фы всяческие, лютни...-
что положено, короче,
райской этой c'est la vie.
Мы вошли сюда обманом,
но простятся наши плутни
(мы рассчитываем очень)
по протекции Любви.

   20.

   Три дня и четыре ночи.
Такие пошли дела.
И пусть Минусинск - не Сочи:
погода жарка была,

   и пусть, что февраль - не лето,
и пусть я - последний враль,
но месяца жарче нету,
чем этот самый февраль.

   Три дня и четыре лета:
счастливая сумма семь.
И пусть говорят, что это
не складывается совсем

   и пусть что угодно скажут,
но я-то сам испытал,
что суммою этой нажит
значительный капитал.

   Три дня, и излета века
тощающий календарь.
И пусть говорят: аптека,
мол, улица и фонарь,

   а я затыкаю уши,
была, ору, не была!
Четыре клочочка суши
в сплошном океане зла,

   четыре плюс три. Да Тверди
стальные глаза без век.
Четыре плюс три, у смерти
украденные навек.

   21.

   ...Трехлитровая банка сока
на окне стояла, и нас,
если горло вдруг пересохло,
утоляла. Десятки раз.

   И не прежде, чем дворник с шарком
за ночной принимался снег,
удавалось дыханьем жарким
сну дотронуться наших век.

   22.

   Сказку китайскую вспомнил я
в нашей с тобой постели:
женщиною притворилась змея.
Мыслимо ль, в самом деле?

   А почему бы, скажи, и нет? -
женщиною притворилась:
щедр на диковинки белый свет!
Дальше - она влюбилась.

   Так как была хороша собой,
тут же и замуж вышла.
Очень следила она за собой:
как бы чего не вышло!

   Время летело. Расслабясь чуть,
выпив вина к тому же,
женщина вдруг проявила суть,
проявила при муже.

   Ах, и всего-то на вздох, на миг
змейкой она предстала.
Мужа, однако, не стало в живых,
мужу мига достало:

   Знать, впечатлителен слишком был,
видел светло и ясно,
видимо, сильно ее любил.
(Сильно любить - опасно).

   Вот так история! скажешь ты.
Ну а при чем тут я-то?
Сколько, мой друг, в тебе недоброты,
злобности сколько, яда!

   Что ты, родная, отвечу я
и задохнусь от ласки.
Женщиною притворилась змея -
это же было в сказке,

   это ж в Китае, давным-давно,
это ж не в самом деле...
и погляжу с тоской за окно
с нашей с тобой постели,

   и погляжу за окно. А там
солнце, и снег искрится,
да по разбавленным небесам
черная чертит птица.

   23.

   Поговорили с мамою:
только что ты ушла...
Девочка моя самая,
что ж не подождала?

   Вживе вчера лишь слышанный,
был бы безмерно нов
телефоном пониженный
голос без обертонов,

   телефоном обкраденный,
но - бесконечно твой,
из Минусинской впадины,
ласковый, ножевой.

   Библиотеку балуешь
допуском к голоску,
мне ж оставляешь маму лишь,
да по тебе тоску.

   24.

   Оленька, где ты там?
Стукнулись в стену лбы.
Гулко гремит там-там
глупой моей судьбы.

   Дышится тяжело.
Стали жрецы в кружок.
Смотрит за мною зло
чернопузый божок.

   Пляшет язык костра.
радуется огонь...
Оленька, будь добра,
на голову ладонь

   нежно мне положи:
ты ведь чиста, ясна.
голову освежи
переменою сна.

   Оленька, мне конец!
Глухо гудит костер.
Самый верховный жрец
руки ко мне простер.

   Дым: не видать ни зги.
Гулко гремит там-там.
Оленька, помоги!
Милая, где ты там?!.

   25.

   Разве взгляда, касанья мало?
Поцелуй разве трын-трава?
Я так жарко его ласкала,
так зачем же ему слова?

