йного  советника,
вопли и непристойные извивы которой всего минуту назад чуть не вызвали у
художника приступа натуральной рвоты, застегивает молнию на  джинсах,  в
голове его словно включается вдруг телетайпный аппарат прямой связи, та-
кой как раз, какой стоит за стеною, в приемной министра, - включается  и
с мерным постукиванием печатает на телеграфную ленточку текст, объясняю-
щий смысл порыва, однако, совершенно, увы, нецензурный:
   Е..Л Я ВАШЕ МИНИСТЕРСТВО ТЧК
   Вот тк вот. А вы говорили: первая любовь!..

   Ярик остановил оранжевое олимпийское такси, в  котором  они  покидали
министерство, у огромного мусорного бака, приютившегося в глубине старо-
го зеленого дворика, открыл багажник и принялся устало и  индифферентно,
безо всякой злобы и ненависти, перебрасывать в  вонючие  помойные  недра
образцы пейзажной, жанровой и военно-патриотической живописи, похищенные
с коридорных и кабинетных стен,  а  Галина  Алексеевна,  посидев  минут-
ку-другую на заднем диванчике машины, выбралась  под  яркие  косые  лучи
наступившего раннего весеннего утра и, не оборачиваясь, пошла.  Ярик  не
окликнул, даже, кажется, не заметил ее бегства, и в этот момент  ей  со-
вершенно очевидно сделалось, что не встретятся они больше никогда, разве
как-нибудь случайно, в метро, да и то постараются друг друга не узнать.
   Добравшись до постели, Галина Алексеевна провалилась в тяжкий, болез-
ненный, похмельный сон, и одному Богу известно, что за видения чередова-
лись в воспаленном ее мозгу с мутными проблесками реальности, в  которые
ужас содеянного становился доступен осознанию. На службу генерал  решила
не ходить более никогда, а вот тк вот, лежа под одеялом, тихо умереть от
стыда, одиночества и голода.
   Хотя полные восемь часов рабочего дня были таким  образом  пропущены,
отговориться за них кое-как еще было можно, но Галина Алексеевна не пош-
ла на службу и назавтра, и на третий, по счастию  оказавшийся  пятницею,
день. На исходе же воскресенья решила, что понести справедливое  наказа-
ние и испить чашу унижения до дна обязана во всяком случае, прибрала  на
кухне заплесневевшие, загнившие остатки пресловутого ночного  пиршества,
включила телефон и поставила будильник на обычные семь-пятнадцать.
   Первое, что увидела Галина Алексеевна, подходя к родному  учреждению,
был обосновавшийся на асфальте у помойного уголка знаменитый на все  ми-
нистерство огромный стол, свидетель и соучастник ужасающего ее  падения.
Он, хоть и пытался держаться самоуверенно, выглядел все же как-то удиви-
тельно жалко: из-за того, наверное, что на верхней  его,  изумрудной,  в
привычных чернильных кляксочках плоскости  отчетливо,  подобно  полянкам
ромашек на весеннем лугу, выделялись неприличные белесые пятна и источа-
ли (так Галине Алексеевне показалось) острый, пронизывающий запах темно-
го ее сладострастия. Генерал постаралась  проскользнуть  мимо  стола  по
возможности незаметно, как тень, и вот уже шла,  потупив  очи,  сама  не
своя, длинными коридорами учреждения, а злополучные модильяниевы полотна
кричали со стен, лезли под полуприкрытые веки. Боже мой, Боже! Зачем она
здесь, эта отвратительная мазня? Почему ее до сих пор не сняли, не  сор-
вали, не выкинули вместе с оскверненным столом?! Впрочем, да, конечно: я
ведь трусливо отсиживалась дома, увиливала от грозной,  но  справедливой
расплаты за грех юности, а они дожидались меня, очевидцы страшного моего
проступка, беспристрастные свидетели обвинения!
