, взамен гостиничной комнатки  двухкомнат-
ную на Каширке, и разменивать ее теперь оказалось неизвестно  как  да  и
непорядочно, ожидать же от завода другую площадь раньше,  чем  к  началу
следующего века, представлялось глупым идеализмом. Но жить дольше с тес-
тем и тещею!.. Тем более, что последняя, всех меряя по себе, сильно опа-
салась, как бы Волк не развелся с Альбиною и не стал бы делить их хоромы
- и вот деятельная, всезнающая Людмила Иосифовна разнюхала, что в МИНАВ-
ТОЛЕГТРАНСе запускается кооператив и нашла ходы, чтобы зятя взяли в  МИ-
НАВТОЛЕГТРАНС на службу и в кооператив записали. Сопротивляться  теще  -
дело бессмысленное, и Волк стал чиновником  министерства.  Поначалу,  со
свежа, это показалось даже и ничего себе, но шли  месяцы,  и  отсутствие
конструкторской работы, складываясь с домашними неурядицами, сказывалось
все сильнее, и Волку делалось невмоготу. Но по крайней мере до сдачи ко-
оператива о смене службы думать было нечего.
   Кооператив, наконец, сдался, но сдался, кажется, слишком поздно:  от-
ношения Волка с женою дошли до того, что он и представить  не  мог,  как
окажутся они наедине в пустой квартире, наедине, потому что теща собира-
лась на пенсию и внука оставляла у себя. Переезд затягивался, затягивал-
ся, затягивался!
   Волк попытался прощупать почву для возвращения на  завод,  в  КБ,  на
старое место, но там уже установились другие порядки: Главный умер,  его
место занял человек, с которым у Волка отношения сложились ниже средних,
да и прежняя работа с  временного  отдаления  потеряла  былую  привлека-
тельность: все это, конечно, не годилось утолить творческий его аппетит,
в последние годы сильно выросший, все это было - голодный, в обрез,  па-
ек. Карцерный рацион.
   В феврале семьдесят девятого Волку исполнилось тридцать семь, и, лежа
в постели, глаза в потолок, после маленького торжества, устроенного Люд-
милой Иосифовною согласно семейной традиции, хоть и вопреки желанию  его
виновника, Волк ощутил вдруг совершенную безвыходность собственного  по-
ложения, ощутил время, безвозвратно проходящее сквозь тело, сквозь мозг,
уносящее жизнь, и, растолкав супругу, что  сладко  спала  от  полбутылки
шампанского, сказал: мы должны уехать отсюда. Альбина не поняла:  да-да,
конечно, буркнула, мы ж договорились:  после  праздников,  подосадовала,
зачем  разбудил,  и,  коль  уж  разбуженная,  полезла  маленькой  своей,
сильной, сухощавой ручкою с мозолями на пальцах от струн, к волкову  па-
ху. Водовозов отстранился и пояснил: уехать отсюда. Из Союза.  Уехать  в
Америку.
   Конечно же, разговоры об уехать в этом доме, как и в большинстве  ев-
рейских московских домов, как и во многих не еврейских, шли постоянно, и
даже шансы Волка на успех там взвешивались, и все такое прочее, но  было
это простым чесанием языков, так что  теперь  Альбина  даже  испугалась.
Нет! вскрикнула. Ты в своем уме?! Действительно, здесь она со своими пе-
сенками приобретала все  большую  популярность,  разные  престижные  НИИ
приглашали выступать за неплохие деньги, она каталась то в Ленинград, то
в Киев, то еще куда-нибудь, три ее  стихотворения  появились  в  толстом
журнале с предисловием знаменитости, и скоро предстоял концерт на  теле-
видении, и тщетно стал бы Волк доказывать ей, что время песенок  прошло,
что она со специфическим своим талантом опоздала выпасть лет на  пятнад-
цать, что все это похмелье, отрыжка хрущевская, что все это уйдет в тру-
бу и никому в конечном счете не принесет радости -  да  он  и  не  очень
рвался доказывать, потому что, если и звал Альбину с собою, то для  того
только, чтобы вывезти сына. Хорошо, ответил Водовозов. Тогда  мы  разво-
димся, я делаюсь евреем и уезжаю один. Один означало  без  Митеньки,  но
что же, думал Волк, выйдет хорошего, если я загублю свою жизнь ради  сы-
на, а он - ради своего сына, и так продлится без конца. Дурная бесконеч-
ность. Кольцо Мебиуса. Змея, кусающая собственный хвост. Уезжай, ответи-
ла Альбина: у нее, кажется, кто-то уже был, какой-нибудь негр, иначе так
легко она Волка не отпустила бы. Я оставляю тебе квартиру, сказал  Водо-
возов, а ты, надеюсь, не потребуешь  с  меня  алиментов.  Ты  ж  знаешь:
деньги, какие были, я вколотил в первый взнос и теперь все равно взять с
меня нечего. Но ты не волнуйся: Митенька -  единственная  моя  привязан-
ность на земле, и я, разумеется, стану посылать вам и доллары, и вещи. Я
надеюсь, ты не научишь его меня забыть и со временем мы увидимся.  Хоро-
шо, утвердила Альбина. Я согласна. Когда пойдем на развод? Завтра,  уро-
нил Водовозов. Завтра.
