, оформил на сумму долга кучу расписочек и за пять
лет полностью их у родственника выкупил, так что вот уже месяцев десять,
как не было у Ивана Александровича на свете ни одного кредитора.
   Дом стоял в хорошем районе - неподалеку  от  Белорусской,  кирпичный,
квартира с паркетом и большим балконом, телефон помог поставить тесть, -
счастья, однако, как-то не получалось. Смешно  сказать,  но  до  свадьбы
Иван Александрович с Ларискою не спал ни разу: такие уж у них  сложились
отношения, - и в первую брачную ночь жена сказала: ну, я надеюсь, ты по-
нимаешь, что я давно не девочка? и  погасила  свет.  Иван  Александрович
очень расстроился, хотя ни на что другое рассчитывать не мог, да никогда
и не рассчитывал. Открытый Ларискою как по обязанности (по обязанности и
было!) доступ к своему телу, на вид и ощупь тоже, словно  цветок  калла,
белому, гладкому и прохладному, не принес Ивану  Александровичу  никакой
радости, а только растерянность и чувство вины, что ни жене, получается,
удовольствия не доставил, ни сам, вроде, не испытал.
   Так все эти шесть лет и тянулось, да еще и не беременела  Лариска,  и
поначалу Иван Александрович, которому, безотцовщине, страх как, до  слез
хотелось ребеночка, крепился да терпел, потом совсем было уж решился ос-
торожненько намекнуть Ларисочке, чтобы им вместе сходить  куда-нибудь  к
врачу (сам-то от нее втайне давно сходил), да тут как раз нечаянно и об-
наружил в ящике ее туалета стандарт розовых  таблеток,  пронумерованных,
со стрелками от одной к другой, и все понял, смирился и с  этим.  Ладно,
подумал. Перебесится - сама захочет родить. Еще не вечер.
   Вечер - не вечер, а такая семейная жизнь всего пространства души, ос-
тающегося от исправления обязанностей начальника отдела в "Пионере", за-
полнить не могла, и тут-то и встретился случайно на улице  университетс-
кий приятель, который и подсунул Ивану Александровичу сперва  одну  кни-
жечку, там изданную, потом другую, потом пару журнальчиков! Голова  зак-
ружилась у Ивана Александровича от неожиданности прочитанного. Не то что
бы он раньше всего такого не знал, - слава Богу, жил  в  этой  стране  с
рожденья! - но увидеть все мало что описанным - напечатанным,  сброшюро-
ванным, изданным!.. У самого Ивана Александровича смелости описать и на-
печатать не хватило бы никогда, но чужую смелость он оценить мог.
   Однако, он чувствовал, что вроде как изменяет  жене,  изменяет  любви
своей с запретным чтивом и, чтобы  от  нехорошего  этого  чувства  изба-
виться, попытался устроить эдакий mйnage а  trois,  то  есть,  попытался
приохотить и ее, но Лариска была непоколебима и читать пакости не желала
категорически. Ивану Александровичу даже как-то  не  по  себе  стало  от
вдруг похолодевших ее глаз, от нескольких обидных резкостей, и, по-хоро-
шему, следовало бы бросить импортную макулатуру к чертовой матери,  коли
жены лишаться жалко и, в сущности, невообразимо, но Ивана  Александрови-
ча, как наркомана, уже затянуло по уши и никаких сил отказаться от  кни-
жечек и журнальчиков просто не обнаружилось.
   Последнее время, когда Иван Александрович долгими вечерами  лежал  на
диване, зарывшись с головою в кучу  клеветнических  измышлений,  Лариска
уже не отправлялась к загадочным школьным подругам, не торчала у телеви-
зора, а, подобно тигрице, мягко и злобно ходила по уютной  двухкомнатной
клетке и, разумеется, следовало ждать грозы, которая неделю назад и раз-
разилась. Только свиньи, кричала Лариска, способны  ненавидеть  хлев,  в
котором родились, живут и нагуливают жир,  только  они  способны  искать
грязь повонючее, чтобы, вывалявшись, разнести повсюду, не  постесняться!
а Иван Александрович, чувствуя  изо  всего  своего  крупного  тела  один
действительно несколько чрезмерный живот, краснел и оправдывался, но Ла-
риска оправданий не слушала и закончила речь  ультиматумом:  если,  мол,
еще раз увижу в этом доме! - ну, и так далее.
