о возвращается в относительно надежное положение  на  крыше,  кивает
толстенькому бородачу с телекамерою, тот направляет объектив  на  монас-
тырь.
   Загорается красная съемочная лампочка; девица, выждав секунду-другую,
сообщает микрофону, что они приближаются к одному из недавно  возвращен-
ных властями Церкви женских монастырей, за чьими стенами по ее,  девицы,
сведениям живет сейчас под именем инокини Ксении и, как говорят  в  Рос-
сии, спасает душу (два слова по-русски) героиня прошлогоднего нашумевше-
го гамбургского процесса, обвиненная!
   Опасаясь, что девица расскажет слишком много в ущерб  занимательности
повествования, перенесемся на монастырскую колокольню: держась напряжен-
ной рукою за  толстую,  влажную  веревку,  смотрит  на  луг,  на  букаш-
ку-рэйндж-ровер двадцати= примерно =летняя монахиня, чью вполне уже соз-
ревшую, глубокую, темную красоту, не  нуждающуюся  в  макияже,  оттеняют
крылья платка-апостольника. Смотрит, не в силах сдержать чуть  заметную,
странную, пренебрежительную, что ли, улыбку!
   Рэйндж-ровер останавливается тем временем у монастырских ворот,  ком-
пания высыпает из него, белобрысая девица, ловко спрыгнув с крыши,  сту-
чит в калитку. Та приоткрывается на щелочку, являя  привратницу:  тощую,
злую, каких и только каких в одной России можно, наверное, встретить  на
подобном посту. Привратница некоторое время слушает иноязыкий,  с  лома-
но-русскими включениями, щебет.
   - Нету начальства! - роняет и калитку захлопывает, чуть нос  белобры-
сой не прищемив.
   - Дитрих, материалы! - распоряжается та, и Дитрих лезет в машину, вы-
таскивает кипу журнальных цветных страниц, отксеренных  газетных  полос,
фотографий.
   Белобрысая принимает бумажный ворох, перебирает его, задерживаясь  на
мгновенье то на одном снимке, то на другом: давешняя монахиня  -  а  она
все стоит на колокольне, поглядывает вниз и улыбается - в эффектной  ци-
вильной одежде за огородочкою в судебном зале (двое  стражей  по  сторо-
нам); окруженная журналистами, словно кинозвезда  какая,  спускается  по
ступеням внушительного здания - надо полагать, Дворца Правосудия.
   Флегматичный водитель, понаблюдав за напрасными стараниями совершенно
обескураженных, не привыкших в России к  подобному  отношению  товарищей
проникнуть в обитель, столь же флегматично, как пиво пил прежде, нажима-
ет на кнопку сигнала, а потом щелкает и клавишею, врубающей сирену.
   - Ты чего?! - пугается белобрысая.
   - Нормально, - говорит ли, показывает  ли  лапидарным,  выразительным
жестом тот.
   А монахиня на колокольне, справясь с часиками,  ударяет  в  колокола.
Получившаяся какофония явно забавляет ее: высунулись кто из какой двери,
кто из окошка сестры, привратница, словно борзая, бежит к келейному кор-
пусу; навстречу, спортсменка-спортсменкою,  мчится  мать-настоятельница,
отдавая на ходу распоряжения.
   Калитка снова приотворяется. Мать-настоятельница,  дама  сравнительно
молодая, чью комсомольско-плакатную внешность  камуфлирует  от  невнима-
тельного взгляда монашеское одеяние, не столько ни бельмеса не  понимает
в многоголосии с той стороны ограды, сколько не желает понимать, не  же-
лает смотреть и на просунутые в  щель  белобрысой  репортершею  вырезки.
Особенно раздражает монахиню уставившийся на нее телеглаз.
   - Минутку, господа! Айн момент! - а сама косится на колокольню, с ко-
торой несется все более веселый перезвон.
   Наконец, привратница почти за руку тащит юную, тонкую монашку,  кото-
рая, выслушав данную на ухо  настоятельницею  инструкцию,  на  чистейшем
берлинском диалекте говорит, что господа, к сожалению, ошиблись, что ни-
какой сестры Ксении в их обители нету и не было и даже никакой сестры  с
другим именем, похожей на фотографические изображения, и что, к  сожале-
нию, монастырь не может сейчас принять дорогих гостей.
   Немцы переглядываются, шепчутся, собираются, кажется, предпринять еще
одну атаку, но привратница уже закладывает калитку тяжелыми, бесспорными
засовами, а мать-настоятельница, не заметив вопроса-упрека в глазах юной
сестры-переводчицы, направляется к кельям.