   9. ВОДОВОЗОВ
   Как выяснилось позже, я пролежал в беспамятстве с легкой  формою  ме-
нингита больше десяти суток; врачи, оказывается, сильно  опасались  если
не за мою жизнь, то, во всяком случае, за мой рассудок: при менингите  в
мозгу образуются какие-то спайки, водянка, в общем, черт  знает  что,  и
кора, говорят, может разрушиться необратимо. Я, слава Богу, ничего этого
не понимал, а находился в одной бесконечно длящейся ночи, которую неког-
да, лет пять назад, прожил в натуре, а сейчас проживал и проживал снова,
одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же, и, должен заметить, очень  на-
турально проживал, по этой натуральности, может,  только  и  догадываясь
временами, что тут бред, но так ни разу до конца и не прожил:  сновидная
память, словно игла в перекошенном звукоснимателе, то раньше,  то  позже
срывалась с ночи, как с пластинки, на ее начало, и снова, в сотый, в ты-
сячный раз я за рулем логова отыскивал чертову дорогу к законспирирован-
ному горкомом комсомола лугу, где должен  был  произойти  чертов  ночной
слет бардов и менестрелей, КСП, как называли  они,  клуб  самодеятельной
песни, и мы то и дело проскакивали нужные повороты, хотя Альбина, уехав-
шая раньше на горкомовском автобусе, честно старалась  объяснить  все  в
подробностях - и мы проскакивали повороты, и  останавливались,  и  то  я
сам, то Крившин, то крившинская  двенадцатилетняя  Наташка,  которую  он
взял с собою, голосовали, пытаясь выяснить у проезжающих, куда  свернуть
на чертов луг, но, наконец, добрый десяток раз  проскочив  и  развернув-
шись, мы выехали на нужную дорогу, проселочную, разбитую,  раскисшую  от
недавних дождей, по которой то тут, то там попадались севшие  на  кардан
"жигули" и "москвичи", завязшие по самые оси мотоциклы, и  в  довершение
всего возник перед нами овраг, через который - несколько  разъехавшихся,
скользких бревен, и в щели между ними легко провалилось бы любое колесо,
и никто, естественно, не решался преодолеть на машине или мотоцикле этот
с позволения сказать мостик, а оставляли транспорт на обочине, на примы-
кающей полянке, в леске и шли дальше пешком, таща на себе палатки,  маг-
нитофоны, гитары - один я, вспомнив раллистское прошлое, рванул вперед и
проскочил, и потом снова проскочил, и снова, и снова, и так сотни, тыся-
чи раз - вероятно, в пластиночной бороздке образовался дефект - но минут
через пятнадцать все же появился перед  нами  законспирированный  горко-
мовский луг с наскоро выстроенным, напоминающий эшафот помостом, с лихт-
вагеном и автобусами, проехавшими как-то, надо думать, иначе, другой до-
рогою - с огромными прожекторами, с палатками, семо  и  овамо  растущими
прямо на глазах, и в сотый, в тысячный раз мы разбивали с Крившиным нашу
палатку, и уже темнело, и народ прибывал, и  вопреки  всей  горкомовской
конспирации становилось его видимо-невидимо: десять  тысяч,  сто,  я  не
знаю, я не умею считать эти огромные человеческие массы, я не люблю мыс-
лить в таких масштабах, - и вот уже  глухо  заурчал  лихтваген,  изрыгая
черные клубы солярочного дыма, и зажглись прожектора, и на помосте,  пе-
ред целым кустом микрофонов, появилось несколько человек  с  гитарами  -
Альбина среди них - и запели хором, фальшиво и не в  лад:  возьмемся  за
руки, друзья = чтоб не пропасть поодиночке, и потом вылезли горкомовцы и
снова и снова говорили одно и то же, одно и то же, одно и то же, а потом
начались сольные выступления, и Альбина пела чрезвычайно милые  песенки:
