", поехал к парню в  НИИ:  в
одно из тех, знаете, предприятий, что  обнесены  глухим  забором  с  то-
ненькими проволочками поверху, а на дверях никакой таблички,  кроме  как
"Отдел кадров", никогда не висит, и только рядом, на врытых в землю  де-
ревянных ногах, голубеет щит ТРЕБУЮТСЯ  с  перечислением  двух  десятков
профессий: от жестянщика до зубного техника, - по которым в жизни не до-
гадаешься, чем же, в сущности, за забором занимаются, - поехал в  НИИ  и
там собственными глазами и ушами убедился, что  от  включения  бородатым
очкариком затерявшегося в  переплетении  проводов,  скоплении  лампочек,
стрелок и верньеров  тумблерочка  и  впрямь  наглухо  замолкал  приемник
ВЭФ-12, по которому шли, как обычно, последние известия и песни и  танцы
советских композиторов, исполняемые по заявкам радиослушателей.
   Словом, Трупец оценил, и молодой бородач получил и квартиру, в очере-
ди на которую тщетно стоял уже несколько лет, и собственную лабораторию,
и соответствующий оклад жалования, и необходимые дотации,  и  валюту,  а
спустя некоторое время произошли следующие события:
   1) смолкли в советском эфире все вражеские, грязные голоса;
   2) ложным опенком после грибного дождя, чуть ли не в одну ночь, выма-
хало на набережной Яузы черно-серое здание;
   3) голоса снова заголосили, но уже не своим голосом, а почти дословно
повторяя то первую программу Всесоюзного Радио, то "Маяк";
   4) в газете "Правда" и целом ряде прочих газет  в  списках  лауреатов
Ленинской премии появилась группа не известных дотоле народу  фамилий  и
нейтральное, ничего не говорящее даже человеку искушенному название  те-
мы, за разработку которой носители не известных  дотоле  народу  фамилий
премии этой удостаивались: "О некоторых явлениях, сопутствующих интерфе-
ренции когерентных радиоволн при использовании волноводов из сверхпрово-
дящих материалов"; тема - разъясняли газеты - имеет огромное  народнохо-
зяйственное значение;
   5) Трупец Младенца Малого купил в военторге  на  Калининском  десяток
звездочек, в каждом погоне просверлил шилом по третьей дырке и даже  за-
вел предварительные и пока секретные переговоры со  знакомым  портным  о
пошиве генеральского мундира, - и то, и другое, и третье,  впрочем,  как
оказалось - напрасно, ибо не только генерала - даже и полковника Трупцу,
возглавившему новый огромный отдел Комитета, так и не присвоили, а  нап-
ротив - чем на трупцов взгляд лучше шло дело, тем чаще  вызывали  Трупца
на ковер и разносили в хвост и в гриву за тупость и  неумение  использо-
вать с полной отдачею последние достижения советской науки и  техники  в
целях дальнейшего усовершенствования и  усиления  идеологической  работы
среди населения. Да, усиления среди населения.
   Итак, в тупости и неумении обвиняли Трупца  Младенца  Малого!  Это  ж
смешно сказать: Трупца - в тупости и неумении! А кто как не он  бородача
приветил? кто как не он подал идею не вовсе голоса упразднить,  а  заме-
нить на свои, отечественного производства, комитетские? кто  как  не  он
провел переговоры с финнами о возведении здания в рекордные сроки, приг-
лядывал за строительством, дневал-ночевал на площадке?! А что начальству
не нравятся тексты, которые идут в эфир, - ну тут уж Трупец вовсе  вино-
ват не был! Что он мог поделать с собою, когда каждая клеточка его мозга
- да и одного мозга ли?! - каждая клеточка тела, каждая пора, каждый во-
лосок кожи всеми силами противились тому, чтобы собственными, можно ска-
зать, руками изготовлял и распространял их хозяин заведомо ложные измыш-
ления, порочащие советский государственный и общественный строй,  Комму-
нистическую партию и выдающихся ее деятелей, а также отдельные организа-
ции! Нет-нет, совсем не такой уж он и дурак был, Трупец Младенца Малого,
он понимал, что следует маскироваться, чтобы тебе верили, что ты  "Голос
Америки" или там, положим,  какое-нибудь  "Би-би-си",  следует  подделы-
ваться под гадючий тон, чтобы между якобы их сообщениями подпустить  по-
рою свое, Трупец нисколько не подвергал сомнению имеющиеся у  начальства
агентурные данные, что совсем, значит, перестал слушать  народ  трупцовы
голоса, - понимал и всякий раз искренне обещал начальству, что исправит-
ся, что все будет о'кей, даже на главного редактора при себе согласился,
- что-то вроде Фурманова при Чапаеве, - и выделил ему комнатку,  которая
вскоре разрослась на весь двенадцатый этаж, превратилась в  таинственный
институт контролеров, - согласился со всем и на все, но гены, гены, мать
их так! - гены. Гены, клеточки, поры, волоски! - все это продолжало  то-
порщиться и сопротивляться, и снова, буквально  помимо  трупцовой  воли,
выходили из-под начальственного красного его карандаша материалы так об-
корнанные и поправленные, что впору было нести на Шаболовку.