   Я так нежно в глаза глядела,
что плыла его голова...
Разве слово дороже дела?
Так зачем же ему слова?

   Я словам не довольно верю:
я прислушалась как-то к ним,
и они принесли потерю,
и они превратились в дым,

   и с те пор я боюсь, как будто
стоит произнести ответ
и на утро, уже на утро
слово да обернется нет.

   Слова нет не хочу, не надо!
Страх подспуден, необъясним.
Разве мало? - я просто рада,
просто счастлива рядом с ним.

   Разве это ему не ясно? -
я жива-то едва-едва.
И молчу я совсем не назло,
а не зная, зачем слова.

   26.

   Я тебе строю дом
крепче огня и слова.
Только чтоб в доме том
ни островка былого,

   чтобы свежей свежа
мебель, постель и стены,
мысль чтобы не пришла
старые тронуть темы.

   Я тебя в дом введу
по скатертям ковровым...
Только имей в виду:
дом этот будет новым,

   дом этот будет наш,
больше ничей! - да сына
нашего: ты мне дашь
сына и дашь мне силы

   выдюжить, выжить. Жить
станем с тобой счастливо:
ты - вечерами шить,
я - за бутылкой пива

   рукопись править. Дом
позже увидит, как мы
оба с тобой умрем,
вычерпав жизнь до капли,

   как полетим над ним,
светлы манимы раем:
так вот тончайший дым
ветром перебираем.

   Божьим влеком перстом,
Змея топча пятою.
я тебе строю дом.
Дом я тебе построю.

   27.

   Говорят, что в Минусинске
продают везде сосиски,

   говорят, что колбаса -
вовсе там не чудеса,

   что прилавки там порою
красной полнятся икрою,

   винограду круглый год,
говорят, невпроворот...

   Мне б и верилось, да только
говорят: княгиня Ольга
там кого-то верно ждет.

   28.

   Мы так любили, что куда там сутрам,
любили, как распахивали новь.
На два часа мы забывались утром,
и пили сок, и снова за любовь.

   Но седина коснется перламутром
твоих волос, и загустеет кровь.
Я стану тучным и комично мудрым,
мы будем есть по вечерам морковь -

   протертую, конечно: вряд ли нам
простой продукт придется по зубам
(вот разве что - хорошие протезы).

   Что заплутал, я чувствую и сам,
но не найду пути из антитезы
к синтезы гармоничным берегам.

   29.

   Я не то что бы забыл -
никогда я и не ведал:
нет ни в Библии, ни в Ведах
слова странного "Амыл".

   За окошком свет зачах,
обрываются обои,
навзничь мы лежим с тобою
только что не при свечах.

   Город медленно затих,
время - жирным шелкопрядом
мы лежим с тобою рядом,
и подушка - на двоих,

   привкус будущей судьбы,
запах розового мыла...
От гостиницы "Амыла"
две минуточки ходьбы.

   30.

   Я позабыл тебя напрочь, мой ласковый друг:
как бы ни тщился, мне даже лица не припомнить,
а в пустоте переполненных мебелью комнат
зеркало в зеркале: мячик пространства упруг.

   Времени бита нацелена точно: она
не промахнется. Удар будет гулким и сильным.
В комнатах эховых, затканных сумраком синим,
мячик взорвется. Но дело мое - сторона.

   Дело мое сторона, и уж как ни суди -
я непричастен к такому нелепому миру.
Мне уже тошно глядеть на пустую квартиру
и безразлично, что будет со мной впереди.

   Времени бита нацелена - это пускай,
мячик пространства взорвется - и это неважно.
Я позабыл тебя: вот что, любимая, страшно.
Я же просил, я молил тебя: не отпускай!

   31.

   Вероятно, птица Сирин -
Ту-154.
Алюминиев и надмирен,
он летает в нашем мире.

   До Тагарки от Таганки
донести меня он может.
Не курить, но кур останки
по пути еще предложит.

