набережной Яузы. Да и у самого дяди Коли лицо сильно посерело в тот  мо-
мент, посерело и озверело, но это для Мэри неожиданностью не было:  дядя
Коля лютой, личной ненавистью Голоса ненавидел и не раз ругался с отцом,
что тот их слушает.
   Но, видать, последней каплею, переполнившей, что называется, чашу ни-
китиного терпения, была неизвестно зачем затеянная несколько перебравшим
отцом ночная поездка на его службу, на  кнопочку,  как  он  любил  выра-
жаться. Гостей уже никого почти не осталось, дядя Коля, злой из-за  "Го-
лоса Америки", наорал на  отца  и  обиженно  пошкандыбал  на  электричку
ноль-сорок, так что в "Волге", не считая солдата-шофера,  сидели  только
они втроем: сам Обернибесов, Мэри и Никита.
   Повиляв с полчаса между сосен по узким, хорошо  асфальтированным  до-
рожкам, въезд на которые простым смертным был заказал светящимися кирпи-
чами, а также явными и секретными постами солдат, "Волга" уперлась в ме-
таллические ворота с огромными выпуклыми пятиконечными красными  звезда-
ми, приваренными к каждой из двух  створок,  в  ворота,  что  прикрывали
въезд за несоразмерно высокий забор.
   Таких ворот перевидывал Никита за жизнь не одну, надо думать, тысячу:
воинская часть как воинская часть, но зрелище,  открывшееся  ему  потом,
когда, узнанные и пропущенные, оказались они на территории  кнопочки,  -
зрелище это могло, конечно, не только поразить неожиданностью (Мэри  по-
нимала это сейчас слишком отчетливо), но и  вызвать  своей  неестествен-
ностью, фиктивностью чувство эдакой презрительной  гадливости,  особенно
если учесть, что предстало перед взглядом весьма уже раздраженным.  Парк
культуры и отдыха районного масштаба - вот как выглядела кнопочка изнут-
ри: мертвые по случаю ночной поры, дежурными лампочками  только  подсве-
ченные, торчали среди редких сосен и американские горы, и качели-карусе-
ли, и колесо обозрения, и парашютная вышка, и раковина эстрадки,  и  все
такое прочее, что еще положено иметь парку культуры и  отдыха  районного
масштаба. Генерал сказал пару слов на ухо дежурному  офицеру  (в  штатс-
ком), тот что-то там не то нажал, не то переключил, вспыхнул  и  замигал
над воротами транспарант "Боевая тревога!" и одновременно вспыхнули, за-
мигали, запереливались разными цветами многочисленные лампочки аттракци-
онов, заорала искаженная "колоколом" эстрадная музыка и неизвестно отку-
да, словно прямо из-под земли, выскочила не одна сотня молодых парней  и
девиц, одетых тоже в штатское и  относительно  разнообразно,  выскочила,
стала на мгновение в строй и тут же, подчинясь неслышной от ворот коман-
де, рассыпалась по аллейкам,  эстрадкам  и  аттракционам.  Молодые  люди
развлекались, веселились и целовались в  кустах  старательно,  изо  всех
сил, что создавало впечатление натужности, но довольный Обернибесов  на-
тужности не замечал, а смотрел на эту, в сущности, жутковатую  катавасию
с гордостью и пояснял Никите: маскировочка, пацан, сам понимаешь.  Чтобы
американцы чего не подумали. Балдеешь? То-то, пацан! Сам все сочинил!
   Потом генерал повел их в комнату смеха, и они, издевательски  отража-
ясь то в тех, то в других кривых зеркалах, все шагали и шагали под уклон
по замысловатому лабиринту, пока наконец зеркала не исчезли  мало-помалу
со ставших цементированными и сырыми стен, и уже в многочисленных  кори-
дорных коленах все чаще стали попадаться солдаты и  офицеры,  одетые  по
форме, и, приветствуя неожиданных гостей, вытягивались с такими невозму-
тимо-приветливыми рожами, что мерцающая в распахе  генераловой  курточки
люминесцентная надпись приобретала смысл комментария к происходящему.
   Сама кнопочка была огромной  красного  цвета  кнопищею,  напоминающей
грибок для штопки носков. Мэри видела ее раз сто, Никита же стоял  заво-
роженный, не отрывая очей. Что? вот так вот просто нажать - и все? слов-
но бы спрашивал выразительный его взгляд, и генерал ответил: ничего, па-
цан, не боись! Не идиоты! Тут знаешь,  пацан,  какая  механика  хитрая?!
