е, чуши: Мария, где  тру-
сики-то брала? А, Мария? В пятьдесят четвертом. В каком  -  в  каком?  В
пятьдесят четвертом!
   4. КРИВШИН
   В пятьдесят четвертом ссылка отменилась, и Дмитрий Трофимович, как ни
уговаривали его остаться в МТС (что, может, и было бы в каком-то  смысле
правильно для него и хорошо) забрал с собою сына, не забрал - до  време-
ни, пока устроится - жену и переехал в Горький, где, наконец, с  опозда-
нием на добрые пятнадцать лет, и поступил на  ГАЗ,  в  техбюро,  на  де-
вятьсот пятьдесят рублей оклада. Жилья раньше чем через три-четыре  года
не обещали - пришлось покуда снимать комнату в деревянном окраинном  пе-
реулке, в полдоме, что принадлежал речнику-капитану, умирающему от  рака
легких, и жене его, Зое Степановне, пятидесятилетней,  курящей  папиросы
Беломорканал и выпивающей, некогда, надо полагать,  весьма  хорошенькой.
Другие полдома занимали евреи, мать с сыном, Фанечка и Аб'гамчик, как  с
утрированным акцентом и, возможно, несогласно с паспортными данными зва-
ла их Зоя Степановна. О Фанечке и Аб'гамчике,  то  есть,  об  их  нацио-
нальных особенностях, на русской половине время от  времени  происходили
не вполне понятные Волку разговоры, в результате которых  соседи  окута-
лись некой таинственной дымкою, и, когда Волк видел их в саду,  отделен-
ном от сада Зои Степановны негустым, невысоким, однако, глухим, без про-
хода, без калиточки забором, любопытство хорошенько разглядеть  боролось
с почти на грани суеверного ужаса стеснением. Сад у Зои  Степановны  был
большой, росли там яблони, пара вишен, кусты юрги,  малины,  крыжовника,
черной смородины, и много цвело цветов, но двух только, крайне парадных,
громоздких разновидностей: гладиолусы и георгины. Ближе к  осени,  когда
полуживой, высохший капитан впитывал нежаркое солнце и строил  планы  на
будущее лето, когда поправится, Зоя Степановна собирала ягоды и яблоки -
Волк помогал ей с большой неохотою, по приказу отца - а из  цветов  сос-
тавляла гигантские, уродливые, похожие на  башни  нижегородского  кремля
букеты и носила продавать на угол Кузнечной улицы. Еще в саду было  нес-
колько огородных грядок, глубокий погреб со льдом,  помойная  яма,  ком-
постная куча и водопровод.
   Зимою, когда капитан, наконец, умер, Волк с абсолютной ясностью понял
то, что, в общем-то, смутно чувствовал и прежде: отец никогда не выпишет
мать - и дело вовсе не в Зое Степановне, вернее, как раз в Зое Степанов-
не, но место ее могла занять любая другая зоя степановна  -  просто  эта
оказалась под рукою, как пятнадцать лет назад под рукою оказалась  мать.
Впрочем, Волк отнесся к тому, что понял,  едва  не  равнодушно,  отмечая
только, что Зоя Степановна вкусно готовит на электроплитке  яичницу-гла-
зунью: тонким слоем растекающийся, прорезаемый по мере приготовления бе-
лок успевал прожариться, а желтки оставались практически холодными.
   В эмиграции - трезвенник, в Ново-Троицком, приблизительно с  рождения
сына, Дмитрий Трофимович начал пить и чем дальше, тем пил больше и  чер-
нее, и речи его становились все злобней и несвязнее. Теперь  ежевечерней
компаньонкою стала ему Зоя Степановна - Волк забирался в  такие  часы  в
отцовский сарайчик и мастерил. Через пару лет отец вышел на пенсию,  Зоя
Степановна, доверху нагрузив тележку  на  велосипедном  ходу  икебанами,
отправляла его на угол Кузнечной, и  Волк,  возвращаясь  из  школы,  шел
дальними переулками, чтобы, не дай Бог, не наткнуться на Дмитрия  Трофи-
мовича: оборванного, небритого, торгующего цветами. Последние месяцы пе-
ред смертью отец уже, как говорится, не просыхал, и из-под его трясущих-
ся рук в сарайчике-мастерской выходили механизмы-монстры,  механизмы-хи-
меры, механизмы, применения которым не нашел бы, пожалуй, и самый безум-
ный мозг.