а нам что ни мужчина = то новая морщина - каково слушать  это  мужу,  да
еще так публично?! - и тут в сотый, в тысячный раз мелькнула синяя  мол-
ния электрического разряда: кто-то по пьянке ли, по другой ли какой при-
чине перерубил кабель от лихтвагена, и прожектора погасли, микрофоны ог-
лохли, усилители онемели, стало темно, шумно; крики, песни - все слилось
в неимоверный галдеж, и горкомовские функционеры бегали с  фонариками  и
кричали, пытаясь навести хоть иллюзию порядка, и, не преуспев,  преждев-
ременно пустили намеченное на потом факельное шествие: зарево показалось
из-за леска, километрах в полутора, и я подсадил крившинскую Наташку  на
крышу логова и влез сам: черно-огненная  змея  приближалась,  извиваясь,
это выглядело эффектно и жутко, и  функционеры  в  штормовках  защитного
цвета шли впереди, и комсомольские значки поблескивали красной эмалью  в
свете чадящих факелов, словно змеиная чешуя! Боже! как я устал от беско-
нечной этой душной ночи, все пытающейся, но не умеющей добраться до  се-
редины своей, до перелома, до предутреннего освежающего холодка и первых
рассветных проседей, когда вокруг раскиданных по лугу костров уже  зату-
хали, догорали песни, живые и магнитофонные! рвусь из сил, из всех!  су-
хожилий! Боже! как я устал, как устал, каким облегчением стало  открыть,
наконец, глаза и увидеть лицо, так часто мелькавшее в бреду, но  увидеть
реальным, повзрослевшим на несколько лет, похорошевшим: лицо крившинской
Наташки, которая, оказывается, все десять суток, почти не отходя, проде-
журила у моей постели.
   Не сегодня завтра меня обещали выписать. Наташка порылась в моих  ве-
щах, хранящихся у ее отца, и принесла во что одеться. Заходили проведать
то Крившин, то Маша с дочерью, еще мне сказали, что, когда я  лежал  без
сознания, навещала меня одна женщина,  непонятно  кто,  я  подумал,  что
Альбина, но и капитан Голубчик вполне могла соответствовать весьма обще-
му описанию косноязыкой нянечки. Целыми днями я поедал принесенные в ка-
честве гостинца апельсины и яблоки и, глядя в  потолок,  вспоминал  пио-
нерский клуб "Факел" (ни на мгновенье не возникла у меня идея,  что  тот
просто привиделся, прибредился, хотя тайну хранить, разумеется, следова-
ло!), размышлял о своей ситуации, и неизвестно откуда: из мрака ли  тро-
нутого воспалением мозга или извне, из "Факела", стала являться мысль  о
подарке. Скальпель я отверг, дело ясное, правильно, тут и думать нечего,
но подарок-то ведь не скальпель. Подарок это подарок. А им  вдруг  пока-
жется, что и все равно!
   Когда меня выписали, логово стояло у подъезда - Маша пригнала и ключи
принесла заранее; и дверные замки, и замок зажигания,  и  стекло  -  все
очутилось целым, сверкало: попросила, наверное, кого-нибудь  на  заводе.
Крившин звал, пока окончательно не оправлюсь, пожить  у  него  дома,  но
из-за подарка это невозможно было никак: до митенькиного дня рождения не
оставалось и недели, и, значит, мне срочно требовался сарайчик с инстру-
ментами, со старым моим хламом, требовалось некоторое уединение, и я, не
поддавшись уговорам, двинул на дачу. Наталья, однако, настояла сопровож-
дать: помочь, так сказать, обжиться: с дровами там, с продуктами. Меня и
правда едва не шатало.
   Крившину наташкина затея не понравилась, но он - интеллигент!  -  как
всегда промолчал. Наташка сидела в логове и была удивительно  хороша:  я
это заметил вдруг, словно не много лет ее знал, не с детства, а  впервые
увидел.