   Однако, в коридорах и кабинетах не только никаким наказанием, -  даже
происшествием или, скажем, следом происшествия вовсе и не пахло. Коллеги
встретили Галину Алексеевну равнодушно-доброжелательно, а трехдневное ее
отсутствие либо вовсе не заметили, либо  приписали  обычной  инспекцион-
но-разгромной поездке по провинции  или  легкому  недомоганию  (положим,
женскому). Тем не менее, весь день Галина Алексеевна была  подозрительна
и насторожена и только минут за пять до звонка решилась вызвать по выду-
манному делу  вчерашнего  выпускника  факультета  журналистики,  смазли-
венького редактора, и как бы между прочим, впроброс,  эдак  шутя,  спро-
сить, не знает ли тот о причинах разжалования министром  любимого,  ста-
ринного, наркоматского, а, может, и департаментского еще,  единственного
в своем роде и не одного хозяина пережившего стола. Редакторчик, не уло-
вивший, сколь важен для генерала несерьезный по видимости  этот  вопрос,
отделался легкой либеральной шуточкою, и Галина Алексеевна  постеснялась
педалировать, а только, не обернув головы, кивнула  наверх  и  назад:  а
это? Действительно, присмотрелся к картине редакторчик. У вас здесь, ка-
жется, висело что-то другое. Пейзажное. Глядите как забавно: дама в чер-
ном определенно похожа на вас! А что Тер-Ованесов? все еще преподает  на
журналистике? поинтересовалась, прощаясь, наша героиня.
   На другой день Галина Алексеевна побывала и  в  кабинете  министра  и
почти все время, пока в привычной, доброжелательно-полуфамильярной мане-
ре шел рутинный служебный разговор, не отрывала глаз от новенького, тем-
но-серого дерева, гигантского письменного стола, и только перед тем, как
уходить, рискнула сказать, переведя взгляд с  финской  полированной  по-
верхности куда-то за окно и вниз: дали отставку? Министр,  как  ребенок,
довольный обновкою, сразу понял, о чем речь, и ответил шутливо:  да  уж,
пора, понимаете, пристраиваться в ногу  со  временем.  Становиться,  так
сказать, современником. Вон  и  картинки  поменяли.  Одобряете?  Вы  же,
как-никак, специалист. Галина Алексеевна оглянулась на нескромных ярико-
вых амуров, присмиревших под серьезным взглядом черно-белого вождя, и не
столько  утвердительно,  сколько   многозначительно-игриво   произнесла:
да-а-а! - и это "да-а-а!" было вздохом освобождения:  Галина  Алексеевна
почувствовала, как отлегло, наконец, от сердца, как  совесть  очистилась
раскаянием; почувствовала, что край мрачной бездны никогда больше не по-
манит непонятным своим упоением. И слава Богу!
   Правда, яриковы полотна долго еще, не один год, раздражали глаз гене-
рала и душу щемили воспоминания тех далеких лет, когда еще все  казалось
ясным, простым любовь и счастие, - но  потом  примелькались  на  ставших
своими местах, и всего, может, и переменилось в жизни Галины Алексеевны,
что завелся в кухонном шкафчике неиссякаемый родничок, к которому  прик-
ладывалась она по вечерам и выходным до самой одинокой своей смерти (рак
матки), да покусанный покойным Чичиковым рисунок оказался в застекленной
рамочке, - впрочем, не на стене, а на прежнем месте: в комоде, под набо-
рами засохшей косметики и свежим постельным бельем.
   1980 г.

   ГОЛОС АМЕРИКИ
   научно-фантастический эпилог
   Черт возьми! Такая уж надувательная земля!
   Н. Гоголь. "Игроки"

   Проводив взглядом рванувшегося от главного входа красно-белого  жучка
скорой, в недра которого  с  мешающей  помощью  Трупца  Младенца  Малого
только что был внесен генерал Малофеев (говорят, его Трупец и отравил, -
Катька Кишко, едко пахнущая половыми секретами,  прошипела  из-за  спины
таинственным голосом последнюю сплетню, - впрочем, что же? почему  бы  и
не Трупец? почему бы и не отравил?), - жучок умудрился-таки найти  щелку
в непрерывной, неостановимой, темно-зеленой ленте прущих  по  набережной
военных грузовиков и, полавировав внутри нее, скрылся  за  излучиною,  -
Никита вдруг подумал, что внезапное заболевание генерала может  привести
к таким последствиям, о каких страшно бредить и в бреду, и еще  подумал,
что слишком далеко его, Никиту, кажется, занесло, далеко и совсем не ту-
да. Он и раньше чувствовал, что его несет не туда, но то было  несет,  а
теперь - занесло уже, занесло окончательно, и ясное сознание этого факта
пришло в голову впервые.
