стаканами, оба наливает всклянь из квадратной своей бу-
тылки, и Галина Алексеевна не успевает отрицательно мотнуть головою, ре-
шительным жестом отстранить это неимоверное для нее количество  спиртно-
го, - не успевает, потому что натыкается на полный неподдельного страда-
ния взгляд черных яриковых очей, на душераздирающий вопрос: ладно, пусть
никто! - но хоть она, она-то! - она верит ли еще в его талант?! - и наша
героиня, хоть с той общежитской папочки и не видевшая ни одного  настоя-
щего ярикова произведения, а, может, как раз потому, что не видевшая,  -
не менее, чем в давней засранной церкви убежденно, но куда более горько,
кивает в ответ, а потом и поднимает стакан, ибо не поднять его в  данной
ситуации - все равно, что признаться в  неискренности,  все  равно,  что
ударить по лицу несчастного этого человека, пришедшего к ней, как к пос-
ледней инстанции не то справедливости, не то - милосердия.
   И тут Галина Алексеевна воображает вдруг, что коллеги  и  начальство,
подчиненные и подопечные видят ее в настоящую минуту: вот такую - непод-
тянутую, расхристанную, сидящую за одним столом  с  грязным,  ободранным
диссидентом, держащую полный стакан водяры, - но странно:  фантазия  эта
не покрывает нашу героиню липким, холодным потом ужаса, а,  напротив,  -
дразнит, забавляет, манит подмеченным еще Пушкиным упоительным ощущением
бездны мрачной на краю, - и Галина Алексеевна как-то  особенно  азартно,
демонстративно опорожняет единым духом стакан, а  потом,  когда  видение
исчезает, ничего страшного, думает под тяжелым, непрерывающимся взглядом
собутыльника, нужно же, наконец, разрушить психологический барьер  между
нами! Трезвый пьяного не разумеет. Или как там: наоборот?
   Жгучее, в таком количестве совершенно непривычное тепло добирается до
желудка, и мрачная бездна сообщнически подмигивает кошачьим  своим  зра-
ком. Свечи, скатерть, хрусталь и серебро с  достоверностью  галлюцинации
возникают в мозгу Галины Алексеевны при взгляде на разделяющий их с Яри-
ком красный пластик кухонного стола, - играют, переливаются разноцветны-
ми искрами, - и то давнее, неимоверное желание обдает ее всю жаром.
   Наконец, художник, оголодавший в неизвестно котором по счету и  снова
неудачном браке, утоляет аппетит и  продолжает  предаваться  мучительным
философским поискам, по привычке последних лет интонируемым, преимущест-
венно, вопросительно. Ну почему, дескать, к ним,  на  Кузнецкий,  народу
ходит больше чем к нам (хотя он не состоит и в группкоме графиков,  -  а
все-таки: к нам) на Грузинскую? Или: куда подевались, куда сгинули  вре-
мена бешеной популярности неофициальной  живописи,  легендарные  времена
Измайлово и "Пчеловодства", и почему он, дурак, в ту пору там не выстав-
лялся, а рвался в Союз? Или, наконец, почему ни худфонд, ни  эти  сраные
(при слове сраные Галина Алексеевна непроизвольно  морщится,  демонстри-
руя, что слышит его не впервые в жизни) миллионеры  не  желают  покупать
произведений его, Ярика, незавербованного искусства? Почему даже в  нес-
частный салон Юны Модестовны не может он пристроить и пары  своих  холс-
тов?!.
   Почему худфонд - Галина Алексеевна знает из  первых  рук:  там  более
способностей и даже ее протекции требуются совершенно несвойственные на-
шему Модильяни покладистость, терпение, выдержка и политическая тонкость
в искусстве интриги. Самое смешное, что те же качества, даже в  сильней-
шей степени, требуются, оказывается, и в мире  диссидентском,  -  но  об
этом Галина Алексеевна, не читающая, - хоть и невредно  было  бы  ей  по
службе, - ни "Третьей волны", ни "АЯ", а лишь  наслышанная  о  нехорошем
сем мире с тенденциозного голоса любимой своей заокеанской радиостанции,
не только не знает, но даже и не догадывается: диссидентский мир  вообще
представляется ей не менее таинственным, чем загробная  жизнь.  Впрочем,
привыкшая, как мы уже заметили, к глухой монологичности яриковых  сомне-
ний, она вовсе и не собирается на  них  реагировать.  Поэтому  настойчи-
во-напористое (Боже! почти как в те времена!) требование художника ехать
сейчас же, сию же минуту, к нему в мастерскую, где и ответить,  наконец,
окончательно и бесповоротно лицом к лицу с картинами на  все  проклятые,
мучащие его вопросы, - застает ее совершенно врасплох  и,  подкрепленное
зовом пресловутой бездны, любовью и алкоголем, серьезного  сопротивления
не встречает.