   От Москвы до Абакана
семь часов - и ваших нету.
Лишь хватило бы кармана:
птица Сирин жрет монету.

   Что монета? - сор бренчащий,
перебьемся - груз посилен.
Только ты летай почаще,
птица Сирин!

   32.

   Берегись, мол: женщину во мне
разбудил ты! - ты предупредила.
Если б знал ты, что это за сила,
ты бы осторожен был втройне.

   "Берегись"? Тревожно станет мне,
но с улыбкой я скажу: беречься?
Ведь беречься - можно не обжечься.
А какой же толк тогда в огне?

   33.

   Непрочитанный "Вечеръ у Клэръ".
Неразгаданность Гайто Газданова.
Но за это - восторг новозданного
и отсутствия рамок и мер,

   но за это - счастливый покой,
что обычно рифмуется с волею,
но за это - молчание с Олею
вперемежку с пустой болтовней.

   Череда полузначащих слов
в закутке, от людей отгороженном.
Болтовня, что гораздо дороже нам
всех написанных в мире томов.

   34.

   Лишь в пятницу расстались. Нынче - вторник,
а я уже завзятый беспризорник,
и где он, потерявший совесть дворник,
который нас под утро разбудил?
Где Домниковой дом, улыбка Вали?
где водка, что мы вместе выпивали?
и уж поверю, видимо, едва ли,
что где-то есть гостиница "Амыл".

   Лишь в пятницу расстались. Срок недавний,
а я уже пишу все неисправней,
и ветер непременно б хлопал ставней,
когда бы хоть одна в Москве была.
И как в картинку к школьной теореме,
я вглядываюсь пристально во время,
в глазах круги, поламывает темя
и мысль моя калится добела.

   Лишь в пятницу расстались. Что же дальше?
Одно я знаю точно: чтоб без фальши.
Ведь счастью, вероятно, будет край же -
и вот тогда - не подведи нас вкус!
Я, в сущности, антирелигиозен,
но вот прогноз неимоверно грозен.
Конечно, мы погибнем. Но попросим,
чтоб нас простил распятый Иисус.

   35.

   Мысль, до слезы комическая:
жизнь проживать в кредит.
Аэродинамическая
гулко труба гудит.

   Аэродинамическая
грозно гудит труба.
Белое вижу личико я -
это моя судьба.

   Стекла в окошке названивают,
ветер гудит сквозной.
Видимо, что и названия нет
сделанному со мной.

   Чем же потом расплачиваться?
Счастье, конечно, но -
девочка вдруг расплачется, я
стану глядеть в окно.

   Будущее предрекаемо ли,
коль уже сделан шаг?
Бога для пустяка не моли,
кто мы Ему? - пустяк.

   В туши ресниц твоих выпачкал я
нос, а мы оба - лбы.
Аэродинамическая
злая труба судьбы.

   36.

   О льняное полотно
стерты локти и коленки,
и уже с тобой по стенке
ходим мы давным-давно,

   как старуха и старик:
чтоб не дай Бог не свалиться.
Ну а лица, наши лица! -
все написано на них:

   эти черные круги
под счастливыми глазами...
Вы не пробовали сами?
Вот же, право, дураки!

   37.

   Я никак не могу отвязаться от привкуса тлена
в поцелуе твоих удивительно ласковых уст...
Дикий ужас проклятия: не до седьмого колена,
но до пор, пока мир этот станет безлюден и пуст.

   В беспрерывном бурчаньи земли ненасытной утроба,
в беспрерывном бурчаньи, бросающем в пот и в озноб.
У постели твоей на коленях стою, как у гроба,
и целую тебя, как целуют покойников: в лоб.

   Все мне чудится в воздухе свеч похоронных мерцанье,
все от запаха ладана кругом идет голова...
Столкновение с вечностью делает нас мертвецами,
и одной только смертью, возможно, любовь и жива.

   38.