   Ему, собственно, и всегда, можно сказать - с  рождения,  некуда  было
деваться, вся логика биографии, судьбы толкала в черно-серое  здание  на
Яузе, вмещающее два десятка западных подрывных радиостанций, разных  там
Свобод, Би-би-си и Немецких Волн. Он от младенчества, от младых, как го-
ворится, ногтей слишком насмотрелся на диссидентствующих этих либералов,
на либеральствующих диссидентов, к числу которых,  увы,  принадлежали  и
оба его родителя, и старшая сестрица Лидия; слишком наслушался несконча-
емых их, пустых и глупых вечерне-ночных, в клубах вонючего табачного ды-
ма разговоров, за которыми, одна вслед другой,  летели  бутылки  липкого
тошнотворного портвешка и переводились килограммы тогда еще дешевого ко-
фе; слишком надышался кисловатой, затхлой, даже на свободе - вполне  тю-
ремною - атмосферой; слишком, слишком, слишком! чтобы  каждой  клеточкою
души не стремиться вырваться из этого вызывающего органическую  брезгли-
вость круга. Приметы родительского и их друзей быта: нищета,  безработи-
ца, обыски (нескольким из которых, еще мальчиком, стал Никита  потрясен-
ным свидетелем); допросы, аресты, суды; адвокаты, кассации, лагеря, пси-
хушки - все это, поначалу жуткое, со временем стало совсем  не  страшно,
а! м-м! нехорошо, неприятно, тошнотворно, и знакомые фамилии по  вражес-
ким голосам звучали как-то фальшиво и по-предательски, и ни  за  что  не
могло повериться, будто разнообразно-однообразным процессам сиим и  про-
цедурам подвергаются действительно  чистые,  бескорыстные  и  психически
полноценные люди, да не могло повериться и глядя  на  их,  кандидатов  и
докторов наук, старые, замасленные, потертые, в серых клочьях подкладоч-
ной ваты пальто, на их плешивые шапки, на  бахромящиеся,  вздувшиеся  на
коленках штаны, не могло повериться, слушая обиженные,  жалостливые  их,
физиков, математиков, филологов, рассказы о мытарствах по отделам вневе-
домственной охраны, по кочегаркам и дворницким.  Книжки  и  журнальчики,
ко_торые на очередном обыске описывались, сваливались во  вместительные,
защитного цвета брезентовые мешки и увозились, но, несмотря на столь ре-
гулярные и капитальные чистки, спустя время, снова накапливались в квар-
тире, - не вызывали у Никиты никакого ни любопытства, ни доверия, а тоже
- одну брезгливость, и любая брошюрка, купленная в Союзпечати, любой но-
мер "Пионера" или "Костра",  безусловно,  были  куда  всамделишнее  той,
пусть на самой хорошей бумаге отпечатанной, но фальшивой, фиктивной  ма-
кулатуры.
   Кстати о "Пионере" и "Костре": ни  их,  ни  "Пионерской  правды",  ни
"Юного" там "натуралиста" или "техника" не соглашались родители выписать
Никите: брызжа слюною, объясняли про коммунистическое обморочивание, ко-
торому не позволят! и так далее, а взамен подсовывали детское  Евангелие
с глупыми картинками и прочую чушь, и ее не то что читать - смотреть  на
нее было противно и стыдно, а все ребята в школе читали  и  "Костер",  и
"Пионерскую правду", и "Юного техника",  и  Никита,  хоть  побираясь,  а
все-таки читал тоже, а неприятные ощущения от побирушничества заносил на
родительский счет. Последний с каждым годом рос, и не  только  от  новых
поступлений, но и от неумолимых процентов.