   И начальство, дольше терпеть не имея возможности  и  сил,  предложило
Трупцу отставку. Отставка была для Трупца все равно что смерть; он начал
писать рапорты, ходить-унижаться по кабинетам, напускал на  себя  эдакий
жалостный вид, пока наконец не плюнули на него и не  разрешили  остаться
при любимом деле, правда, сильно понизив в должности и отобрав подписку,
что заниматься будет исключительно административно-хозяйственными вопро-
сами, а в передачи как таковые носу больше не сунет.
   Когда после унизительных этих мытарств, словно после тяжелой  продол-
жительной болезни, вернулся Трупец в здание на Яузе,  там  уже  все  шло
по-другому: новое начальство задвигло в эфир огромные куски  натуральных
заграничных передач, и только небольшие прослойки между ними  были  сос-
тавлены Комитетом, а на стыках - для незаметности последних и вящей убе-
дительности, подпускали давно уж, - думал Трупец, - списанную в архив  -
ан, нет: вечно живую - глушилочку.
   Трупец Младенца Малого окунулся в дела административно-хозяйственные,
обеими ладонями зажав глаза и уши свои, чтобы не видеть и не слышать то-
го, что творится вокруг, но то, что творилось, просачивалось и под ладо-
ни, и тогда припоминалась ледериновая папочка, и снова  Трупцу  до  зуда
хотелось выловить всех, кто осмеливается  слушать,  выловить,  наказать,
изолировать, потому что, честное слово, для Трупца уже  не  существовало
разницы между голосами натуральными и голосами яузскими. Понятное  дело:
начальство сейчас в эту затею посвящать было нельзя, даже крайне опасно,
- и Трупец решил действовать на свой страх и риск. Единственный человек,
с которым дерзнул Трупец поделиться и привлечь в качестве помощника, был
младший лейтенант Никита Вялх, юноша симпатичный и умный, взятый в  свое
время на "Голос" Трупцом по приватной просьбе старого фронтового  друга,
генерала Обернибесова, - юноша, к которому  бездетный  Трупец  относился
почти как к сыну, тем более что Никите крупно не  повезло  с  родителями
фактическими.
   И вот однажды после работы, не доверяя стенам собственного  кабинета,
пригласил Трупец младшего лейтенанта прогуляться по  Андроньевскому  мо-
настырю и во время прогулки идею свою и изложил. Никита сохранил  полное
спокойствие на лице, выслушав, но Трупец заметил по его глазам,  что  не
верит, сомневается: клюнет ли, дескать, народ на такую грубую  приманоч-
ку, натянет ли, дескать, на головы простынки и побежит ли,  дескать,  на
Красную, к примеру, площадь, - выслушал спокойно и возразил только в том
смысле, что без начальства с этою акцией все равно не справиться, потому
что ведь надо заранее все подготовить, чтобы успеть зарегистрировать  по
всему Союзу кто с простынкою выскочил, что тут даже  одними  райотделами
Комитета, пожалуй, не обойтись, придется привлекать и милицию!  Нет,  не
знал мальчишка народа своего, совсем не знал, не  знал  и  недооценивал:
одни, кто слушает, - те, конечно, поверят во что угодно, лишь  бы  из-за
бугра; другие же, те, кто не слушает, а больше смотрит, наутро же, а кто
и до утра не дотерпев, сообщат куда следует, кто, когда и в чем  выбегал
из дому на ночь глядя! - но Трупец и возражать не стал: по всему никити-
ному тону понял уже, что ошибся в выборе помощника и  что  вообще  такие
дела делаются в одиночку, а чтобы, не дай Бог, не пошло шума  преждевре-
менного, схитрил, согласился по видимости с младшим лейтенантом,  что  и
впрямь: без начальства не стоит.