   А инокиня Ксения знай себе бьет в колокола и небрежным взглядом  про-
вожает удаляющийся, уменьшающийся рэйндж-ровер, покуда тот не  превраща-
ется в божью коровку, вполне уместную на лугу, даже на столь древнем!

   !Прежде инокиню Ксению звали Нинкой - не Ниною даже -  ибо  была  она
довольно дурного тона девочкой из Текстильщиков, собою,  впрочем,  хоро-
шенькой настолько, что мутно-меланхолический глаз чернявого  мальчика  -
из тех, кто ошивается на рынках, возле коммерческих, на задах  комиссио-
нок - вспыхнул, едва огромное парикмахерское зеркало, отражавшее его са-
мого в кресле, покрытого пеньюаром, и мастерицу с болтающимися в  вырезе
бледно-голубого халатика грудями, наносящую феном последние штрихи  мод-
ной укладки, включило в свое поле гибкую фигурку,  возникшую  в  зале  с
совком и метелочкою - прибрать настриженные за полчаса волосы.
   Мастерица ревниво заметила оживление взгляда клиента, прикрыла халат-
ный распах.
   - Не вертись! - прикрикнула, хоть мальчик вовсе и не вертелся, -  ис-
порчу!
   - Кто такая?
   - Ни одной не пропустишь! Как тебя только хватает?!
   - Кто такая, спрашиваю?
   Мастерица поняла, что, пусть презрительно, а лучше все же ответить:
   - Кажется, с завода пришла. Ученица.  Пытается  перейти  в  следующий
класс.
   Мальчик пошарил рукою под пеньюаром, вытащил и положил на столик, ря-
дом с разноцветными импортными баночками и флаконами, двухсотрублевую  и
не попросил - приказал:
   - Познакомь.
   Нинка, подметая, поймала маслянистый взгляд,  увидела  зелененькую  с
Лениным.
   - Нин! - как раз  высунулась  из-за  парикмахерских  кулис  немолодая
уборщица. - К телефону.

   - А чо эт' на вокзале? - спрашивала Нинка далекую, на том конце  про-
вода, подругу в служебном закутке с переполненными пепельницами,  элект-
рочайником, немытыми стаканами и блюдцами. -  Ну,  ты  выискиваешь!  Ба-
булька, конечно, ругаться будет!
   С той стороны, надо думать, понеслись уговоры, которые Нинка прервала
достаточно резко:
   - Хватит! Я девушка честная. Сказала приду - значит все! - а в дверях
стояли, наблюдая-слушая, восточный клиент и  повисшая  на  нем  давешняя
мастерица с грудями.
   - Ашотик, - жеманно, сахарным сиропом истекая, сказала мастерица, ед-
ва Нинка положила трубку, - приглашает нас с тобой поужинать.
   - Этот, что ли, Ашотик? - не без вызова кивнула Нинка на чернявого. -
А, может, не нас с тобой, а меня одну?
   - Можно и одну, - стряхнул Ашотик с руки мастерицу.
   - Только поужинать?
   - Зачем только?! - возмутился клиент. - Совсем не только!
   - А я не люблю черных, - выдала Нинка, выдержав паузу. -  Терпеть  не
могу. Воняют, как ф-фавены!
   Хоть и не понял, кто такие таинственные эти фавены, Ашотик  помрачнел
- глаза налились, зубы стиснулись - отбросил мастерицу, снова на нем ви-
севшую, сделал к Нинке шаг и коротко, умело ударил по щеке,  пробормотал
что-то гортанное, вышел.
   - Ф-фавен! - бросила Нинка вдогонку, закрыла глаза на минуточку,  вы-
дохнула глубоко-глубоко. И принялась набирать телефонный номер.
   Мастерица, хоть и скрывала изо всех сил, была довольна:
   - Ох, и дура же ты! Знаешь, сколько у него бабок?
   - А я не проститутка, - отозвалась Нинка, не прерывая набора.
   - А я, выходит, проститутка?
   Нинка пожала плечами, и тут как раз ответили.
   - Бабуля, солнышко! Ты не сердись, пожалуйста: я сегодня у Верки  за-
ночую.
   Бабуля все-таки рассердилась: Нинка страдальчески  слушала  несколько
секунд, потом сказала с обезоруживающей улыбкою:
   - Ну бабу-у-ля! Я тебя умоляю! - и положила трубку.
   - А ты, - дождалась мастерица момента оставить последнее слово за со-
бой, - а ты, выходит - целочка!

   Темно-сиреневая вечерняя площадь у трех вокзалов кишела народом. Нин-
ка вынырнула из метро и остановилась, осматриваясь, выискивая подругу, а
та уже махала рукою.