   В доме - ладно: Иван Александрович понимал, что в запертый  ящик  его
письменного стола Лариска не полезет, а и полезет - не  признается  (как
он - с таблетками), - но открыто читать при ней стал остерегаться,  пока
не получил до завтра свежий номер "Континента" и, завернув для конспира-
ции в "Правду", залег с ним на диван. Лариска не сказала ни  слова,  как
бы ничего и не заметила (Иван Александрович поглядывал за  нею  искоса),
но на другой день ушла, а Иван Александрович всячески гнал предчувствие,
что это не просто семейная неурядица, не просто даже  конец  супружеской
жизни, а нечто куда более серьезное и уже, кажется, непоправимое.
   Тут-то Грешнев и предложил слетать на недельку в Башкирию,  в  Нефте-
камск.
   3
   То ли от выпитого вчера коньяка, то ли от  резкой  перемены  места  и
климата все происходящее вокруг Ивана Александровича казалось ему стран-
ным, нереальным, неестественным: призрачные лучи солнца, с удовольствием
освещающие веселых, здоровых, шумных молодых ребят, играющие  в  брызгах
умывальной воды, мягко бликующие на алюминиевой посуде в столовой, - лу-
чи солнца никак в то же время не могли справиться с туманом, и он  неос-
тановимо полз с реки, затопляя сосны по человеческий пояс. Противополож-
ный берег бесконечной наклонной плоскостью изумрудного цвета  поднимался
из воды, и Иван Александрович вспомнил, что это - Удмуртия:  край  лаге-
рей. Других лагерей, не ынытырыныцыыналыных.
   Метафору собственного положения увидел Иван Александрович часа полто-
ра спустя, на стройке, куда доехал вместе с бойцами ССО в одном из четы-
рех "Икарусов", во вчерашнем как раз, том  самом,  за  стеклом  которого
табличка "Отряд им. А. Матросова" (то  есть,  тоже  какая-то  совершенно
фантастическая по бестактности в контексте табличка) - доехал под  друж-
ное пение давешнего кляйнэ вайсэ фриденстаубэ, про  которого  Бекбулатов
успел объяснить, что это - кы "Вечыру песыны гыневы и пырытесыты",  хоть
и не понять было, какой, собственно, гыневы и против кого пырытесыты мо-
жет заключаться в сладчайшем фриденстаубэ, - увидел метафору, глядя, как
зачарованный, на четверых сильно датых мужиков, которые, переступая  меж
торчащими из нее кручеными железными прутьями, тащили по узенькому торцу
бетонной стены, взнесенному на двадцатиметровую высоту, тяжеленную свар-
ную раму; такие точно, как из стены, крученые арматурные прутья  торчали
и внизу, из фундамента, и одного неверного шага любому из мужиков хвати-
ло бы с головою, чтобы всем четверым загреметь вниз, как раз на эти тор-
чащие прутья, а неверный шаг, казалось, должен случиться неминуемо,  ибо
рама закрыла от мужиков прутья стены, как бы  приглашая  запнуться,  тем
более, что двое передних шли спиною. Вот одним из этих передних,  спиною
идущих, и ощутил себя Иван Александрович: несколько  пьяным  (от  потери
Лариски, ото всего окружающего антуража), нерасторжимо связанным с  дру-
гими едва подъемной, грубой, косной, ржавой ношею, которую, до места  не
дотащив, не поставишь никуда - передохнуть, не бросишь, не придавив  се-
бя, не сверзнув вниз, и вот он, следующий! ну, не следующий, так следую-
щий за следующим шаг оказывается роковым, и Иван Александрович, выпустив
свой угол рамы, летит вниз, на острые стальные  пики,  чтобы  пронзиться
ими насквозь, быть нанизанным, как жук, только сразу на десяток булавок,
а рама летит вдогон: прибить, припечатать, прихлопнуть навсегда, - и тя-
нет за собою остальных: неспоткнувшихся. Голова  принялась  кружиться  у
Ивана Александровича от жуткого созерцания, но и  глаз  не  оторвать,  и
сейчас бы хлопнулся он без чувств, не найдя опоры,  как  вдруг  крепкая,
жаркая, маленькая ручка взяла его под локоть и вернула  устойчивость  на
этой земле.
   Иван Александрович обернулся. Невысокая татарочка, юная, ладная,  го-
рячая, с раскрасневшимся личиком, покрытым заметным в солнечном  контра-
журе нежнейшим персиковым пушком, глядела широко распахнутыми, вовсе  не
раскосыми, не по-китайски разрезанными, черными как адова бездна глазами
и несколько дрожащим от волнения голоском произносила: Ахметова.  Альми-
ра. Отряд им. А. Матросова. (То есть, конечно, отряд Матросова,  но  так
уж впечаталась в иваналександровичево сознание автобусная табличка,  что
он автоматически подменил: отряд им.  А.).  Представитель  пресс-центра.