   Промозглая сырость, и сеется снег
над серой Москвою.
Кончается день, завершается век
грязцой снеговою.
Идешь, и не в силах поднять головы,
и жизнь незначительнее трын-травы,
а люди, что рядом шагают, - увы,
подобны коновою.

   Шаг влево, шаг вправо - и крут разговор,
но прост до предела.
И кто-то прощально кричит "Nevermore",
и валится тело,
и девочка, волю давая слезам,
грозит кулачком неживым небесам,
и все понимают по синим глазам:
она не хотела.

   Она не хотела, никто не хотел,
но, веку в угоду,
развязку придумал дурной драмодел,
не знающий броду.
Кончается век, не кончается снег,
и вряд ли найдется еще человек,
который пойдет на подобный побег
в такую погоду.

   39.

   Словарь любви невелик.
Особенно грустной, поздней.
Сегодня куда морозней
вчерашнего, но привык

   к тому я, что так и есть,
что тем холодней, чем дальше.
Вблизи все замерзло. Даль же
туманна, и не прочесть

   ни строчки в ней из того
нетолстого фолианта,
где два... ну - три варианта
судьба нам дала всего.

   40.

   Сымпровизируй, пожалуйста,
утренний чай на двоих.
Только давай уж не жаловаться
на пустоту кладовых.

   Флаги салфеток крахмальные
в кольца тугие продень.
Кончилась ночь, моя маленькая,
и начинается день.

   Кончилась ночь, моя миленькая,
скоро на службу пора.
Хлопает дверь холодильника.
День начинают с утра.

   41.

   Помнишь пласнику Брубека:
"Пять четвртей"?..
Все мы никак не врубимся -
ловим чертей,

   все убегаем заполночь
в сети подруг
в ступе дурного сна толочь
встреченность рук.

   Помнишь, как пола Дезмонда
пел саксофон -
словно в ночи над бездною
сдавленный стон?

   Ежели помнишь - стало быть
помнишь и то,
как просто надевала ты
в полночь пальто,
только всего и дела-то:
ветер, стынь...

   Право, и не припомню я
ночи лютей:
выстуженная комната.
"Пять четвертей".

   42.

   К сонету я готовлюсь, точно к смерти:
с шампунем ванна, чистое белье,
смиренный взор... А, впрочем, вы не верьте,
поскольку я немножечко вые...

   Не может быть! А как же холод Тверди,
сухое горло, в легких колотье,
а как sforzando Requem'а Верди?
А вот никак! и дело - не мое!

   Хотите, поделюсь секретом с вами?
Я попросту шагаю за словами,
топча тропинок пыльное былье,

   и ничего не знаю. Знаю только,
что в Минусинске ждет княгиня Ольга,
и не было б стихов, не будь ее.

   43.

   Осталось семь стихотворений,
и книга все, завершена.
Не слишком толстая она,
но есть в ней пара озарений,

   нестертых рифм пяток-другой,
игра понятьями, словами,
но главное - беседа с Вами,
единственный читатель мой,

   единственный мой адресат
в том городке периферийном,
который счастье подарил нам
и этим - вечно будет свят.

   44.

   Минорное трезвучие
мажорного верней.
Зачем себя я мучаю
так много-много дней,

   зачем томлюсь надеждою
на сбыточность чудес,
зачем болтаюсь между я
помойки и небес?

   Для голосоведения
мой голос слишком тощ.
Минует ночь и день, и я,
как тать, уйду во нощь

   и там, во мгле мучительной,
среди козлиных морд,
услышу заключительный
прощальный септаккорд.

   И не ... печалиться:
знать, где-то сам наврал,
коль жизнь не превращается
в торжественный хорал,

   коль так непросто дышится
и, коль наперекор
судьбе, никак не слышится
спасительный мажор.

   45.

   Минутка... копеек на 40
всего разговор потянул,
но сразу рассеялся морок,
а город, который тонул

   в почти символическом мраке
как будто бы ожил, и в нем
дорожные пестрые знаки
зажглись разноцветным огнем.