   Тем более, что том всемирки, чтение которого сорок минут назад  прер-
вал Ярик, - том этот, сто первый по счету, - оказывается Эдгаром По.

   Склонив голову, и все же касаясь перманентной макушкою потолка, а под
огромными, пыльными, асбестом укутанными трубами складываясь и в три по-
гибели, шла Галина Алексеевна, предводительствуемая Яриком, по  коленча-
тому подвальному коридору мимо выпиленных из фанеры, вырезанных  из  пе-
нопласта, отчеканенных на жести силуэтов  Вождя  Мирового  Пролетариата,
мимо разнокалиберных досок почета, мимо щитов соцобязательств, мимо  ло-
зунгов и серий портретов членов Политбюро, - шла в святая святых  нашего
художника. Открывшаяся ее взору  огромная,  в  центре  освещенная  голой
двухсотсвечовкою, в углах чем-то шуршащая и копошащаяся безоконная  ком-
ната и была яриковой мастерскою: вместе с сотнею рублей ежемесячного жа-
лования, выплачиваемого одним из московских ЖЭКов, составляла она награ-
ду за идеологический труд, продукцию которого Галина  Алексеевна  видела
по пути. Ярик, несколько долгих лет буквально загибавшийся без  мастерс-
кой вообще, ни перед диссидентствующими, но часто вполне  преуспевающими
друзьями-приятелями, ни, тем более, перед Галиною Алексеевною за продук-
цию эту не оправдывался и не извинялся, ибо считал вынужденную свою  ра-
боту на ниве идеологии, работу,  дающую  в  остальных  отношениях  почти
безграничную свободу творчества, делом в нравственном отношении пусть не
похвальным, но не столь и предосудительным: каждая, дескать, цивилизация
имеет свои символы и обряды, свои, так сказать, формальности, серьезного
значения которым ни один нормальный человек никогда не придаст, вот как,
например, моде.
   Будь мастерская несколько менее обширною, мы рискнули б сказать,  что
картины заполняют ее: чувствовалось, как много их, потерянных в  обводя-
щем углы мраке: больших и маленьких, туманных и веселеньких, масляных  и
гуашевых, на холсте, на картоне и даже на  оргалите.  Ну  вот!  выдохнул
Ярик, поставив бутылку с остатками водки на стол (несмотря на  настояния
Галины Алексеевны, он, покидая ее дом, с бутылкою расстаться не  пожелал
категорически) и зажег пару позаимствованных где-то на стройке прожекто-
ров. Смотри. Оценивай. Ты ж как-никак специалист.
   "Как-никак" задело Галину Алексеевну, и лицо ее озарилось неким  осо-
бым сладострастием, которого Ярик до сих пор никогда на этом лице не за-
мечал, которого даже и заподозрить на нем не мог, - сладострастием неог-
раниченной власти над так называемым искусством, неподвластным, как  лю-
бят его создатели самодовольно считать, никому кроме них и  Бога,  -  и,
хоть в то же мгновенье она одернула себя, согнала с  лица  предательское
предвкушение,  Ярик  уже  казнился,  мятался  и  готов  был,   казалось,
собственным телом броситься на смертоносные  амбразуры  глаз  любовницы.
Ничего уже, впрочем, поправить было невозможно,  во  всяком  случае,  по
ярикову не то что деликатному, а не слишком как-то  твердому  характеру,
разве вот суетливо разлить по нечистым стаканам остатки "Сибирской".
   Пить Галине Алексеевне больше, конечно,  не  следовало,  но  она  по-
чувствовала, что, не выпив, спугнет художника, а отказаться от предстоя-
щего суда сил уже не имела, и так как ни закусить, ни даже запить ковар-
ную жидкость было нечем,  бросилась  в  критический  свой  полет  непос-
редственно из ожесточенной схватки с тошнотою  и  подступающей  к  горлу
рвотою.