   Чем более емкие ушаты иронии и прямой издевки опрокидывали родители и
сестра Лидия на октябрятскую звездочку, на пионерский галстук, на комсо-
мольский значок Никиты - тем с большей энергией сопротивления тянулся он
к этой высмеиваемой, облаиваемой ими общественной жизни и с гордостью  и
достоинством носил звания и председателя совета отряда, и  члена  совета
дружины, и комсорга класса. И только там уже, в комсоргах, впервые смут-
но почувствовал, что тащит его куда-то не туда, потому что прежде, в ок-
тябрятах и пионерах, деятельность Никиты была в каком-то смысле органич-
ной, естественной, принимаемой ребятами, - теперь же слова,  которые  он
вынужден был поддакивающе выслушивать и произносить сам,  все  дальше  и
дальше уходили от реальности, и волей-неволей  приходилось  переделывать
ее в своем сознании под эти слова, и она мало-помалу  начинала  обретать
размытость, фиктивность, призрачность. Однако поздно, поздно было  пово-
рачивать назад: несло, несло, несло уже, да и некоторая приятность в по-
ложении комсомольского вожака  все-таки  оставалась:  снаружи  -  уважи-
тельное отношение начальства и ряда товарищей  обоего  пола,  изнутри  -
вступая в странное противоречие с постепенным офиктивливанием реальности
- ощущение прямой причастности к могучей своей Родине, то  есть  всамде-
лишности собственного существования, - тащило, перло, несло и так и  вы-
несло в университет, в университетский комитет комсомола, и дальше  -  в
пресловутое черно-серое здание на Яузе. И чем справедливей и  обоснован-
нее казались Никите лидкины и родительские шуточки и издевки, а они -  к
никитиному раздражению - с течением времени все чаще казались справедли-
выми и обоснованными, - тем меньше оставалось возможностей к отступлению
с пусть сомнительной, однако частично уже пройденной, с пусть  выбранной
ненамеренно, но многими драками отстоянной дороги. И еще клеймо, постав-
ленное родителями на Никиту при рождении последнего, поставленное безжа-
лостно, под запах паленой детской кожицы, клеймо имени-отчества,  Никита
Сергеевич! Оно жгло Никиту с того самого момента, как он стал  понимать,
в чью честь назван и почему именно в эту честь, - жгло, и чего бы только
Никита ни сделал, чего бы ни превозмог, чтобы прожить клейму наперекор!
   Хотя, с другой стороны, - куда уж так особенно занесло? - работа  как
работа, даром только что числишься младшим лейтенантом известного Госко-
митета, Конторы, как выражаются родители, - и формы-то ни разу,  считай,
не надел: обыкновенный радиоредактор. А что выпускаешь в эфир не "Маяк",
не "Сельский" какой-нибудь "час", а программу  "Книги  и  люди"  "Голоса
Америки" - так чт? - забавно даже, интересно, игровая, так сказать, сти-
хия, мистификация! и всякий раз, сдавая вниз, в преисподнюю, на передат-
чик очередную американскую пленку, Никита не без удовольствия  воображал
внимательные лица Лидки, родителей,  прочих  оборванных  диссидентов,  с
напряжением слушающих свободное слово, прорывающееся сквозь  коммунисти-
ческие глушилки, - и от души улыбался. Пусть, дескать, не  слушают,  как
ослы, что угодно - лишь бы из-за кордона!
   Так или иначе, а в комсомольский комитет Конторы Никита  самоотвелся,
правда, тихонько самоотвелся, без бравады, без демонстраций этих разных;
так же, без бравады и демонстраций, воздержался пока и от  вступления  в
партию, хотя Трупец Младенца Малого и предлагал рекомендацию,  а  сейчас
вот - лоб до потного онемения прижат к пыльному жаркому стеклу,  взгляд,
проводив не вдруг вклинившегося в темно-зеленую ленту военных грузовиков
красно-белого мигающего и, надо полагать, вопящего жука до излучины, пе-
реплыв мутную, из одного, кажется, жидкого дерьма состоящую Яузу, перей-
дя противоположную ее набережную, по которой перла - только  в  обратную
сторону - такая же темно-зеленая, такая же непрерывная, такая  же  ничем
не остановимая лента, упершись в посеревшие, подкопченные выхлопами сте-
ны Андроньевского монастыря и по ним проползя вверх, стопорится на деко-
ративном золоченом крестике собора, - Никита представил  вдруг,  как  же
выглядит со стороны все то, в чем  он  принимает  посильное  участие?  -
представил, и по-нехорошему смешно ему стало, и беспричинно засосало под
ложечкою, беспричинно, а словно так,  как,  наверное,  должно  засосать,
когда, лечась от перелома какого-нибудь нестрашного, прочтешь в  незнамо
зачем, ради непонятной  шутки  выкраденной  у  дежурной  сестры  истории
собственной болезни латинское, однако, и по-латыни слишком понятное сло-
во: cancer.

   Х-хе-не-рал! прошипел Трупец и потер ручки, словно старательно,  хотя
и не слишком артистично, скопировал известного французского кинематогра-
фического комика, на которого похож был до однояйцовости.  Откомандовал-
ся! Скорая вильнула и, вопя и мигая, вклинилась в колонну идущих по  на-
бережной грузовиков. Не боись - средство верное, патентованное!