   И девочка, словно из дыма,
но в автомобильной броде
легко и неостановимо
под знаками мчится ко мне.

   46.

   Как сложно описать словами шар,
особенно - в присутствии ГАИ,
но можно загребать руками жар
и в случае, когда они свои.

   Весьма тревожно выглядит пожар,
весьма неложно свищут соловьи,
но тошно под созвездием Стожар
признаться в негорячей нелюбви.

   Во Франции словечко есть: clochar,
которые - плохие женихи...
Как гнусно разлагаются стихи
мои...

   47.

   Разлука питает чувство,
но может и истощить.
Касательно же искусства
имею я сообщить:

   питает ли, не питает -
тут черт один разберет...
Но сахар, известно, тает,
когда его сунешь в рот.

   Свобода ассоциаций,
бессонницы дурнота
заставят не прикасаться
во всяком случае - рта:
орального аппарата.
Ну надо ж придумать так!
Видать, постарался, мата
чурающийся мудак.

   Разлука и есть разлука -
немилая сторорна.
Отчасти разлука - скука,
отчасти она - луна,

   которую равно видно
со всех уголков земли.
Не слишком веселый вид, но
попробуй развесели

   себя ли, тебя ль, когда мы
за несколько тысяч верст...
И образ Прекрасной Дамы
прикрыл половину звезд.

   48.

   Далеко Енисей,
далеко Нева.
У окошка сидит
Оля Конева,

   у окошка сидит
да на белый свет
все глядит-глядит.
Только света - нет.

   Ой ты Олечка
свет Васильевна,
моя звездочка
негасимая,

   улыбнись светлей,
разгони тоску,
приезжай скорей
в стольный град Москву.

   Я тебя по кольцу
по Садовому
поведу-понесу
к дому новому,

   где одно окно
на полгорницы
и всегда оно
светом полнится.

   Усажу тебя
ко тому окну
и в глазах твоих
потону-усну.

   49.

   Тревожит меня твой кот,
как будто, его любя,
ты в руки даешь мне код
к познанью самой себя.

   Пророчит кот, ворожит
над сальной колодой карт:
она от тебя сбежит,
едва лишь настанет март.

   50.

   Оркестр играет вальс. Унылую аллею
Листва покрыла сплошь в предчувствии зимы.
Я больше ни о чем уже не пожалею,
Когда бы и зачем ни повстречались мы.

   Оркестр играет вальс. Тарелки, словно блюдца,
Названивают в такт. А в воздух густом,
Едва продравшись сквозь, густые звуки льются,
Вливаются в меня... Но это все - потом.

   А будет ли потом? А длится ли сегодня?
Мне времени темна невнятная игра,
И нет опорных вех, небес и преисподней,
Но только: час назад, вчера, позавчера...

   Уходит бытие сквозь сжатые ладони,
Снижая высоту поставленных задач,
И нету двух людей на свете посторонней
Нас, милая, с тобой, и тут уж плачь - не плачь.

   Ссыпается листва. Оркестр играет. Тени
Каких-то двух людей упали на колени.