   Трупец потом долго материл себя, что расслабился, раскололся как пос-
ледний фраер, поделился с сопляком заветным замыслом, а ведь и помощи-то
от сопляка никакой реальной выйти не могло, разве записал бы  со  своими
сыкушками текст на магнитофоне, но на худой конец Трупец Младенца Малого
и с этою задачею справится, не пальцем делан! - да и не в паршивых "Кни-
гах и людх" надо давать такое объявление, а в "Программе для  полуночни-
ков", в последних ее известиях, тем более что последние известия по  но-
вым порядкам идут в эфир не с пленки, а непосредственно из студии. Прав-
да, под присмотром контролера,  но  того,  надеялся  Трупец,  с  помощью
коньяку ли, если мужик, отпустив ли домой пораньше, если баба, нейтрали-
зовать удастся относительно просто.
   Итак, цель определилась: дорваться до студии, где прежде  Трупец  был
полновластным хозяином, но куда в последнее время его фактически не  до-
пускали, и подложить текст объявления ведущей последние известия диктор-
ше. И Трупец Младенца Малого, вооружась терпением, стал  поджидать  пору
летних отпусков, когда опустеет большинство начальственных  кабинетов  и
появится шанс как-нибудь вечерком остаться во всем яузском корпусе стар-
шим по званию, - и вот сегодня сошлось, наконец, почти все; только гене-
рал Малофеев стоял на посту добросовестным пнем,  и  пришлось  выключить
его из игры, подсыпав в компот английского порошка.
   Ну что же! Он еще принесет пользу государству, настоящую пользу.  Ра-
но, рано еще списывать его в архив! Он сумеет доказать, что кое  еще  на
что способен! - Трупец Младенца Малого  постоял  минуточку  у  подъезда,
послушал ухом своим чутким, как затихла, смолкла сирена давно  пропавшей
из глаз скорой, поглядел на душное, прящее, полупасмурное небо и,  резко
повернувшись, решительно зашагал внутрь,  в  таинственные  глубины  чер-
но-серого здания на набережной реки Яузы.

   Как всегда, когда приближался момент встречи с Никитою, Мэри  Оберни-
бесова была рассеяна и, что называется, в разобранных чувствах -  и  вот
пожалуйста: на волосок только не врезалась в неожиданно вылетевшую с на-
бережной Яузы, мигающую и вопящую скорую. Мэри резко, испуганно  ударила
по непривычным педалям, и под визг тормозов и  резины  "Волгу"  занесло,
развернуло и бросило прямо под темно-зеленый военный грузовик, заворачи-
вающий от "Иллюзиона", - хорошо еще, что за рулем сидел не салага-перво-
годок, а пожилой прапор, мужик, видать, опытный и  хладнокровный:  успел
славировать.
   Руки у Мэри дрожали, в ушах шумело, сердце колотилось так, что, каза-
лось, слышно было и на улице, но на улице все же слышно не было,  потому
что сзади вовсю наступали, гудели сбивающиеся в пробку военные  грузови-
ки, и Мэри тихонечко, на первой, отъехала в  сторонку,  на  тихий  пята-
чок-стояночку у библиотеки иностранной литературы, чтобы  передохнуть  и
прийти в себя.
   Как всегда, когда приближался момент встречи с Никитою! Как всегда да
не как всегда! Хуже чем всегда, потому что, хотя  Мэри  действительно  с
первого еще класса, с которого они учились вместе, робела Никиты  и  всю
школу, и после, и до сих пор вот так вот робко бегала за ним, - она, ге-
неральская дочка, длинноногая рыжая красавица, вся в  фирм,  девица,  на
которую в Торговой палате, где она работала  переводчицей,  облизывались
не только свои, но и иностранцы, - бегала и всегда чувствовала себя  пе-
ред ним Машкою-какашкою октябрятских годов;  правда,  после  второго  ее
развода что-то вроде сдвинулось в их с Никитою отношениях: он стал обра-
щаться с нею малость приветливее, они принялись встречаться чуть  ли  не
по два раза в неделю, и Мэри даже удалось несколько ночей провести в ни-
китиной постели: в коммунальной сретенской комнатушке, грязной, с  обод-
ранными обоями, - но Мэри было этого мало: она непременно хотела за  Ни-
киту замуж - еще с первого класса хотела, и недавно,  несколько  обнаде-
женная начавшимся с Никитою сближением, потеряла выдержку, осторожность,
поперла на него как танк, - тут же Никита из руки и выскользнул, и  Мэри
поняла, что сама разрушила, и разрушила, не исключено, необратимо,  под-
веденную почти под стропила постройку,  которую  терпеливо  собирала  из
разрозненных кирпичиков вот уже много лет. Так что хуже, чем всегда.