   Умер Дмитрий Трофимович неизвестно от какой болезни:  от  сердца,  от
печени ли, от чего-то еще - от всего, короче - тем более, что к бесплат-
ной медицине относился с пренебрежением. Зоя Степановна сильно  плакала,
сильнее чем по муже, и сообщила на ГАЗ, на  бывшую  Дмитрия  Трофимовича
работу, и оттуда приехало несколько профсоюзников и с готовностью и про-
фессионализмом, изобличающими призвание к этому и только этому делу, за-
нялись устройством похорон. Дмитрий Трофимович лежал  в  обитом  красным
сатином гробу, весь заваленный георгинами и гладиолусами, и Волк не сво-
дил глаз с трупа отца, напряженно разбираясь, как  сумели  уместиться  в
одном человеке и  то  давнее  -  почти  невероятное,  сказочное,  петер-
бургское, ростовское, парижское, о котором тот когда-то много  рассказы-
вал - прошлое; и прошлое сравнительно недавнее, деревенское, в  котором,
когда был трезвым, представлялся сыну  самым  красивым,  самым  могучим,
добрым, умным, умелым человеком на свете; и прошлое совсем, наконец, не-
давнее, почти что и не прошлое: жалкое, пьяное, полубезумное, вызывающее
гадливость, которой Волк теперь стыдился.
   Мать появилась в самый момент выноса - Волк по настоянию  Зои  Степа-
новны отбил в Ново-Троицкое телеграмму, хоть не очень и представлял  за-
чем: чтобы поспеть, непременно надо было самолетом,  а  Волку  думалось,
что ни за что в жизни робкая, консервативная мать на самолет  не  сядет.
Она оказалась тихой, богомольной старушкою -  Волк  помнил  ее  молодою,
знал, что ей не так много лет и теперь: тридцать  пять  не  то  тридцать
шесть. Она огорчилась, что отца не отпели  (Зоя  Степановна,  партийная,
набросилась на мать), и на другой после похорон день отстояла  панихиду.
Волк не пошел, потому что к церкви относился  с  брезгливостью,  отчасти
распространившейся и на мать. Та звала Волка с собою в Ново-Троицкое, он
сказал, что не может никак, что ему на будущую осень в институт, что  он
все равно собирается работать и переходить в вечернюю, чтобы не потерять
год из-за дурацкой хрущевской одиннадцатилетки, и что-то там  еще.  Мать
слушала, склонив голову к плечу, покусывая кончик черной косынки, и лицо
ее было скорбным и тоскливым, как четыре года назад, когда отец  сообщил
ей, что они с Волком уезжают, вернее, сообщил при ней Волку. На  вокзале
Волк в основном занят был тем, что  готовился  перенести  со  стойкостью
прощальный материнский поцелуй (когда мать поцеловала Волка при встрече,
прикосновение маленьких морщинистых холодных ее губ оказалось ему непри-
ятно), но мать принялась совать завязанные в  платок  сторублевки,  Волк
отказывался, она уговаривала, упрашивала, он вынужденно на нее  прикрик-
нул, как прикрикивал в свое время отец, она сразу  же  сникла,  спрятала
деньги и поцеловать сына на прощанье не решилась. Вот и слава Богу,  по-
думал Волк, пронесло. Он не знал еще, что это последняя их встреча.
   На другой день Водовозов устроился на завод и перебрался в  общежитие
и с тех пор к Зое Степановне не зашел ни разу, и только много лет  спус-
тя, на пятом уже, кажется, курсе, как-то, гуляя с девицею, забрел  в  те
края. Тихий, заросший травою непроезжий тупичок, объединившись с  сосед-
ними, превратился в асфальтированную улицу, застроенную пятиэтажными па-
нельными корпусами, и один такой корпус расположился на том как раз мес-
те, где прежде стоял деревянный домик, росли юрга,  малина,  гладиолусы,
где жили Зоя Степановна и евреи Фаня с Аб'гамчиком. Отцовскую же  могилу
Волк навещал (не чаще, впрочем, раза в год, пару лет и пропустив  вовсе)
и стоял подолгу, глядя на некогда зеленую, проржавевшую  насквозь  пира-
мидку заводского памятника, на приваренную к ней пятиконечную  звездочку
да на две березки, растущие рядом.