   Вот это! сказала генерал, мгновенно, безошибочно  выхватив  из  сотен
других небольшой квадратный холстик, попорченный по краям коренным насе-
лением подвала, это же прямая антисоветчина в  худшем,  классическом  ее
смысле. Это недостойно высокого твоего таланта!  и  брезгливо  отбросила
холстик влево от себя. Допустим, нетвердо согласился  автор,  польщенный
словосочетанием "высокий талант". Она, будто только подтверждения и жда-
ла, ринулась дальше: и это, протянула цепкую руку куда-то в  глубину.  И
это!
   Когда экспозиция была очищена от откровенных антисоветчины и  порног-
рафии, разговор, несмотря на несколько заплетающийся язык тайного совет-
ника, принял характер более  утонченный.  Например,  графическая  серия,
вдохновленная ошибочно напечатанным и справедливо забытым "Иваном  Дени-
совичем", навлекла на художника обвинение в спекулятивности и  паразити-
ровании на теме. Ты сам посуди, объяснялась Галина Алексеевна перед Яри-
ком, который вовсе и не требовал никаких объяснений,  а  мрачно  молчал,
словно уже придумал что-то, решил, и только  выжидал  удобного  момента,
чтобы решение свое привести в исполнение. Ты сам посуди: кто бы, что  бы
и как бы скверно ни нарисовал или, скажем, ни написал про лагерь  -  это
всегда будет волновать, будить сострадание. При чем же  здесь  живопись?
При чем линия? При чем, в конце концов, искусство?! Вспомни ту нашу кар-
тиночку, про солдат!
   Ободренная превратно понятым угрюмым безмолвием  подсудимого,  Галина
Алексеевна утратила последние остатки самообладания и, по мере того, как
росла на полу стопка отсеиваемых картин и рисунков, все  более  и  более
радужные перспективы раздражали внутренний ее взор: постепенное,  сегод-
няшней ночью начавшееся приручение маленького своего Модильяни, введение
его в номенклатуру и, в конце концов, скромная свадьба и долгое семейное
благополучие: они жили счастливо и умерли в один день. А  п-пить  я  ему
больше н-не п-позволю!
   Внутренний монолог, впрочем, ничуть не мешал  внешнему,  и  последний
становился все глаже, формулировки все обкатаннее, чеканнее,  голос  ма-
ло-помалу набирал силу и вот уже гулко  гремел  под  низкими  подземными
сводами: ведь чем одним живет человек? Надеждой! Чего он вправе ждать от
искусства?? Надежды!!  Что  должен,  что  обязан  дать  ему  художник???
На-деж-ду!!! Константиновну, буркнул Ярик, но слух Галины Алексеевны  не
счел сомнительную эту, диссидентскую острту достойною замечания, а голос
меж тем продолжал: вот, например, полотно! Оно ведь  абсолютно  беспрос-
ветное, черное. Ты согласен? черное? Согласен? От него же повеситься хо-
чется. Кому оно несет радость? Кому дает силы? Кому,  наконец,  служит?!
Красоте! стыдливо промямлил Модильяни и тут же пожалел, что открыл  рот.
Истине! На сей раз Галина  Алексеевна  решила  расслышать,  но  ответила
крайне лапидарно: просто повторила два эти сиротливые слова с уничтожаю-
ще-саркастическою интонацией, и черный холстик пополнил груду антисовет-
чины, порнографии и спекуляции.
   Минут сорок спустя отделение зерен от плевелов было  завершено,  Ярик
погасил прожектора, сник в углу колченогого фанерного диванчика. На  пе-
риферии сразу зашуршало, замелькали серые тени, Галине Алексеевне  стало
жутко. Она попыталась прижаться к  возлюбленному,  но  тот,  хоть  и  не
отстранился, был жесток и неподатлив. Обиделся? с тревогою спросила при-
тихшая героиня. Ты замечательный мастер! Эти  картины  (она  кивнула  на
прореженную экспозицию) составили бы! да еще и составят, непременно сос-
тавят! честь любой коллекции, любой галерее. Придет время, и они  станут
государственным достоянием, будут стоить бешеных денег! О  тебе  напишут
мемуары и монографии! А сегодня? вдруг обернулся художник, и зрачки  его
странно вспыхнули изнутри чем-то красным. А сегодня - слаб  купить?  Вот
ты, лично - ты купила бы их сегодня? Для своего министерства?..