   Катастрофа произошла из-за этого дурацкого отцова дня рождения: когда
Никита согласился поехать на него, в сущности - на смотрины, Мэри  поду-
мала: все! дело в шляпе! и уже расслабилась, и уже расходилась, и,  пой-
мав на себе, лихо ведущей жигуленка, никитин  пристальный  (завистливый,
показалось ей) взгляд, выдала вдруг, сама не ожидая от себя такой прыти:
если женишься - эти "Жигули" твои. Независимо от того,  как  там  дальше
развернутся наши отношения. Папка пообещал мне к свадьбе  свою  "Волгу",
потому что ему достают "Мустанга", а "Жигули" я перепишу на тебя.  Низко
же ты меня ценишь! - по никитиному тону никогда невозможно было  понять,
шутит Никита или говорит всерьез, однако то, что  она  дала  промашечку,
Мэри поняла определенно. "Жигули"! Если б ты мне "Волгу" предложила  или
папашиного "Мустанга" - тогда было б еще о чем разговаривать!
   Вот они - последние слова, сказанные Никитою в ее адрес за  весь  ве-
чер, последние перед теми, совсем уж невыносимо обидными, брошенными  ей
в лицо вместе с червонцем у ночного  сретенского  парадного,  последние,
если не считать коротенькой реплички: совсем как  у  нас  дома!  которую
произнес Никита скорее даже в пространство, чем для нее, когда  поддатые
гости под аккомпанемент  обернибесовского  баяна  нестройно,  но  полные
чувств, тянули одну за другою "Катюшу",  "Землянку",  "Летят  перелетные
птицы" и, как всегда на закуску - шутливый коллаж, составленный отцом из
"Трех танкистов" и "Москвы-Пекина": русский с китайцем братья навек -  и
пошел, атакою взметен, по родной земле дальневосточной! - тянули и гаси-
ли окурки в тарелках, в жиже объедков, - и тогда еще не хватило  у  Мэри
соображения понять, вспомнив обрывочные сведения, которыми она  об  этом
предмете располагала, что совсем как у нас дома означает для  Никиты  не
нечто приятно-ностальгическое, но совершенно наоборот.
   Мэри, даром что выпивку отец выставил более чем соблазнительную, кап-
ли в рот не взяла за вечер: чтоб можно было  ни  ментов,  ни  отцовского
ворчания не опасаясь, сесть за руль и поехать с Никитою к нему  на  Сре-
тенку, однако, когда они подкатили к парадному, Никита всем видом,  всем
поведением выказал, что никого к себе приглашать не намерен, в щечку да-
же не чмокнул, и, едва не до слез обиженная унизительной ситуацией, Мэри
спросила в ожидании хоть объяснений каких-нибудь пустых, выяснения отно-
шений: это все? Ах да, извини! - он был  сама  любезность  и  доброжела-
тельность. Сколько от твоей дачи досюда? Километров, я думаю, сорок.  Тк
- довольно? и протянул червонец. Тут уж безо всяких  едва  -  тут  слезы
брызнули, полились из зеленых мэриных глаз, но Никита - ноль внимания  -
скрылся в подъезде, и Мэри вдруг очень стало жалко себя, и она,  положив
голову на руль, машинально сжимая в потном кулачке вложенную туда  Ники-
тою десяточку, прорыдала добрый, наверное, час, а потом врубила первую и
слабыми подрагивающими руками медленно повела автомобиль по  косо  осве-
щенной ранним летним солнцем, покуда пустынной Москве.
   Мэри не пошла на службу и весь день отсыпала свои слезы, а  к  вечеру
проснулась и уже спать больше не смогла, и стала думать, и мысли ее, по-
мимо воли хозяйки, желающей стать, наконец, гордой и непреклонной  рыжей
красавицею и раз-навсегда освободиться от  неблагодарного  оборванца,  -
мысли ее текли сами собой в направлении, безусловно  Никиту  оправдываю-
щем. Мэри попыталась взглянуть со стороны, его, никитиными,  глазами  на
весь этот день рождения, на собственного отца, на его приятелей, и  дав-
ние, привычные, с теплого детства родные вещи увиделись в  новом,  смеш-
ном, раздражающем свете.