Чтобы эта сработала, кивнул на кнопочку, надо  предварительно  еще  пять
нажать: в Генштабе, в Кремле, на Старой площади и еще в двух местах.  Но
про те места, пацан, знать тебе не положено, да я, честно, и сам про них
ни хера не знаю. Ав-то-бло-ки-ро-воч-ка!
   Никита, словно в трансе каком, словно под гипнозом,  лунатик  словно,
потянулся кнопочке нажать-попробовать, но генерал,  хоть  и  пьяненький,
среагировал на раз, остановил, спокойно, пацан, спокойно! У нас  тут  на
днях пара транзисторов импортных вылетела, заменить не на что, так ребя-
та пока напрямую провода скрутили. Нажмешь ненароком - и бах! и,  сообщ-
нически подмигнув Мэри, генерал ударил вприсядку, подпевая намеренно то-
неньким, под бабу, голоском: с неба звездочка упала  =  прямо  милому  в
штаны. = Что б угодно оторвала, = лишь бы не  было  войны!  Дежурящий  у
пульта полковник невозмутимо наблюдал за перипетиями сцены.
   Мэри, считающая отца, несмотря на привычку его гаерничать, человеком,
вообще говоря, серьезным, насчет напрямую скрутили ему не поверила, соч-
ла за шутку и довольно забавную, но  теперь,  когда  вспоминала  события
пьяной той ночи, шутка эта, услышанная как бы ушами  Никиты,  показалась
Мэри ужасно грубой, бездарной, солдатскою. Тоже совсем не смешною в дан-
ном контексте показалась и висящая над кнопкою эстонская картинка, кото-
рую Мэри в свое время привезла из Таллина и, гордая своим чувством  юмо-
ра, подарила отцу, а тот, принимая игру, повесил именно здесь.  Картинка
изображала пульт управления: четыре телеэкрана с  ракетами  наизготовку,
кнопочки "Start" под каждым из них, а перед пультом сидят четверо  деге-
неративного вида злобных амбалов и потому только не нажимают на  кнопоч-
ки, что одеты в смирительные рубахи, рукава  которых  перевязаны  тугими
двойными узлами за спинками кресел. И один из рукавов  грызет  маленькая
мышка: лишь тонкая ниточка и осталась. Минут на пять работы.
   Нет, были, были у Никиты основания хлопнуть дверью и  уйти  от  Мэри,
сунув десятку за проезд, сама она виновата, что затащила его на  жуткие,
на кошмарные, на цирковые эти смотрины; тем ведь  смотрины  и  нехороши,
что не только на избранника смотрит родня - избранник и сам, увы, не без
глаз! - и вот, три дня промучившись, не решаясь звонить, поехала Мэри на
Яузу, чтобы встретить Никиту после работы и попытаться извиниться  перед
ним, объяснить ему, рассказать про отца, какой он добрый, хороший,  про!
Мэри сама толком не  знала,  чт  будет  говорить  Никите,  -  надеялась:
чувство раскаяния, вины, с которыми ходила последние  дни,  наложило  на
нее отпечаток, эдакую благородную патину, которая не может  же  остаться
незамеченною, не тронуть возлюбленного и, как знать! -  вдруг  окажется,
что не окончательно рухнула та самая постройка, терпеливо  собранная  из
разрозненных кирпичиков!
   Руки и ноги уже не дрожали, сердце колотилось не так бешено,  -  Мэри
повернула ключик - заурчал двигатель - и потихоньку тронулась со стоянки
у библиотеки иностранной литературы, тронулась и  тут  же  притормозила,
поджидая момент, когда можно будет вклиниться в бесконечную вереницу во-
енных грузовиков, текущую от "Иллюзиона" на набережную реки Яузы.

   Хотя по Москве бегает достаточно "Волг" ядовито-васильковой  окраски,
Никита, все еще не отошедший от окна, в тупом оцепенении оглядывающий  и
так до дырки просмотренные окрестности, печенкой  почуял,  что  "Волга",
которая стала у подъезда, - "Волга" обернибесовская, и действительно: из
приоткрывшейся левой передней дверцы показалась рыжая  голова  Машки-ка-
кашки. Это уже был полный привет: если генералу за три прошедшие дня  не
достали обещанный "Мустанг", машкино появление на отцовской машине могло
означать только одно: генерал сегодня на боевом посту! То есть,  цепочка
выстраивалась такая: неожиданный приступ с Малофеевым  открывает  Трупцу
Младенца Малого дорогу к студии прямого эфира - на кнопочке сидит  люби-
тель американского радио - проводки скручены в обход блокировки.