   Н-ну, во-первых! начала Галина Алексеевна и тут же  остановилась:  ее
встревожил этот странный багровый блеск, и, хоть она и попыталась  успо-
коить себя рационалистическим объяснением, что это,  дескать,  наверное,
отразилось глазное дно, что будто  именно  такое  сверкание  видела  она
как-то и раньше: у покойного Чичикова, - преодоление  зловещего  эффекта
далось ей не так просто. Во-первых, покупка картин для  министерства  не
входит в мою компетенцию! Не доверяют? сыронизировал Ярик и тут же  про-
должил атаку: а во-вторых? Во-вторых! (Галина Алексеевна пропустила мимо
ушей и иронию) нам бы, пожалуй, не выделили средств, даже по  перечисле-
нию. Вот мебель собирались менять, и то! У нас, знаешь, культура  финан-
сируется из остатков! Ну, а в принципе? не  унимался  совсем,  казалось,
протрезвевший собеседник и напирал на Галину Алексеевну  требовательным,
гипнотизирующим, бездонным взглядом. В принципе! В  принципе?..  генерал
несколько оробела. В принципе - разумеется. Они даже слишком для  нашего
заведения хороши! В таком случае (Модильяни сделал широкий кругообразный
жест правой рукою и с угрюмой торжественностью завершил) я вам их дарю!
   И лишь на полпути к цели, к Китайскому проезду, зажатая в  такси-уни-
версале между Яриком и  его  продукцией,  попыталась  Галина  Алексеевна
осознать по-настоящему ужас своего положения, но и тут успокоилась,  ре-
шив, что все равно из яриковой сумасшедшей затеи  ничего  не  получится,
что никто их не пустит в министерство посреди ночи и что, когда не  пус-
тят, она уговорит художника поехать к ней, и там, может  быть,  наконец,
случится то желанное, о чем она не решалась намекать  возлюбленному  вот
уже добрые пятнадцать лет!

   Ну что же ты? говорит Ярик, когда они выходят из  машины,  остановив-
шейся прямо у дверей министерства, а сам принимается выгружать холсты и,
привалив первый к стеночке, ставить их один за другим ребром на асфальт.
Звони! Галина Алексеевна, все еще уверенная, что их не пустят и что, та-
ким образом, экстравагантное ее ночное приключение окончится безопасно и
даже, может, и благополучно, да к тому же и несколько чрезмерно  дерзкая
от выпитого алкоголя,  придавливает  черную  кнопочку.  За  аквариумными
стеклами вестибюля загорается слабый далекий свет; движется, словно  ги-
гантская рыба плывет, чья-то неясная фигура; клацает металл замка, и  на
пороге открывшейся двери появляется охранник. Он в форме, однако,  столь
же, как Ярик, демонстративно зарос волосами, и выражение его лица отнюдь
не вызывает ассоциаций с покоем, порядком и прочною  государственностью.
Короче, любому нормальному человеку в секунду стало бы ясно, что приплыл
диссидент.
   Старик! какими судьбами?! Ого, да ты с кадрой! (Диссидент, с  первого
мига сосредоточившийся на художнике, удостаивает при этих словах  взгля-
дом и Галину Алексеевну). Заваливайте. Я тут сегодня как раз один. И вы-
пить найдется! - и Ярик узнает приятеля, и они уже обмениваются и  руко-
пожатиями, и неловкими поцелуями, тычками скорее, куда-то  в  бороды,  и
полубессмысленными фразами вроде ну как ты? или видишь  кого  из  наших?
какими и всегда обмениваются не слишком близкие, хоть давние,  знакомцы,
случайно встретившиеся после продолжительной разлуки, - и вот оба  зано-
сят уже холсты в вестибюль, и Ярик объясняет диссиденту  цель  визита  и
просит содействия, а тот кивает понимающе да с  периодичностью  автомата
приборматывает: об чем базар, старик? об чем базар?..
   И тут-то Галина Алексеевна сознает, наконец, что от акции, на которую
она сама дала согласие, не отвертеться, - убежать разве, что есть  духу,
- но бежать почему-то совсем не хочется:  и  ноги  нетверды,  и  мрачная
безд_на щекочет, провоцирует показать кому-то, не вполне,  впрочем,  по-
нятно, кому именно, - язычок, и голова удивительно упоительно  кружится,
и перед глазами мелькают в нелогичной последовательности темные,  незна-
комые в дежурном освещении лестницы и коридоры, комнаты и кабинеты,  да-
же, кажется, ее собственный, мелькает диссидент, мелькает Ярик, мелькают
стремянка, рамы, холсты, веревки, мелькает ножовка в яриковой  руке:  он
что-то там пилит, подгоняет, - но вот  мелькание  становится  все  менее
сумбурным, вот и вовсе останавливается, и Галина Алексеевна обнаруживает
себя в компании Ярика (диссидент куда-то исчез) в  кабинете  самого  ми-
нистра, в кабинете, где она бывала тысячи раз и никак не  могла  вообра-
зить себе такого тысяча первого.