   5. ВОДОВОЗОВ
   Полыхала биржа труда, Сережка Тюленин,  прицепив  знамя  к  кирпичной
трубе, мочился - крупным планом - прямо на это знамя, голая Любка Шевцо-
ва танцевала перед голыми же онанирующими немцами, недострелянные  моло-
догвардейцы занимались в могиле - в предсмертных судорогах, мешая  их  с
судорогами любви - любовью, а я чувствовал, понимал, я уже  знал  точно,
что мои дамы совершенно, абсолютно, стопроцентно фригидны, что  раздева-
лись они со скукою, по привычке, по  чужому  чьему-нибудь  заведению,  а
возбуждения от этого испытывали не больше, чем в бане, что им еще безус-
ловнее, чем мне, до феньки занудная идеологическая порнушка, и что, если
и способны они покончать, причем, так покончать, что домик прошлого  ве-
ка, пионерский клуб "Факел", содрогнется и уйдет под  асфальт  Садового,
оставив по себе одну струйку легкого голубоватого дыма - то уж совсем от
другого, и  вот  это-то  категорическое  несоответствие  интересов  при-
сутствующих происходящему с ними - словно партсобрание нудит! раздражало
меня до крайности, и я снова не выдержал, вскочил, заорал: хватит! Пога-
сите х..ню! Давайте уж к делу! Ну?! Чего вы от меня потребуете  за  про-
пуск из поганого вашего государства?! и, что интересно, экран тут же по-
тух, и свет загорелся, и голые дамы - совершенно невыносим был вид  фиа-
лок, соратниц Ильича, с их висящими пустыми оболочками высохших  грудей,
с реденькими кустиками седых лобковых волос - голые дамы  уставились  на
меня эдакими удивленно-ироническими взглядами: ишь, мол,  какой  шустрый
выискался! - взглядами, подобными которым немало перещупали меня в  раз-
ных начальственных кабинетах. Чего мы от  тебя  потребуем?  презрительно
выпела одна, хорошенькая комсомолочка с налитыми грудями - но и  она,  я
знал точно, была так же фригидна, как остальные, вид только делала. Чего
мы от тебя потребуем, того ты нам все равно дать не сможешь! - и,  пере-
катившись по ковру, тряхнула, подбросила на ладошке мои совершенно  тря-
пичные гениталии - дамы издевались надо  мною,  хотели  унизить  мужское
достоинство - но мне и достоинство до феньки было, особенно перед  ними;
я отлично знал про себя, что, когда надо, все у меня окажется в порядке,
и Настя это почувствовала и ударила побольнее.
   Не в том дело, товарищи, сказала и вышла к камину, локтем белым, пол-
ным на полочку, как на трибуну оперлась, потеснив пару основоположников,
не в том дело: стот или не стот! А в том, что не стот, как вы  убедились
- необрезанный! В то время, как владелец его вот уже около года пытается
уверить нас, что он еврей! Дамы тут же неодобрительно зашевелились,  за-
шикали с пародийным акцентом: ев'гей! ев'гей!  ай-ай-ай  как  нехо'гошо!
ай-ай-ай как стыдно! аб'гамчик! ев'гей! и тут мне  точно  стыдно  стало,
потому что припомнил я  стандартный  текст  заявления,  адресованного  в
ОВИР: все документы пропали во время войны, а теперь меня разыскал стар-
ший двоюродный брат моей матери,  Шлоим  бен  Цви  Рабинович!  -  текст,
собственноручно написанный, собственноручно подписанный, текст отречения
от мамы, от отца, деда, прадеда, от собственной,  как  говорит  Крившин,
крови, а Настя уже ставила вопрос на голосование: ну что? будем  считать
г'гажданина необ'гезанным ев'гейчиком? Конечно!  завопили  дамы,  словно
снова в ворота влетела шайба. Раз он сам этого захотел! Раз ему  ев'гей-
чиком больше н'гавится - пусть! пусть! Единогласно, резюмировала Настя и
начала излагать постыдную мою историю: как заказал я через знакомых  вы-
зов, как стал  проситься  к  вымышленному  этому  Шлоиму  бен  Цви,  как
единственного сына, Митеньку, решил кинуть на произвол судьбы - и тут  в
капитановых руках оказался кружевной платочек, и у дам по платочку - от-
куда они их повытаскивали? из влагалищ, что ли, или из прямых кишок? - а
только запахло духами, отдающими серою, и дамы завсхлипывали,  засморка-
лись, запричитали: Митенька, Митенька,  маленький  Митенька,  бедненький
Митенька,  бледненький  Митенька,  Митя  несчастненький,  Митя   уж-жас-
ненький!.. - словно кому-то из них и впрямь было дело до маленького мое-
го мальчика - не на р-равных! играют с волками! егеря! но не дрогнет ру-
ка! обложив нам! дорогу флажками! бьют уверенно! на-вер-р-р-р-ня-ка! Да,
товарищи, продолжила Настя, на произвол жестокой судьбы! Жестокой! заго-
лосили дамы. Ой как жестокой! Без папочки! Сироткою! В  нищете!  И  нет,
чтобы оставить младенчику денюжку на яблочки, на молочко,  этот  ев'гей,
этот, с позволения сказать, отец-подлец выманил у бывшей своей жены - не
знаю уж, как: видно, пользуясь мягкостью женского нашего сердца, и капи-
тан Голубчик помяла ладошкою левую грудь, выманил у нее бумажку об отка-
зе от алиментов, и если б нам не просигнализировали, а мы, в  свою  оче-
редь, не проявили соответствующей случаю бдительности,  бедный  сиротка,
Митенька (тут снова пахнуло серными  духами,  снова  возникли  кружевные
платочки), бедненький Митенька мог бы оказаться в цветущей нашей  стране
совсем без молочка и совсем без яблочков! и Настя буквально захлебнулась
в рыданиях. Ай-ай-ай, закачали  головами  дамы.  Ох-хо-хо!  запричитали,
ц-ц-ц! зацокали. Без молочка! без яблочков! И он  хочет,  пусть  даже  и
ев'гейчик, чтобы после этого мы его отпустили?! патетически  воскликнула
унявшая рыдания капитан. Он на это надеется?!