   Заверещал внутренний телефон: Машка-какашка дошла, стало быть, до бю-
ро пропусков. Никита с усилием разрушил позу своего  оцепенения  и  снял
трубку: слушаю! Никиточка, прости меня, дуру! Я виновата, виновата,  ви-
новата перед тобою тысячу раз! Машка несла ахинею, и Никита  раздраженно
пережидал, когда можно будет вклиниться  с  единственным  актуальным  на
данный момент вопросом: твой отец что, сегодня дежурит?  Да,  недоуменно
ответила Мэри, сбитая с нежно-покаянной волны. Дежурит и  в  ночь?  И  в
ночь. Подожди меня, я сейчас спущусь. Он же прекрасно  знает,  что  отец
нашим встречам не помеха, пожала Мэри плечами в тревожном недоумении.
   Словно ошпаренный пес, в коридоре Никиту поджидал бородач Солженицын:
Никита Сергеевич, простите! Для вас я не Никита Сергеевич,  а  гражданин
начальник! - Никита имел к  Солженицыну  некоторое,  несколько,  правда,
гадливое сочувствие и обычно не позволял себе подобных обижающих резкос-
тей, но это проклятое имя-отчество,  показавшееся  раздраженному  Никите
произнесенным со значением, с издевочкою, вывело из себя: только,  пожа-
луйста, короче, я спешу.  Гражданин  начальник  (Никита,  сам  вызвавший
именно это обращение, невольно поморщился) -  гражданин  начальник,  мне
меньше месяца сидеть осталось! Солженицын покосился на  покуривающего  в
конце коридора, у окна, лефортовского прапорщика-конвоира. А если вы по-
дадите рапорт - меня отправят в лагерь и неизвестно на сколько! Могу от-
туда и вообще не вернуться!
   Яузский Солженицын (настоящую фамилию его Никита не помнил,  да,  ка-
жется, и не знал никогда) был диссидентом, два с лишним года назад арес-
тованным по семидесятой за изготовление и распространение цикла  хвалеб-
ных статей о творчестве Солженицына вермонтского, под следствием потек и
потому получил пять вместо семи и предложение, что срок будет  переполо-
винен, если Солженицын вместо лагеря останется на обслуге в тюрьме. Дис-
сидент согласился, полагая, что обслуга - это убирать двор, чистить кар-
тошку, менять проводку и прочее -  однако,  ему  готовили  иную  судьбу:
трижды в неделю ездить под конвоем из Лефортово в здание на Яузе и  ими-
тировать там стиль и голос любимого своего писателя, то есть сочинять за
него отрывки из новых книг, всяческие статьи, интервью и обращения к го-
сударственным деятелям и общественности, доводя,  что,  кстати  сказать,
особого труда не требовало, до абсурда идеи и приемы прототипа, и произ-
носить сочиненное в микрофон. Такая работа, хоть и заключала в себе  оп-
ределенный нравственный изъян, с точки зрения бытовой, житейской  предс-
тавлялась все же много приятнее и обслуги,  и,  конечно  же,  лагеря,  -
только вот страшно было сознавать, что носишь  в  себе  ужасающую  госу-
дарственную тайну: убедившись в некоторой духовной нестойкости и болтли-
вости Солженицына, хозяева могли бы и не рискнуть выпустить его на  сво-
боду, и сейчас, когда срок подходил к концу, Солженицын все ждал подлян-
ку, провокацию, которая дала бы повод отменить условно-досрочное, отпра-
вить в лагерь и там сгноить, - ждал, опасался,  но!  но  все-таки  снова
смалодушничал, хотя и совсем в другом роде.