   10. КРИВШИН
   Впервые увидел я Волка вот при каких обстоятельствах: подходили, поч-
ти проходили сроки договора на "Русский автомобиль", а я все не мог  ос-
тановиться в дописках и переделках, не мог завершить  труд:  отнесясь  к
нему поначалу как к одному из способов немного заработать, благо -  тема
нейтральная, не паскудная, а, с другой стороны, - вполне в духе  тогдаш-
него русофильства "Молодой Гвардии" - я, закопавшись  в  старые  газеты,
журналы, книги, увлекся двадцатипятилетием, поделенным  пополам  рубежом
веков, нынешнего и минувшего, и пытался как  можно  полнее,  достовернее
воспроизвести это время в воображении: занятие, разумеется, пустое,  ил-
люзорное, ибо прошлое, пройдя, исчезает навеки, и мы, беллетристы, исто-
рики ли, копаясь в нем, не более, чем сочиняем волшебные сказки или бас-
ни с моралью - каждый свою - в меру собственных талантов и отношений  со
временем, в которое живем; сочиняем сказки, басни и строим на песке кар-
точные домики.
   Колода, из которой строил  я,  имела  на  рубашках  бело-сине-красный
крап, с лица же большинство карт представляло изображения  самых  разных
транспортных устройств той далекой, сказочной эпохи.  Я  часто  прерывал
возведение непрочной постройки и часами, как завороженный,  рассматривал
то огромный, словно  цирковой,  велосипед:  гигантское,  в  человеческий
рост, переднее и сравнительно с ним мизерное заднее  -  колеса,  плавная
дуга рамы, ежащаяся штырями лесенки, без которой не добраться  до  взне-
сенного на двухметровую высоту  жесткого  сидения,  ослепительный  блеск
солнца на начищенном руле  и  латунных  змейках  педальных  креплений  -
стройный и вместе какой-то нескладный, он напоминал  гумилевского  изыс-
канного жирафа; то двенадцатисильный автомобиль  с  деревянной  рамой  и
спицами, с рулевым рычагом вместо баранки, с расположенными овалом литы-
ми литерками на капоте: "Водовозовъ и Сынъ" - автомобиль,  пахнущий  га-
зойлем, смазочным (сказочным) маслом, натуральной кожею сидений; то при-
земистую мотоциклетку или аэроплан! Милые эти монстры непременно вызыва-
ли легкую улыбку, словно детские - голышом - фотографии, и  никаких  сил
не хватало убедить себя, что они - первые представители наглого,  беско-
нечного, неуничтожимого стада механических чудищ, обрушившихся на нынеш-
ний мир и грозящих сжечь весь кислород, предназначенный для дыхания, от-
равить легкие смрадом выхлопов, искорежить  психику,  выхолостить  души;
поселив в людях гордыню, убить в них Бога. С другой же стороны, мне  ни-
как не удалось взглянуть на эти картинки, как смотрю сегодня на  изобра-
жение, скажем, "Боинга" или последней  модели  "Мерседеса":  ненавидящим
ли, гордым ли и восхищенным, но непременно серьезным взглядом  современ-
ника.
   Мелькали в колоде и портреты самих современников:  современников-соз-
дателей, современников-потребителей -  так  называемые  фигуры:  крепкие
старики в поддевках, в круглых, оправленных сталью  очках  -  основатели
дел; их вальяжные, по-парижски одетые, с чеховской  грустью  во  взгляде
дети; их внуки в гимназических кителях, в гимнастерках реальных  училищ,
в студенческих тужурках, на черных бархатных петличках которых скрещива-
ются серебряные молоточки; прогрессивные ученые, всякие павловы,  менде-
леевы там, тимирзяевы, вызывающе, победоносно, демонстративно вертящие в
аллеях общедоступных парков - на глазах фраппированной публики -  педали
экстравагантных чудищ; государственные деятели, вольно полулежащие с си-
гарою в зубах на сиденьях лакированных самобеглых  кабриолетов,  под  на
треть опущенными, с исподу плюшевыми складными гармошками тентов!  Разг-
лядывая портреты, я пытался увидеть за ними живых, реальных людей, живых
и реальных даже не настолько, как сам я, а хотя бы как мои знакомые -  и
не умел: верно, люди, творцы прошлого, так же  исчезают,  уходя,  как  и
время - главное их творение.