   Вот е-если бы, сладко, змеею, вползла в разговор одна из фиалок, ста-
руха, соратница  Ильича,  мать  ее  за  ногу!  вот  если  бы  не-е  было
Ми-и-итеньки - тогда другая картина, тогда катитесь, г'гажданин  ев'гей-
чик на все четы'ге сто'гоны, 'гожайте там себе крохотных  аб'гамчиков  и
не мешайте ст'гоить светлое завт'га! Как же! завопила одна  молоденькая.
Родит он там! У него ж вон смотрите: не стоит!.. Или уж алименты  запла-
тите, все сполна, до совершеннолетия, четырнадцать тысяч согласно  сред-
нему заработку и двадцать четыре копеечки!  подкинула  реплику  ЗАГСовая
поздравляльщица - с лентой между грудями. Да где он их  возьмет,  четыр-
надцать-то тысяч?! понеслось со всех сторон. В подаче! Без работы! Поби-
рушка нищая! И в долг ему никто не поверит, изменнику родины! Ев'гейчику
необ'гезанному!..
   Это они были, конечно, правы - четырнадцать тысяч, хоть себя продать,
взять мне было неоткуда: я, дурак, понадеялся на альбинино слово и зате-
ял отъездную галиматью, а Альбина, вишь, забрала отказ от алиментов  об-
ратно! - и тут словно открытие совершая, словно эврику крича,  выскочила
самая юная девочка, та, двенадцати или тринадцати лет, с едва наливающи-
мися грудками, с еле заметным рыжим пушком внизу живота  -  выскочила  и
отбарабанила заранее заученный текст: так ведь он же, коль едет,  сыноч-
ка-то все равно больше не увидит, разве на том свете. Сыночек-то для не-
го и так точно мертвенький! Конечно! уверенно подтвердила  Настя.  Точно
мертвенький. Дело техники, и, повысив голос, скомандовала в сторону две-
рей: давай, дядя Вася! клиент - готовый!
   Несмотря на гаерскую атмосферу, которую вот уже с полчаса поддержива-
ли дамы, я заметил, как все они напряглись  в  этот  момент,  поджались,
задрожали внутренней дрожию, некоторые потянулись за бокалами  -  и  тут
растворились двери, и дядя Вася в белом - заправский  санитар  -  халате
вошел, копытом постукивая, в руках стерилизатор держа: небольшой  такой,
знаете, в каких шприцы кипятят для уколов,  возьми,  произнес  добродуш-
но-приказательно и открыл  крышку.  В  стерилизаторе  лежал  медицинский
скальпель, ужасно похожий на тот, каким я собирался в крайнем случае за-
резать капитана Голубчик (труп - в клубничную грядку!),  может,  даже  и
тот самый, извлеченный из бардачка логова, и я вдруг,  припомнив  давеш-
нюю, у гардероба, настину фразу про младенчика, уже, кажется, начал  до-
гадываться, в чем дело, что за цели маскировали дамы бардаком своим ску-
ловыворачивающим - и действительно: в другом, рядом с камином, конце за-
ла оказались еще одни двери, и за ними открылась, белизною и  бестеневым
светом сияя, операционная, и дамы, обступив, повлекли меня туда. На  вы-
соком столе, под простынкою, сладко спал Митенька, и шейка его  вымазана
была йодом, как для операции дифтерита, а дамы шептали  в  уши  со  всех
сторон: он под наркозом, он и не почувствует, он ведь для тебя все равно
как мертвенький! мертвенький! мертвенький! ты ж  не  торгуясь  собирался
платить, не торгуясь! а дядя Вася мягко, но  настойчиво  совал  и  совал
скальпель мне в руку.