   - Привет.
   - Привет, - заглянула Нинка в тяжелый подругин пакет, полный материа-
лом для скромного закусона: картошечка, зелень, яблоки, круг тощей  кол-
басы. - И ты же их еще кормишь!
   - По справедливости! - слегка обиделась страшненькая  подруга.  -  Их
выпивка - наша закуска. Водка знаешь сколько сейчас стоит?
   - А что с меня? - хоть Нинка и полезла в  сумочку,  а  вопрос  задала
как-то с подвохом, и подруга подвох заметила, решила не рисковать:
   - Да ты чо?! Нисколько, нисколько, - и для подтверждения  своих  слов
даже подпихнула нинкину руку с кошельком назад в сумочку.
   - Понятненько!
   - Только, Нинка, это! слышишь! Ты рыжего, ладно?  Не  трогай.  Идет?!
Ну, который в тельнике.
   Нинка улыбнулась.
   - А где ж! женихи-то?
   - За билетами пошли. Да вон! - кивнула подруга, а мы, не больно инте-
ресуясь тонкостями знакомства, подобных которому много уже повидали и  в
кино, и, главное, в жизни, отъедем, отдалимся, приподнимемся над толпою,
успев только краем глаза заметить, как двое парней с бутылками в  карма-
нах, эдакая подмосковная лимит, работяги-демобилизованные, пробираются к
нашим подругам и, постояв  с  полминуточки,  рукопожатиями  обменявшись,
вливаются в движение человеческого водоворота, в тот его рукав, который,
вихрясь, течет к широкому перрону,  разрезаемому  подходящими-отходящими
частыми электричками пикового часа.
   - В семнадцать часов двадцать четыре минут от шестой платформы отпра-
вится электропоезд до Загорска. Остановки: Москва-третья, Северянин, Мы-
тищи, Пушкино, далее - по всем пунктам!

   Пропустим, как все там у них происходило, ибо, проводив явившуюся  на
пороге сортира, слегка покачивающуюся  Нинку  полутемным,  длиннючим,  с
обеих сторон дверьми обставленным коридором общаги, окажемся  в  комнате
парней и легко, автоматически, безошибочно и уж, конечно, не без тошноты
восстановим сюжет по мизансцене: на одной из кроватей, пыхтя и  повизги-
вая, трудятся подруга и снявший тельник рыжий  в  тельнике,  а  приятель
его, уткнув голову в объедки-опивки, спит за нечистым  столом  праведным
сном Ноя.
   Нинка пытается разбудить приятеля: сперва по-человечески и даже,  что
ли, с нежностью:
   - Э! Слышь! Трахаться-то будем? Трахаться, спрашиваю,  будем?  Лапал,
лапал, заводил! - но постепенно трезвея, злея, остервеняясь: - Ты! Ф-фа-
вен! Пьянь подзаборная! Ты зачем меня сюда притащил, а?!  -  колотит  по
щекам, приподнимает за волосы и со стуком бросает голову жениха in statu
quo, получая в ответ одно мычание, - все это под аккомпанемент застенных
магнитофонных шлягеров, кроватного скрипа, стонов, хрипов - и,  наконец,
отчаявшись, вздернутая, обиженная, хватает плащик, сумочку,  распахивает
дверь.
   - Нин! куда?! - отвлекается от сладкого занятия подруга. - Чо, чокну-
лась? Времени-то! Ночевала б!
   - Ага, - гостеприимно подтверждает рыжий в тельнике, на  локтях  при-
поднявшись над подругою. - Он к утру отойдет!

   !Но Нинка, не слушая - коридором, лестницею, мимо сонной вахтерши,  -
вон, на улицу, в неизвестный городок, и мчится на звук проходящего  нев-
дали поезда под редкими фонарями по грязи весенней российской, по лужам,
матерится сквозь зубы, каблучки поцокивают, и в узком непроезжем проулке
натыкается на расставившего страшно-игривые руки пьяного мордоворота.
   Нинка осекается, поворачивает назад, спотыкается о кирпичную половин-
ку, но, вместо того, чтобы, встав, бежать дальше, хватает ее,  поднимает
над головою:
   - Пошел прочь - убью! Ф-фавен вонючий! - и мордоворот отступает,  ви-
дит по глазам нинкиным, что и впрямь - убьет.
   - Е..нутая, - вертит пальцем у виска, когда Нинка скрывается за пово-
ротом!

   Ни мента, ни дежурного, пожилая только какая-то парочка  нервно  при-
танцовывает на краю платформы, ежесекундными взглядами в черноту  торопя
электричку. Нинка, вымазанная, замерзшая, сидит скрючившись, поджав  но-
ги, сфокусировав глаза на бесконечность, на полуполоманной скамейке.