   Уже по-утреннему серо и вполне можно обойтись без электричества.  Зе-
леному сукну старинного стола приветливо улыбается со стены  черно-белый
Вождь Мирового Пролетариата (Галина Алексеевна и пьяная убедила  возлюб-
ленного не трогать портретов), а Ярик, стоя на стуле, укрепляет на  про-
тивоположной стене последнее из привезенных полотен, то самое, на  кото-
ром, по случаю, изображены дворовые мальчишки, карнавальные  амуры,  что
подглядывали за ними и нахально мешали их любви в давнюю  предновогоднюю
ночь. Выше! Еще чуть! Левый, левый угол! делает поправки Галина  Алексе-
евна таким профессиональным тоном, словно всю жизнь развешивала картины,
- и, удовлетворясь, наконец, параллельностью горизонталей рамы покрытому
ковром полу, пятится назад, пока не упирается несколько  против  прежних
времен потяжелевшею талией в монументальное произведение мебельно-канце-
лярского искусства.
   Модильяни слышит толчок и оборачивается. Общим планом, но одновремен-
но и во всех подробностях, он видит: огромное зеленое  поле,  закапанное
разноцветными чернилами столь ненамеренно-замысловато, что пятна склады-
ваются в удивительно стройный орнамент; частые короткие вертикали  крас-
ных точеных балясинок, что, поддерживая  три  обводящих  столешницу  пе-
рильца, задают  совершенно  безумный  опорный  ритм;  вишневые  квадраты
сафьяновых папок "к подписи"; светлый прямоугольник письменного прибора;
радужный веер разноцветных карандашей в пластмассовом,  телесного  цвета
стаканчике; три телефонных аппарата: белый, серый и черный, а на  белом,
большом - герб державы и красную лампочку; видит и ее:  поддатую,  уста-
лую, немолодую, но безусловно счастливую женщину, носительницу обворожи-
тельных в контексте линий и пятен: малинового - кофточки и трех палевых,
перекликающихся с письменным прибором, разновеликих: лица и рук.  Худож-
ник задерживается так на мгновенье;  в  мозгу  его  происходят  какие-то
странные процессы, невероятные по интенсивности и совершенно не  поддаю-
щиеся регистрации, - потом спрыгивает со стула и плавным сильным  жестом
нарушает композицию, смешивает малиновое с зеленым.
   Спустя несколько мгновений колористическое однообразие серого  паласа
нарушают темно-синие пятна итальянских сапожек, а потом и запутавшееся в
облаке паутинных колгот нежное салатное пятно трусиков!
   Впрочем, ни любопытные цветовые эти сочетания, ни  собственное  и  ни
любовницы тяжелое дыхание не мешают нашему художнику осознать,  что  по-
рыв, бросивший его к столу, при всей истинности и необоримости, не  есть
ни порыв любви, ни даже похоти, а чего-то третьего, пока непонятного,  и
что зародился он еще там, в подвале, несколько часов назад, в тот  самый
момент, когда под действием генералова критического выступления,  нелепо
и, в общем-то, в шутку, предложен был  государству  ненужный,  неудобный
этот подарок, - а  теперь  лишь,  созревший,  высвобождается  в  не  без
ехидства подтасованном месте.
   Для Галины же Алексеевны этот рассветный час становится звездным  ча-
сом первого и последнего в жизни оргазма, столь могучего, что  наступле-
ния его неспособны предотвратить ни отчетливо, словно галлюцинация, слы-
шимая из прошлого песенка про роковую судьбу черного кота, ни  нахальные
рожи карнавальных мальчишек, устроившиеся в прямоугольной раме, словно в
окне общежития, ни даже осуждающий взгляд Вождя Мирового Пролетариата, -
словом, неспособен предотвратить весь мир, который  из  экстравагантных,
стробоскопически меняющихся ракурсов видит опрокинутая  ее  голова,  ме-
чась, мотаясь по зеленому сукну уникального канцелярского порождения!
   Когда Ярик, брезгливо поглядывая на порозовевшего та