   Не следовало, конечно, и думать на эту тему, и все же я на  мгновение
прикрыл глаза, и глупая моя, бессмысленная,  непроизводительная  и  бес-
перспективная жизнь промелькнула в памяти, а воображение подкидывало за-
манчивые американские картинки: всякие там конвейеры, заполненные новей-
шими моделями автомобилей, крохотные фабрички  и  лаборатории  с  полной
свободою творчества, эксперимента - и уже ощутила сжимающаяся моя ладонь
теплый после кипячения металл рукоятки зловещего инструмента, как  вдруг
на одном из воображенных конвейеров почудились вместо автомобилей метлы,
такие точно, как стояли в соседней комнате, у камина, и я вспомнил слова
Крившина,  что  техническая  мощь  человека  -  дело  пустое,   суетное,
дьявольское, что все это гордыня, морок, обман - я  никогда  с  ними  не
соглашался прежде, спорил до посинения, а тут, метлы эти поганые увидев,
поверить не поверил, а все-таки скальпель отбросил с ужасом, схватил Ми-
теньку на руки и побежал из операционной, из кинозала, из домика на  Са-
довом, и, помню, страшно мне было, что вот, не откроются двери, что дамы
припрут меня к стенке, что лезвие, опрометчиво выпущенное из  рук,  ока-
жется в следующую секунду между моих лопаток - тот, которому я! предназ-
начен! улыбнулся! и поднял! р-ружье! - впрочем, что уж - пусть и окажет-
ся - все равно тупик, полный, безвыходнейший, проклятый тупик -  однако,
похоже, насильно никто нас здесь держать не собирался: двери открылись и
одна, и другая, и третья тоже, и я, сам не заметив как, оказался на ули-
це с пустой простынкою. Митенька растаял по дороге: естественно,  ничего
другого не следовало и ожидать: настоящий, разумеется, спит  преспокойно
в своей кроватке, а этот - символ, наваждение, морок. Гип-ноз!
   Холодный ветер, снежная крупа обожгли меня: я ведь был совсем голый -
я и забыл об этом, а сейчас, на морозе, вспомнилось поневоле: голый, как
и они! но пути назад не существовало, дверь захлопнулась, кода я не знал
и -  без  ключей  - вынужденно  высадил кулаком стекло-триплекс логова -
кровь прямо-таки брызнула из руки - открыл изнутри дверцу, вырвал из-под
панели провода, зубами (скальпеля в бардачке не оказалось!) ободрал изо-
ляцию, скрутил  медь - только искры посыпались - и погнал машину по ноч-
ному пустынному Садовому: мимо американского посольства, мимо МИДа, мимо
Парка Культуры  имени  Отдыха! Мерзлый дерматин сиденья впивался в тело,
крупа хлестала сквозь выбитое стекло, кровь лилась,  пульсировала, липла
на бедрах, но, главное: разворачиваясь, я заметил, как из трубы, одна за
другою, высыпали на метлах мои дамы, не все, но штук пятнадцать или даже
двадцать! - и полетели за мной,  надо мною,  вслед,  вдоль, над Садовым,
через Москву-реку - и я понял, что, добровольно явившись в маленький до-
мик, уже никогда не отделаюсь от ведьминого эскорта, и будет он сопрово-
ждать меня до самых последних дней.
   6. КРИВШИН
   И до самых последних дней не приучился  Волк  воспринимать  свое  имя
привычно-абстрактно, как некое сочетание звуков, на которое следует  от-
зываться или произносить при знакомстве - до самых последних дней эмоци-
ональный смысл имени, его значение все еще довлели! И тут я  ловлю  себя
на том, что рассказываю о Водовозове как о покойнике, только что не при-
бавляю: царствие ему небесное. А оно ведь и на деле едва ли не так: уез-
жают-то безвозвратно, и мир по ту сторону государственной границы стано-
вится миром натурально потусторонним, откуда вестей к нам, простым невы-
ездным смертным, доходит не больше, чем при столоверчении и прочих  спи-
ритических штуках, и встретиться  с  его  обитателями  можно  надеяться,
только переселившись со временем туда, а для тех, кто ехать не собирает-
ся, так даже уже не туда, а Туда с большой буквы, во  всамделишные,  так
сказать, эмпиреи, если они есть - другой надежды нынешние порядки, пожа-
луй, и не оставляют. И должен ли я теперь казниться, ч