   Электричка, предварив себя ослепительным светом прожектора, словно из
преисподней вынырнув, является в реве, в скрежете, в скрипе!  Нинка,  не
вдруг  одолев  ступор,  едва  успевает  проскочить  меж  схлопывающимися
дверьми, жадно выкуривает завалявшиеся в сумочке полсигареты, пуская дым
через выбитое тамбурное окошко в холод, в ночь - и входит в вагон,  уст-
раивается, где поближе.
   Колеса постукивают успокоительно. Вагон, колеблясь, баюкает!
   В противоположном конце - длинновласый бородач уставился в окно:  мо-
лодой, в черном, в странной какой-то на нинкин вкус шапочке: тюбетейке -
не тюбетейке, беретике - не беретике.
   Нинка бросает на попутчика один  случайный  ленивый  взгляд,  другой,
третий! Лицо ее размораживается, глаз загорается. Нинка встает, распахи-
вает плащик, решительно одолевает три  десятка  метров  раскачивающегося
заплеванного пола, прыскает по  поводу  рясы,  спускающейся  из-под  ци-
вильной курточки длинновласого, нагло усаживается прямо напротив  и,  не
смутясь полуметровой длиной кожаной юбочки, не заботясь (или,  наоборот,
заботясь) о произведенном впечатлении, закидывает ногу на ногу.
   Длинновласый недолго, равнодушно глядит на Нинку и отворачивается: не
вспыхнул, не покраснел, не раздражился.
   Второе за нынешний вечер пренебрежение женскими ее  чарами  распаляет
Нинку, подталкивает к атаке:
   - Вы поп, что ли? - спрашивает она совершенно ангельским голоском.  -
А я как раз креститься собралась. По телевизору все уговаривают,  угова-
ривают. Почти что уговорили!
   - Иеромонах, - смиренно-равнодушно отвечает попутчик.
   - Монах? - снова не может удержаться Нинка от хохотка. - Так вам  че-
го! это! ну, это самое! запрещено, да? - и еще выше поддергивает юбочку.
- А жалко. Такой хорошенький. Прям' киноартист.
   На правой руке, на безымянном пальце, там, где мужчины носят  обыкно-
венно обручальные кольца, сидит у  монаха  большой  старинный  перстень:
крупный, прозрачный камень, почти  бесцветный,  чуть  разве  фиолетовый,
словно в стакан воды бросили крупицу марганцовки, удерживают почерневшие
от времени серебряные лапки.
   - А чего не смтрите? Соблазниться боитесь? Или вам и смотреть  запре-
щено? - и Нинка забирается на скамейку с ногами, усаживается на  спинку:
несжатые коленки как раз напротив монахова лица.
   Монах некоторое время глядит на коленки, на Нинку - столь же холодно,
равнодушно, без укоризны, и тупит глаза долу.
   - Бедненькие! - сочувственно качает Нинка головою. - А я,  знаете,  я
уж-жасно люблю трахаться! Такой кайф! Главный кайф на свете. Мне  б  вот
запретили б или там, не дай, конечно, Бог, болезнь какая - я бы  и  жить
не стала. Мы ведь все как в тюрьме. А, когда кончаешь, словно небо  раз-
мыкается! свет! и ни смерти нету, ни одиночества!
   Монах бросает на Нинку мгновенный, странный какой-то взгляд: испуган-
ный, что ли, - и потупляется снова.
   - Слушайте! а вы что - вообще никогда не трахались? - то ли искренне,
то ли очень на это похоже поражается Нинка. - А с ним у вас как? - кива-
ет на неприличное место. - В порядке? Действует? Встает  иногда?  Ну,  -
хихикает Нинка, - по утрам, например. У меня один старичок был, лет  под
пятьдесят; так вот: вечером у него когда встанет, а когда и нет; зато по
утрам - как из пушки! Или когда мяса наедитесь? А, может, и  он  тоже  у
вас - монах? И черную шапочку на головке носит? Ох уж я шапочку-то с не-
го бы сняла!..
   Глаз у Нинки разгорелся еще ярче, сама зарумянилась,  похорошела  до-
нельзя.
   Монах встал и пошел. А, вставая, уколол ее совершенно безумным взгля-
дом, таким, впрочем, коротким, что Нинка даже засомневалась: не  почуди-
лось ли, - и таким яростным, страстным!
   Она поглядела вслед монаху, скрывшемуся за тамбурной дверью, и отвер-
нулась к окну, замерла: то ли  взгляд-укол  вспоминая-переживая,  то  ли
раздумывая, не пуститься ль вдогон.