   Обиженный, дважды обойденный повышением  и  фактически  сосланный  на
должность замзава одного из отделов собственного детища, однако человек,
в сущности, крайне добродушный, Трупец Младенца Малого зла никому не же-
лал, особенно непосредственному своему шефу, генералу Малофееву, которо-
го помнил, когда тот был еще желторотым, шустрым таким, но по делу шуст-
рым капитаном, и которого несколько лет назад сам с удовольствием принял
к себе в контору на должность начальника "Голоса Америки", - зла не  же-
лал и подсыпл ему в столовой за обедом сохраненный на всякий случай  еще
со времен оперативной работы ядовитый английский порошок  отнюдь  не  из
зависти: просто не видел другого выхода, а пора провести  в  жизнь  одну
старую идею настала беспрекословно.
   Идея зародилась у Трупца давным-давно, когда он  только  что  получил
подполковника и возглавил Отдел глушения западных радиопередач. Работать
было трудно: враги елозили по волнам, увеличивали мощности, беспредельно
расширяли диапазоны, даже открывали новые станции; наша аппаратура то  и
дело ломалась, горела, техники и солдаты глушили не столько радиопереда-
чи, сколько выдаваемый для промывки контактов метиловый спирт, - словом,
Трупец вертелся, как белка в колесе, -  толку,  однако,  выходило  чуть:
следовало менять что-то кардинально! - и вот, мучительно мысля и ночью и
днем, он таки выдумал, что, чем тратить миллионы  киловатт  и  километры
нервов на малоэффективное генерирование  помех,  лучше  просто  выловить
всех, кто пакости смеет слушать, и нейтрализовать - и тогда пускай  бре-
шут враги - надрываются, словно голодные псы в выгоревшей, вымершей  де-
ревне!
   Поначалу показавшаяся хоть сладкою, а несбыточною мечтою, мысль  пос-
тепенно обросла подробностями, и вот уже, вполне  законченный,  детально
разработанный, лег в папочку красного ледерина план  операции:  внедрить
на одну из подрывных антисоветских радиостанций, лучше всего  на  "Голос
Америки", своего человека, который в определенный день и час передал  бы
в эфир специально подготовленное сообщение, ну, что-то вроде  того,  что
через сорок минут Америка начинает войну против СССР, но, желая  оберечь
сторонников демократии (не сторонники "Голос Америки",  слава  Богу,  не
слушают!), по секрету предупреждает их, чтобы они, завернувшись в  белые
простынки, вышли из домов и сгруппировались на  открытых  пространствах.
Каково?! Сами, голубчики, как тараканы повыползете - спасаться, а мы вас
всех тут - цап!
   Начальству идея понравилась. Правда, кое-кто из молодых да ранних ко-
сился опасливо: не слишком ли, дескать, многих придется  того!  цап?  не
нарушим ли, дескать, снова ленинские нормы социалистической  законности?
- но Трупец успокаивал: не обязательно, мол, так уж всех, и так уж  сра-
зу, и так уж именно цап, - возьмем, мол, пока на карандашик,  а  там,  в
спокойной обстановочке, все и решим! - и уже положено было на  титульный
лист из ледериновой папочки много разноцветных разрешительных виз,  чуть
ли не последней только, главной, и дожидались, уже и кандидатуру  подыс-
кивали для внедрения и предварительно остановились на одном писателе-по-
лудиссиденте, который давненько уже намыливался на Запад,  -  как  вдруг
Трупец, сам, забил во все колокола и прохождение папочки приостановил.
   Приостановить затею, которой дан ход, - все равно что задержать пулю,
вылетающую из ствола, - но тут резон был слишком уж значительным: неожи-
данно появилась возможность раз-навсегда намертво заткнуть все подрывные
радиоглотки: в один прекрасный день - из тех как раз, когда папочка  хо-
дила по начальству, - прорвался в кабинет Трупца настырный молодой чело-
век в джинсах, бороде и очках и долго что-то объяснял, размахивая  рука-
ми, про сверхпроводимость, явление интерференции и когерентность  радио-
волн. Трупец, имевший в школе по физике двоек больше, нежели  троек,  не
понял, конечно, ничего, однако нюхом волчьим учуял, что дело стоящее,  и
тут же, вызвав к подъезду черную свою "Волгу