   Никита, занятый своим, с трудом понял, вспомнил, о чем нудит Солжени-
цын: да, действительно, часа полтора назад, возвращаясь  с  двенадцатого
этажа, куда относил контролерам на  утверждение  пленку  с  сегодняшними
"Книгами и людьми", Никита издалека заметил, что у дверей отдела  кто-то
толчется. По мере бесшумного - по паласу - приближения Никите все  яснее
становилась мизансцена: низенькая пухлая Танька Семенова, она же Людмила
Фостер (программа "Книги и люди"), она же Леокадия Джорджиевич, стояла у
слегка приоткрытой двери, напряженная, вся поглощенная  зрелищем  внутри
комнаты; длинный тощий прапор, конвоир  Солженицына,  поверх  ее  головы
наблюдал столь же внимательно и за тем же самым. Засунув  руки  за  пояс
коротенькой джинсовой юбочки, Людмила Фостер, она же Леокадия  Джорджие-
вич, дрочилась, пыхтя, сжимаясь, выгибая короткую спину,  не  слыша  над
собою (или имея в виду) сопение прапора. Никита все понял  вмиг:  Катька
Кишко, она же Лана Дея ("Европейское бюро"  "Голоса  Америки"),  наруши-
ла-таки категорический запрет Трупца и дала Солженицыну, а на атас  пос-
тавила подружку, которая  так  прониклась  сценою,  что  забыла,  зачем,
собственно, здесь стоит. Никита, без труда поборов возникшее на  мгнове-
ние искушение пошутить: заорать тонким,  пронзительным  голоском  Трупца
Младенца Малого, - отодвинул рукою и конвоира, и Таньку и вошел в отдел:
потный, красный, повизгивающий Солженицын  трахал  со  спины  Лану  Дею,
опершуюся руками и грудью о край его, никитиного, рабочего стола.  Розо-
вые нейлоновые трусики Ланы Деи были спущены на колени, юбка  задрана  и
елозила, вторя солженицынским движениям.
   Никита как ни в чем не бывало обошел пылких любовников, не услышавших
ни его появления, ни предостерегающих междометий Таньки, ни свиста  пра-
пора, обошел и сел за стол. Наконец, Солженицын  начальника  заметил,  и
его, Солженицына, не успевшего, кажется, даже и кончить,  сдуло,  словно
ветром. Катька под намеренно наглым, пристальным взглядом Никиты  начала
приводить себя в порядок, бормоча: надо же посочувствовать  человеку.  В
тюрьме все-таки живет. В тюрьме, говорят, несладко! Все это было  жалко,
грязно, но тем не менее Никиту взвело, и он, злой на себя, что  способен
возбудиться от такой пакости, отошел к окну,  прижался  лбом  к  теплому
пыльному стеклу и погрузился в оцепенение, так что прослушал суету в ко-
ридоре, и только тогда вернулся к реальности, когда заметил красно-бело-
го жука скорой внизу и услышал катькину реплику: говорят, его  Трупец  и
отравил.
   Итак, Солженицын подкараулил Никиту,  чтобы  предотвратить  возможные
последствия опрометчивого своего поступка. Никита смотрел на Солженицына
так же невозмутимо, как часом раньше - на одевающуюся Катьку, и  обеску-
раженный прыщавый бородач попробовал зайти с другого конца, решить  воп-
рос, так сказать, по-домашнему, а, возможно, и с оттенком шантажа: граж-
данин начальник, а Лидия Сергеевна
   Влых вам, часом, не сестрица? Моя фамилия - Вя- лх! отрезал Никита  и
пошел по коридору к большим лифтам.
   Стучать на Солженицына Никита, конечно, не собирался  -  просто  тот,
как  специально,  наступил  еще  на  одну  больную  мозоль:  напомнил  о
родственничках-диссидентах и об их  вялой,  неприятной,  соответствующей
диссидентской их сущности фамилии, от которой Никита аж с начальной шко-
лы пытался отмежеваться добавляющим, как ему представлялось, упругости и
энергичности переносом ударения. К тому же, наконец прояснилось,  почему
Солженицын всегда казался знакомым, где-то  виденным:  Никита,  выходит,
несколько раз встречал его в лидкином обществе  (Лидка  прямо  висла  на
Солженицыне, роняла слюни) и, помнится, злился: нашла, мол, себе старуха
любовника! - грязь диссидентская! - раскаявшийся преступник был примерно
никитиным ровесником, то есть моложе Лидки лет как минимум на десять.
   Однако, и минуты не прошло, как раздражение спало, Солженицына  стало
жалко. Никита остановился, обернулся и громко, на весь пустынный коридор
сказал вдогонку бородачу, понуро плетущемуся к прапору: чего вы боитесь?
У вас же  на  следующей  неделе  статья  про  китайскую  опасность,  две
пресс-конференции и глава из "Красного колеса". Вы же монополист  -  кто
вас в лагерь отпустит?!
   Машка-какашка ждала Никиту внизу с замирающим сердцем. Слушай, сказал
он. Я не буду вдаваться в подробности, может, это вообще - чистая психи-
атрия, но ты должна срочно ехать к отцу на службу и ни в коем случае  не
допустить, чтобы он включал сегодня "Голос Америки". Если не  допустишь,
я на тебе женюсь. (Пауза). И не брошу. Поехали вместе! - Мэри ничего  не
понимала. Не могу: много работы. Хорошо, сказала,  наконец.  Работай.  Я
попробую. Не потому, что женишься, а потому (пауза), что я тебя люблю.