   А за окном, по пустынному шоссе, виляющему рядом с рельсами,  сверкая
дальним и противотуманками, обгоняя поезд, неслась бежевая "девятка".
   Электричка затормозила в очередной раз, открыла двери со змеиным  ши-
пом и впустила вываливших из  "девятки"  четверых:  трезвых,  серьезных,
без-жа-лост-ных! Не ашотиков.
   Нинка поджалась вся, но не она их, видать, интересовала: заглянув  из
тамбура и равнодушно мазнув по ней взглядами, парни скрылись в  соседнем
вагоне.
   Нинка надумала-таки, встала, двинулась в  противоположную  сторону  -
туда, где исчез монах. Приподнялась на цыпочки и сквозь два, одно  отно-
сительно другого покачивающихся торцевых окошечка увидела длинновласого,
столь же смиренно и недвижно, как полчаса назад, до встречи с нею, сидя-
щего на ближней скамье.
   Нинке показалось, что, если войдет, снова спугнет монаха, потому  так
вот, на цыпочках, она и застыла: странную радость доставляло ей это  со-
зерцание исподтишка тонкого, аскетичного, и впрямь очень красивого лица.
   Электричку раскачивало на стыках. Лязгала сталь  переходных  пластин.
Холодный ветер гулял по тамбуру.
   Зачарованная монахом, Нинка не обратила внимания, как, не найдя, чего
искали, в передней половине поезда, парни из "девятки" шли через  пустой
нинкин вагон, и только, сжатая стальными клещами рук и, как неодушевлен-
ный предмет отставленная от переходной  дверцы,  вздрогнула,  встревожи-
лась, поняла: компания направляется к монаху.
   Нинка, не раздумывая, бросилась на помощь, но дверцу  глухо  подпирал
один из четверых, а трое, слово-другое монаху только  бросив,  принялись
бить его смертным боем.
   Нинка колотила кулачками, ногами в скользкий, холодный металл, крича-
ла бессмысленно-невразумительное вроде:
   - Откройте! пустите! ф-фавены вонючие! - но подпирающий сам мало  чем
отличался от подпираемого железа.
   Нинка пустилась назад, пролетела вагон, следующий, увидела кнопку ми-
лицейского вызова, вдавила ее, что есть мочи, до крови почти под  ногтя-
ми, но, очевидно, зря! Время уходило, и Нинка, не глянув даже  на  испу-
ганную пожилую пару, с которою вместе ждала электричку, побежала до  го-
ловного, оставляя за собою хлябающие от поездной раскачки двери, попыта-
лась достучаться к машинистам!
   Электричка безучастно неслась среди темных  подмосковных  перелесков,
сквозь которые то и дело мелькали огни сопровождающей ее зловещей  беже-
вой "девятки".
   Нинка дернулась было назад - одному Богу зачем известно -  но  шестое
какое-то чувство остановило ее, заставило на пол= гибкого =корпуса высу-
нуться в тамбурное окошечко, на ту сторону, где  змеились,  поблескивали
холодной полированной сталью встречные рельсы.
   И точно: полуживое ли, мертвое тело монаха как раз выпихивали  сквозь
приразжатый дверной створ. Где уж там было услышать,  но  Нинке  показа-
лось, что она даже услышала глухой стук падения - словно осенью яблоко с
яблони.
   Нинка обмякла, привалилась к осклизлой пластиковой стене, тихо запла-
кала: от жалости ли, от бессилия. С грохотом, сверкнув прожектором,  по-
летел встречный тяжелый товарняк, и Нинка ясно, словно в бреду,  увидела
вдруг, как крошат, в суповой набор перемалывают стальные его колеса тело
бедного черного монашка. Нинку вывернуло.
   Электричка притормаживала. Отворились двери. И уже схлопывались, как,
импульсом непонятным, неожиданным брошенная, выскочила Нинка на платфор-
му, увидела - глаз в глаз - отъезжающего на служебной площадке помощника
машиниста, бросила ему, трусу сраному:
   - Ф-фавен вонючий!
   Мимо пошли, ускоряясь, горящие окна, и в одном из них мелькнули  при-
жавшиеся к стеклу, ужасом искаженные лица пожилой  пары.  Нинка  оберну-
лась: метрах в ста от нее стояла та самая кучка парней.
   За последним окном последнего вагона, уходящего в ночь,  двое  ментов
играли в домино. Единственный фонарь, мотаясь на ветру, неверно освещал,
скользящими тенями населял платформу, на которой в действительности кро-
ме парней и Нинки не было теперь никого. Ни огонька не светилось и  поб-
лизости, только фары подкатившей "д