Откомандирована комиссаром Эльдаром в ваше распоряжение. Как же так? по-
думал Иван Александрович. Откуда она взялась? Разве мог я не увидеть  ее
раньше, в том же автобусе, скажем, или в лагере, за завтраком? А ведь не
видел точно, потому что, если увидел бы, - не сумел  бы  пропустить,  не
заметить, остаться спокойным. Потому что, если кто и способен меня  сей-
час спасти, так только она, Альмира Ахметова, отряд  им.  А.  Матросова,
представитель пресс-центра, - подумал все это очень быстро, в мгновение:
татарочка и договорить не успела, - так что самое время Ивану  Александ-
ровичу подошло ответить, и он, легко преодолев зачарованность эквилибри-
рующими мужиками, которые уже, казалось, никакого к  нему  отношения  не
имеют, совсем было представился: Иван Александрович, но после слова Иван
как-то сам собою запнулся и Александровича так и не произнес, а потом  и
утвердил запинку интонацией, повторив уже окончательно: Иван.
   Все вокруг снова стало призрачным, но призрачным уже на иной лад: как
призрачна жизнь бесплотных теней на киноэкране, когда ты, сидящий в  за-
ле, ощущаешь себя тем безусловнее живым и полнокровным, чем крепче  сжи-
маешь горячую ладошку юной очаровательной соседочки. А тени мельтешились
перед глазами: студенты-бойцы трамбовали бетон, таскали кирпичи  на  но-
силках, кайлили там чего-то или как это называется? чистенький, в  галс-
тучке, белобрысый немчик общелкивал  "Практикой"  алкашей-эквилибристов;
вокруг хлопотал Бекбулатов: ни бельмеса по-немецки не  понимая,  пытался
уговорить ны дэлыты этыго, а попутно извинялся перед Иваном  Александро-
вичем (словно между живым человеком и тенью с  белого  полотна  возможен
контакт) за алкашей, которые, вовсе не студенты,  к  нему,  Бекбулатову,
отношения иметь не могли, но, главное, за аккуратненького немчика, кото-
рый и оказался тем самым адвентистом седьмого дня: Ивану  Александровичу
еще в Уфе, в штабе, прожужжали уши, что есть, мол, там один: отказывает-
ся работать по субботам (сегодня как раз суббота и была), читает Библию,
носит крест, разговаривает и фотографирует разные нетипичные пакости.  У
ныхы, пынымаышы, Ываны Ылыкысаныдырывычы, вился Бекбулатов ужом, ыта се-
кыта зырыгысытырырывына, а у насы, пынымаышы, ны зырыгысытырырывына!
   Иван Александрович сидел рядом с Альмирою на уголке  какой-то  плиты,
задавал вопросы и, хоть записывал ответы в блокнотик, смысла  ни  вопро-
сов, ни ответов не понимал, а только смотрел на румяное, свежее  личико,
поросшее пушком, и сам себе удивлялся, как  могла  привлекать  внимание,
как могла нравиться ему крупная, с белой, глянцевой кожею, сквозь  кото-
рую никогда не просвечивала кровь, словно крови под нею и вообще не тек-
ло, жена его Лариска!
   4
   Немцы: белобрысые, загорелые, серьезные, в  гимнастерках,  засученных
по локоть, стояли полукругом с одной стороны желтоватого зуба  обелиска,
торчащего из травы лесной поляны, а с другой,  таким  же  полукругом,  в
штормовках, с рядами значков ССО (от двух до шести) на груди, словно ор-
денскими колодками: ветераны движения, - стояли люди восточные.  "ПАМЯТИ
ВОИНОВ, ПОГИБШИХ В БОЯХ С НЕМЕЦКИМИ  ЗАХВАТЧИКАМИ"  гласила  надпись  на
обелиске, и Иван Александрович, которого Альмира временно оставила, что-
бы занять место в соответствующем полукружии, снова чувствовал себя рас-
терянным и ни черта не понимающим: как же это так? Все ж таки они немцы!
У них, наверное, у кого - как у Ивана Александровича - отец,  у  кого  -
старший брат или там дядя погибли на этой самой войне, на этой самой  (в
широком смысле) земле, остались лежать в ней без обелисков, без крестов!