   И все-таки я не отчаивался, не опускал рук,  строил,  рушил,  тасовал
колоду и снова строил, но материала не хватало, я, например,  чувствовал
недостаток в портретах совершенно неясных мне мастеровых людей, так  на-
зываемого простого народа, с непредставимым выражением лиц теснящегося у
ворот маленькой грязной фабрички, когда из них выкатывает первый автомо-
биль - сам фабрикант в коже, в крагах за рулевым рычагом - чтобы  совер-
шить дебютный трехверстный круг по покуда сонному городу, по упруго-мяг-
ким от пыли, словно каучуковые шины, улицам. Я понимал,  что  мастеровые
эти - люди в деле производства вторые, даже  пятые,  то  есть,  действи-
тельно, ни в коем случае в фигуры не годятся, что не их мыслью  и  волею
оживает металл, но знал, как многое перевернется вверх дном  при  прямом
их участии - и вот, мне не хватало их портретов для завершения здания. Я
строил, помня одно: то время, те двадцать пять лет были не сравнимым  ни
с каким другим в истории нашей страны временем свободы: то  большей,  то
несколько ущемленной, но уникальной для нас свободы, которую из  сегодня
невозможно представить даже приблизительно - однако, чем больше  свободы
допускал я в постройке, тем скорее и  вернее  последняя  рушилась,  что,
впрочем, только доказывало ее сходство с прототипом.
   Словом, я не мог освободиться от тогда, не хотел возвращаться  в  те-
перь, а в издательстве торопили, и, чтобы успокоить их,  чтобы,  не  дай
Бог, книга не вылетела из плана, я носил относительно готовые клочки ру-
кописи, и кто-то из издательских ребят, прочитав, сказал, что,  кажется,
встречал на АЗЛК, на "Москвиче", инженера Водовозова -  не  потомок  ли,
мол, тех, о которых речь в книге? По моим  сведениям  водовозовский  род
прекратился с гибелью на фронте в 1915 году Дмитрия, единственного  сына
вальяжного инженера с грустным взглядом, Трофима Петровича,  который,  в
свою очередь, являлся единственным сыном основателя фирмы, бывшего  кре-
постного кузнеца Петра Водовозова - и все  же  надежда  на  невозможное:
оживить хоть две-три фигуры колоды - погнала меня на "Москвич". Надежда,
впрочем, слабая: если бы инженер Водовозов каким-то чудом и оказался  не
однофамильцем, а действительно потомком - чего ожидать  от  него?  разве
повода к идеологическому эпилогу о преемственности поколений! Я  ведь  и
по себе, и по многим, с кем сталкивался, знал, что  народ  сейчас  пошел
отдельный, самодостаточный, без роду без племени,  и  хорошо  еще,  если
имеет человек отдаленное представление о том, кем был его дед, а то и  о
деде ничего не знает, не говоря уже о более далеких предках.
   Волк знал. У него, правда, не сохранилось ни метрических выписок,  ни
фамильного архива, ни старинных портретов или фотографий:  все,  что  не
погибло в революцию и гражданскую, осталось в Париже или лубянских  под-
валах - но Волк берег в памяти и записях рассказы отца, человека, берег-
шего прошлое. Когда Волк услышал, что я пишу книгу о его семье, главу  в
книге, он, вопреки моему самонадеянному ожиданию, не  выказал  благодар-
ности, не разулыбался, не почувствовал себя польщенным - напротив, с хо-
лодной яростью огрызнулся, словно я был  главным  виновником  того,  что
столь долго пребывал в несправедливом забвении славный его род, что соб-
рались выпустить книгу только сейчас, и неизвестно еще, что  это  выйдет
за книга. Я оставил Волку экземпляр рукописи. Позвоню вам, сказал  Водо-
возов. Если рукопись не вызовет отвращения - позвоню. Если не позвоню  -
не надо больше меня беспокоить.
   Этот человек, хоть сегодняшний - явно годящийся в колоду  -  носитель
странного, непривычного имени, понравился мне с первого взгляда внутрен-
ней своей силою, индивидуальностью,  угадываемым  талантом,  понравился,
хоть и немало смутил почти базаровскими грубостью и независимостью - ка-
чествами, небывалыми в моих знакомых. По мере того, как шло время, я все
яснее понимал, что Водовозов не позвонит, что рукопись, которая  умалчи-
вает о трагической судьбе деда, обрывает - пусть по авторскому  незнанию
- это не аргумент! - жизнь отца на добрые сорок пять лет раньше срока, -
на недобрые, на страшные сорок пять лет  -  такая  рукопись  понравиться
Волку не может - и я отправил  длинное  покаянно-объяснительное  письмо,
после которого он позвонил, мы встретились, потом встретились еще и  еще
и в конце концов стали приятелями.
   Время массовых песен и Ивана Денисовича, время, когда появлялись то в
"Новом Мире", то в