   Никиту сильно тошнило и раскалывалась голова. К  концу  рабочего  дня
это было делом обычным почти у каждого, кто служил в здании на Яузе: на-
чальство, экономя валюту, многое повычеркивало в свое время из  финского
проекта, в том числе и показавшиеся начальству пустыми игрушками зажрав-
шихся империалистов ионаторы системы эр кондейшн; то есть эр кондейшн  -
это начальству было еще кое-как понятно, но ионаторы??? Нащупав в карма-
не таблетку аэрона, Никита побрел по вестибюлю в  один  хитрый  закуток,
где стоял автомат с газировкою: запаренные, с землистыми лицами,  подни-
мались туда из своей преисподней - многоэтажного подвала - попить работ-
ники технического радиоцентра - ТРЦ, обслуживающего все  студии  здания.
Насчет много работы Никита Машке, конечно, соврал: работы только и оста-
валось, что забрать у контролеров утвержденный и  опечатанный  ролик  (а
Никите уже сообщили по телефону, что ролик утвержден и  опечатан,  да  и
прежде сомнений не было, что так оно и получится) и спустить на передат-
чик.
   В прошлом году генерал Малофеев предложил сдвинуть график передач  на
день вперед против вашингтонского, - и впрямь, хули  бздеть,  когда  все
каналы информации в наших руках?! - и для Никиты  раз-навсегда  закончи-
лись нервы под дулом взведенного автомата, закончилась постоянная  исте-
рическая готовность выключить, заменить, заглушить, - теперь  все  можно
было сделать загодя, в спокойной обстановочке, любое сообщение  -  обду-
мать, любой промах - поправить.
   Вот и сегодня: получив утром запись вчерашнего вашингтонского  ориги-
нала, Никита внимательно прослушал его дважды и решил оставить на  месте
кусок про последний американский бестселлер  (судя  по  пересказу  нату-
ральной Людмилы Фостер - глуповатый и мало чем отличающийся от  бестсел-
леров Юлиана Семенова, разве в дурную сторону). Можно было  б,  пожалуй,
оставить и открытое письмо русских писателей-эмигрантов в адрес Политбю-
ро ЦК КПСС, весьма напоминающее открытое письмо Моськи в адрес Слона, но
Никита работал в "Голосе" не  первый  год  и  знал,  что  перестраховщи-
ки-контролеры с двенадцатого все равно  письмо  вырежут  и  нужно  будет
что-то придумывать в пожарном порядке  или  ставить  глушилку  на  целые
двадцать минут и в результате лишиться как минимум половины премиальных,
- поэтому вклеил на место письм на той еще неделе сделанную заготовку  о
переводе на английский и бешеном успехе в Штатах очередного  опуса  поэ-
та-лауреата Вознесенского. Идущее дальше сообщение о новой абличительной
книге из высших тактических соображений оставляемого  пока  Комитетом  в
Советском Союзе последнего писателя-диссидента потребовало только косме-
тического, так сказать, ремонта: замены двух-трех фраз - после чего  со-
общение превращалось в такой конский цирк, что, надо  думать,  последние
знакомые последнего писателя-диссидента перестанут, прослушав  передачу,
подавать ему руку. Танька Семенова, специалистка по голосу Фостер, запи-
сала эти две-три фразы, Никита со звукооператором вмонтировали их в нуж-
ные места под глушилочку, и готовый ролик часа еще в четыре был  отправ-
лен на двенадцатый этаж.
   Никита помыл стакан, бросил в рот таблетку и нажал кнопку - не  похо-
жую, правда, на грибок для штопки носков, но тоже крупную и красную. Ав-
томат заурчал, забулькал, однако воды не выдал ни капли, а таблетка тая-
ла, распространяя по небу и языку приторную, тошнотворную сладость.  Вот
страна! - разозлился Никита и выплюнул на пол раскисший аэрон. Там, вни-
зу, одних инженеров сотни четыре, не считая техников, а не  могут  нала-
дить сраную железяку! Не работает? услышал Никита за спиною вопрос  пре-
исподнего, повернулся и пошел прочь, с отвращением глотая сладкую от аэ-
рона слюну: не работает!
   За двумя коленами коридора находились дальние  лифты.  Никита  вызвал
кабину и стал следить, как последовательно загораются  и  гаснут  номера
этажей на табло: одиннадцатый