Хотя отец вряд ли, не выходит по возрасту, скорее дед. Тут  Бог  с  ним,
кто перед кем виноват исторически, это дело особое - но неужто ни в  од-
ном из этих,  в  гимнастерочках,  не  шевельнется  простое  человеческое
чувство, обыкновенная обида? А эти, в штормовках - что же они столь неп-
рошибаемо бестактны?! - отряд им. А. Матросова, немецкие захватчики, ми-
тинг!
   Иван Александрович стал отыскивать взглядом в  белобрысом  полукружьи
наиболее симпатичного (a priori) ему человека - адвентиста седьмого дня,
запретный свой плод, с которым так хотелось поговорить по  душам,  но  к
которому Бекбулатов довольно жестко пырыкымыныдывалы не  подходить,  ибо
ничего, кыроме кылывыты ы кылырыкалышшыны от него Ываны Ылыкысаныдырывы-
чы все равно не услышал бы, - отыскивать в надежде не найти, в  надежде,
что хватит у того души и мужества не участвовать в сомнительном меропри-
ятии, и, не найдя, вздохнул облегченно, словно форточку отворил  в  душ-
ном, затхлом полуподвале, однако, едва вздохнул, как тут же адвентиста и
увидел: просто не обнаруженного прежде, не замеченного, словно  охотника
на загадочной картинке из "Пионера", но так жалко стало Ивану  Александ-
ровичу форточку захлопывать, что тут же сочинил он оправдание своему лю-
бимцу: ему, может, дескать, одному тут и место, как истинному христиани-
ну, - свежим воздухом, впрочем, тянуть все равно уже перестало.
   Наконец, запланированные речи произнеслись сполна, и русские и немец-
кие, заранее припасенные цветы - возложились  (Иван  Александрович  даже
несколько заметочек в блокноте по этим поводам сделал, для статьи) и из-
вилистая змея бывших полукружий потянулась по узкой тропинке  к  четырем
поджидающим ее "Икарусам". Иван Александрович, как и по дороге со строй-
ки сюда, сел рядом с Альмирою, но легкое  отчуждение,  неприязнь  целых,
наверное, минут десять мешали восстановлению прежнего контакта.
   Второе аналогичное испытание, которое предстояло вынести их с  Альми-
рою завязывающимся отношениям - "Вечер песни гнева и  протеста"  -  Иван
Александрович, дорожа татарочкою, дорожа собственным от нее восхищением,
решил попросту пропустить, но Бекбулатов настоятельно пригласил в  жюри:
представлять, так сказать, ЦыКы ВыЛыКыСыМы, потому что грешневский  сту-
денческий журнал, как, впрочем, и иваналександровичев "Пионер", состояли
именно при ЦК комсомола, такой и гриф сиял и на служебном удостоверении,
и на командировочном, и Иван Александрович не нашел ни мужества, ни дос-
таточно убедительного повода отказаться.
   Не успел он допить вторую, начальству только полагающуюся порцию  жи-
денького компота, как в столовой произошли  шевеление,  суета,  столы  и
стулья переместились к стенам и в углы и зал приобрел вид хоть  импрови-
зированного, однако, вполне зрительного.  Иван  Александрович  вместе  с
Бекбулатовым, комиссаром Эльдаром и девушкою  из  горкома  взобрался  на
возвышение и стал принимать к сведению вокально-инструментальные протес-
ты интерлагерников против, во-первых, угрозы третьей мировой войны,  вы-
певаемые, впрочем, как-то так, эдак, абстрактно, что ли, и на таком  го-
лубом глазу, что даже заподозрить сию угрозу со  стороны  государств,  к
которым принадлежат протестующие,  было  совершенно  невозможно  и  даже
как-то неприлично (о, да! осенило Ивана Александровича решение  давешней
задачи: здесь она действительно приходится как нельзя кстати - маленькая
белая прожорливая птаха, склевавшая уже  пол-Европы,  добрый  кус  Азии,
несколько аппетитных зернышек меж двух Америк и направляющая мирный  по-
бедительный клювик в сторону центральной Африки), ну и, во-вторых, разу-
меется, против разных мерзавцев-фашистов вроде Пиночета, который, оказы-
вается, смеет держать в грязных своих застенках чуть ли не целых  триста
политических заключенных. Гневались и протестовали голубьмирцы  искренне
и страстно, и Иван Александрович все спрашивал себя:  что  же  это?  так
вкоренившаяся привычка к двоемыслию? или они на самом деле ничего не по-
нимают?! не желают понимать?! Альмира тоже вся раскраснелась, и глазки у
нее снова горели, совсем как давеча, когда  Иван  Александрович  пел  ей
собственные песни гнева и протеста.
