

   Лазарь, вставший из гроба,
вряд ли желанен был
(мы догадались оба)
тем, кто его любил.

   18.

   Ну вот: "люблю" сказал -
и в аэровокзал.
Ну вот: сказал "хочу"
и глядь - уже лечу.

   А что же ты в ответ?
Ах, неужели - "нет"?

   19.

   Мы шагаем по морозу
в поликлинику за "липой",
чтоб хотя бы полнедели
безразлучно провести.
Бруцеллеза и цирроза,
менингита, тифа, гриппа
нет у нас на самом деле.
Ты нас, Господи, прости.

   Головы посыплем пылью
для почтительности вящей.
Не карай нас слишком строго
за невинный сей подлог.
Мы, конечно, не забыли:
Ты и Мстящий, и Казнящий,
но припомни, ради Бога -
Ты и Милосердный Бог.

   Вырос рай под Абаканом:
ар