   26.12.84 - 17.02.85,
Омск, Минусинск, Москва
Не разомкнуть над листом уста 2
Бессонницей измученные ночи. 3
Оленька свет Васильевна, 3
Я сегодня ходил на К-9. 5
Эти строчки, как птичья стая, 5
Водка с корнем. Ананас. 6
Уходи, ради Бога! совсем уходи! 6
Телефонная связь через 3-91- 7
Жизнь ты моя цыганская, 7
Я тоже вяжу тебе вещь: 8
У тебя неполадки на линии. 9
Мне б хотелось, скажу я, такую вот точно жену. 10
Когда бы я писал тебе сонеты, 10
Голову чуть пониже, 11
Мы не виделись сорок дней. 12
Будешь ли ты мне рада, 12
Ну вот: "люблю" сказал - 13
Мы шагаем по морозу 13
Три дня и четыре ночи. 14
...Трехлитровая банка сока 14
Сказку китайскую вспомнил я 15
Поговорили с мамою: 16
Оленька, где ты там? 16
Разве взгляда, касанья мало? 17
Я тебе строю дом 18
Говорят, что в Минусинске 19
Мы так любили, что куда там сутрам, 19
Я не то что бы забыл - 20
Я позабыл тебя напрочь, мой ласковый друг: 20
Вероятно, птица Сирин - 21
Берегись, мол: женщину во мне 21
Непрочитанный "Вечеръ у Клэръ". 22
Лишь в пятницу расстались. Нынче - вторник, 22
Мысль, до слезы комическая: 23
О льняное полотно 24
Я никак не могу отвязаться от привкуса тлена 24
Промозглая сырость, и сеется снег 24
Словарь любви невелик. 25
Сымпровизируй, пожалуйста, 25
Помнишь пласнику Брубека: 26
К сонету я готовлюсь, точно к смерти: 27
Осталось семь стихотворений, 27
Минорное трезвучие 27
Минутка... копеек на 40 28
Как сложно описать словами шар, 29
Разлука питает чувство, 29
Далеко Енисей, 30
Тревожит меня твой кот, 31
Оркестр играет вальс. Унылую аллею 31
   На главную страницу

   ГРЕХ
   история страсти
   "ГРЕХ"
   "НИКОЛА-ФИЛЬМ", "ЛЕНФИЛЬМ"
   Санкт-Петербург, 1993 год
   Режиссер - Виктор Сергеев
   Композитор - Эдуард Артемьев

   В главных ролях:

   НИНКА - Ольга Понизова
   СЕРГЕЙ - Александр Абдулов
   МАТЬ СЕРГЕЯ - Ольга Антонова
   ОТТО - Борис Клюев
   АРИФМЕТИК - Сергей Снежкин
   СТАРОСТА - Нина Русланова
   ЧЕЛОВЕК В ИЕРУСАЛИМЕ - Валентин Никулин


Когда в июле целую неделю то и дело идут дожди, среднероссийские луга
приобретают такой вот глубокий, влажный, насыщенный зеленый тон, не
столько нарушаемый, сколько подчеркиваемый фрагментами теплого серого
неба, отраженного в лужицах, колеях, канавках, в проплешинах мокрой
рыжей глины.
   Если сделать волевое усилие и исключить из поля зрения как специально
уродующую пейзаж высоковольтную линию, недобрые семь десятков лет разру-
шаемый и только год= какой-то =другой назад возвращенный правопреемникам
прежних хозяев для восстановления и жизни  древней  постройки  монастырь
выглядит - вымокший, издалека - почти как в старые времена,  -  тем  эф-
фектнее появление на этом пространстве новенького, сверкающего, словно с
рекламного календаря рэйндж-ровера с желтыми заграничными номерами,  ко-
торый, покачиваясь и переваливаясь, движется к  влажно-белым  коренастым
стенам по плавному рельефу луга без дороги, напрямик.
   Рэйндж-ровер набит аппаратурою и молодым пестро одетым иноземным  на-
родом, взрыв хохота которого обрывает, свесившись с огороженной  никели-
рованными поручнями крыши почти в акробатическом трюке белобрысая долго-
вязая девица с микрофоном в той руке, которою не уцепилась в оградку:
   - Э! Я все-таки пишу!
   - Остановимся? - флегматично спрашивает флегматичный водитель,  потя-
гивая из банки безалкогольное пиво.
   - Так эффектнее, - возражает белобрысая, - только  помолчите!  -  все
это по-немецки.
   Помолчать обитателям рэйндж-ровера трудно: они предпочитают чуть сни-
зить тон и закрыть окна. Впрочем, девицу это, кажется,  устраивает:  она
ловк