   Дело в том, что почти в первом же альмирином ответе (Иван Александро-
вич, едва познакомился с татарочкою, едва пошел от нее на него приятней-
ший эмоциональный фон, вспомнил о работе, ибо человеком был  крайне,  до
патологии, обязательным, и начал профессионально выспрашивать про лагер-
ные дела) нечаянно всплыл несчастный отцеубийца Павлик Морозов,  пионер-
лагерь имени которого, оказывается, посещали голубьмирцы на прошлой  не-
деле, и Иван Александрович, записав в блокнотик фактические факты  посе-
щения, как-то сам собою, непроизвольно, автоматически выдал Альмире,  чт
он по поводу героического пионера думает, а у татарочки тут же  вспыхну-
ли, загорелись глазки, как интересно! сказала она, ну и  что  дальше?  и
тут понесло Ивана Александровича, и он рассказал  новой  подруге  и  про
впечатление от увиденного вчера в Уфе Салавата Юлаева - уголовника,  ко-
торого превратили зачем-то в национального героя (это Альмире,  татарке,
недолюбливающей башкиров, особенно понравилось), и про героя Буковского,
и про гения Сахарова, и про великого Солженицына, и про запрещенный жур-
нал "Континент", и даже какие-то стихи Бродского прочел наизусть, а  она
слушала, полуоткрыв пухлые, молодой кровью налитые  губки,  и  время  от
времени приохивала: что вы говорите?! это ж надо ж! вот никогда б не по-
думала бы!!
   Как ни пьянил Ивана Александровича контраст между татарочкою и Ларис-
кой, контраст уже не только внешний и возрастной, но еще,  оказалось,  и
идеологический, полностью сознания он все-таки не затмил,  и  где-то  на
середине собственного монолога Иван Александрович поймал  себя  на  том,
что не одна страсть поделиться информацией,  кажется,  владеет  им,  что
выкладывается он перед Альмирою, в основном, затем, что больше нечем ему
привлечь ее к немолодой, некрасивой своей фигуре, что для победы над та-
тарочкою (а победы захотелось очень!) одних его столичности,  журнализма
и причастности к ЦК ВЛКСМ может, пожалуй, и недостать.
   И вот сейчас, так же раскрасневшись, с теми же горящими глазками, пе-
ла Альмира в интернациональной компании про маленького белого голубя ми-
ра, старательно выводя непривычные иноземные слова:

   Fliege ьber groЯe Wasser,
   Ьber Berg und Tal.
   Bringe allen Menschen Friede,
   GrьЯ sie tausendmal.
   5
   Всем оставаться на местах! Не двигаться! - резкий оклик  Бекбулатова,
речь которого, взяв командные интонации, как бы вовсе лишилась  акцента,
совпал с появлением в каждой из восьми дверей легкой летней столовой си-
луэтов крепких парней: подтянутых, с расставленными чуть шире плеч нога-
ми, только что без автоматов у  живота,  и  Ивану  Александровичу  снова
пришла в голову ассоциация с какой-то картиною про войну, но сейчас кар-
тина уже не шла по спрятанному в кустах телевизору,  а  снималась  прямо
тут, внутри импровизированного концертного зала, захватывая в участники,
в исполнители ролей и массовки, и всех сидящих вокруг,  и  самого  Ивана
Александровича; да и принадлежность присутствующих к разным расам  вызы-
вала сомнения, про какую, собственно, войну кино - про прошедшую или про
будущую. Снаружи, видные сквозь окна, сверкали проблесковые маячки  слу-
жебных машин, выла сирена, прервавшая очередное проявление гнева и  про-
теста. Минут пятнадцать назад какой-то восточный человек прошел к помос-
ту, негромко сказал гортанное-неразборчивое Бекбулатову, после чего оба,
не то из вежливости, не то как под обстрелом пригибаясь, покинули столо-
вую, и вот: всем оставаться на местах! не двигаться!
   Иван Александрович почему-то не изумился, не загневался, не запротес-
товал, будто все, что происходило, так и должно происходить,  и,  сопро-
вождаемый комиссаром Эльдаром, которому Бекбулатов что-то приказал  мно-
гозначительным узким взглядом, пошел из зала, краем глаза ловя, как ком-