   Мэри любила отца: большого, веселого, шумного, всегда,  правда,  чуть
пьяненького, - но очень  доброго  человека,  воспитавшего  ее  самостоя-
тельно, потому что мать, когда Мэри не исполнилось и пяти, сбежала с от-
цовым адъютантом, - любила, и любила такого, каков отец есть, то есть  и
с пьянкой, и с солдатским юмором, и с музычкою, и с главным бзиком: мах-
ровым - как шутил он сам -  американофильством,  которому  обязана  была
клоунским своим именем, - любила и охотно потакала всем отцовым  слабос-
тям. Но что мог подумать, почувствовать человек посторонний, неподготов-
ленный, в данном случае - Никита, когда, например, вручал ею  же,  Мэри,
заготовленный подарок: американскую  маечку,  -  выбежавшему  вприпрыжку
навстречу дочкиной машине генералу, седому толстяку в джинсовом  костюм-
чике Wrangler, на который нашиты и погоны, и лампасы, и золотые  дубовые
листья, и прочие атрибуты генеральского достоинства?  Что  мог  подумать
посторонний человек, увидев, как летят на траву дачной лужайки и  звеня-
щая орденами и медалями курточка, и в талию пошитый фирменный батник,  и
джинсовая же кепочка-жокейка с кокардою и парчовым кантом, а генерал, не
в силах потерпеть и минутки, натягивает подарок на обширный, седой  ого-
ленный свой торс, и надпись "Keep smiling! The boss loves idiots!"  уст-
раивается поперек груди, - ну-ка, переведи, дочка, что написано! Я, зна-
ешь (это Никите), - я, знаешь, пацан, хоть и  люблю  американцев,  детей
сукиных, а язык их лягушачий учить ленюсь. Мы когда  с  немцем  воевали,
так те тоже: нихферштей, нихферштей, а как границу мы  ихнюю  перешли  -
живо все по-русски зашпрехали. Так чт, говоришь, написано? (снова к  до-
чери). Держи улыбку! перевела. Босс! н-ну,  то  есть,  начальник!  любит
идиотов! Это, что ли, про моего маршала?! В самую помидорку  попал,  па-
цан, в самую помидорочку! Удружил подарочком, ничего не скажешь,  спаси-
бо, пацан, спасибо! Жалко, маршал мой тоже по-американски ни бум-бум!
   А что мог подумать Никита, когда, часом позже, достал генерал Оберни-
бесов военных еще времен баян и, мечтательно склонив голову к мехам, за-
вел американский свой репертуар: "Хэлло, Долли!", да "Караван", да "Ког-
да святые маршируют", - ладно еще играл бы только, а то ведь и петь  на-
чал шутейные переделки собственного изготовления: говеный сыч = шары за-
лил, говеный сыч ша-ры-за-ли-ил!
   Мэри потрясающе ясно вспомнила побелевшее, с прикушенной  губою  лицо
Никиты: минут за пять до двенадцати прислуживающий на даче сержант  внес
огромный отцовский филипс, пробивающий любую глушилку,  и  доложил:  так
что аппарат настроенный. Слушайте, пожалуйста, на  здоровьичко,  и  отец
повернул верньер, умрите! цыкнул на пьяненьких гостей. "Голос  Америки"!
"Программа для полуночников"! Я, знаешь, пацан, ни одной "Программы  для
полуночников" не пропускаю вот уже лет пятнадцать, очень  я  этот  самый
"Голос Америки" люблю: врут они меньше наших раза  в  три  меньше!  Или!
(прикинул) - в два с половиной. А на моем посту правду знать положено. У
нас, конечно, белый ТАСС-тарантас есть, но он, знаешь, тоже того!  Тихо!
начинают! сам себя оборвал, - вспомнила побелевшее, с прикушенной  губою
и от этого, казалось, еще более красивое, но и  более  недоступное  лицо
Никиты и страшный, безумный взгляд, брошенный Никитою на старого  папки-
ного товарища, дядю Колю, которого Никита за глаза называл Трупцом  Мла-
денца Малого и под началом которого (кстати, по мэриной же  тайной  про-
текции взятый; у Мэри хватило ума не посвящать Никиту в свое благодеяние
- он не простил бы ей ни за что) - служил в особо таинственном  каком-то
отделе Комитета Госбезопасности, расположенном в специальном  здании  на