которую Якопо Бельбо потерял разум, зачем же я, ...Фома недоверчивый...
   Не знаю, правильно ли я поступил вчера, оставшись в этом зале. Если бы не
остался, сегодня я знал бы начало истории, Но не знал бы конца. И  не  сидел
бы здесь, один, в домике на взгорье, не вслушивался в  тявканье  псов  внизу
под горою, не решал бы вопрос: так знаю я конец этой сказки  или  концу  еще
предстоит случиться - случиться со мною?
   Итак, я решил остаться. Я вышел из капеллы, из  церкви  и  за  памятником
Грамму двинулся налево,  в  галерею.  В  галерее  была  выставка  паровозов,
разноцветные  модели  локомотивов  и  вагонов  стояли  жизнерадостные,   как
игрушки: уголок Диснейленда, Страны Дураков, луна-парка. Я, похоже, привыкал
к смене собственных настроений. Ужас, эйфория,  тоска,  снова  облегчение...
подозрительно похоже на известный синдром... МДП. Я  втолковывал  себе,  что
столь острая реакция на зрелище  машин  в  церкви  объясняется  тем,  что  я
начитался записей Бельбо, которые удалось расшифровать с огромным трудом,  и
которые, невзирая на мой труд, - бред.
   Здесь музей техники, бормотал я, я  в  музее  техники,  самое  нормальное
место, немножко занудное, но не более того; коллекция безобиднейших  трупов,
ты  же  знаешь,  что  такое  музеи,  никого  еще  не  съела  Джоконда,   эта
уродина-гермафродит, хотя для снобов она и Медуза. И еще меньше шансов,  что
тебя съест паровоз Ватта, его боялись  только  оссианические,  неоготические
аристократы, и поэтому у машины такой межеумочный  вид:  функциональность  с
коринфским  шиком,  рычаги  с  капителями,  котлы  с  колоннадой,  колеса  с
порталами. Якопо Бельбо из своего непрекрасного далека норовил затащить меня
в мышеловку, погубившую его самого. Надо,  сказал  я  себе,  действовать  по
науке.  Вулканологи  не  сгорают,  как  Эмпедокл.  Фрэзер  не  заблудился  в
Немейском лесу. Ладно, приятель, значит, недаром тебя зовут Сэм Спейд4!
   Маленькая прогулка по притонам, такая уж  у  нас  работенка.  Женщина,  с
которой ты славно провел время, должна умереть, и прикончишь ее ты.  Прощай,
Эмили, детка, это было прекрасно, но тебе незнакомо слово "любить".
   Однако за паровозной  галереей  следовал  зал  Лавуазье,  после  которого
парадная лестница уводила на следующие этажи.
   И все витрины по стенам, и  алхимический  алтарь  по  центру,  изысканная
макумба5  Века  Просвещения  -  все  здесь  стояло  не  случайно,  все  было
результатом специальной символической стратагемы.
   Во-первых, засилье зеркал.  Если  имеется  зеркало,  это  уж  просто,  по
Лакану6:
   вам хочется посмотреться  в  него.  Но  ничего  на  выходит.  Вы  меняете
положение, ищете такого положения в пространстве, при  котором  зеркало  вас
отобразит, скажет: "вот ты, ты тут". И совершенно невозможно  примириться  с
тем, что зеркала  Лавуазье,  выпуклые,  вогнутые  и  еще  бог  весть  какие,
отказываются вести себя нормально, издеваются над вами; отступите на шаг - и
вы  в  поле  зрения,  шагнете  хоть  чуть-чуть  -  и  теряете   себя.   Этот
катоптрический театрик создавался специально для разрушения вашей  личности,
то есть вашего самоощущения в пространстве. Вам как  будто  внушают:  вы  не
только не Маятник, вы и не там, где  Маятник.  Появляется  неуверенность  не
только в себе, но и во всем прочем. Исчезают вполне реальные  вещи,  которые
вы  видите  рядом  с  собою.  Разумеется,  физика  способна  объяснить,  что
происходит: вогнутое зеркало фокусирует лучи, исходящие от предмета - сейчас
этот предмет перегонный куб на медном чане, - а нормальное зеркало  отражает
получаемые  из  вогнутого  лучи  таким  образом,  что  собственно  предмета,
очертаний его, в зеркале не видно, а ощущается нечто призрачное,  мимолетное
и к тому же перевернутое  вверх  ногами,  где-то  в  воздухе,  вне  зеркала.
Разумеется, стоит пошевелиться, и эффект пропадет. Взамен эффекта  я  увидел
себя во втором зеркале - вниз головой. Невыносимо.
   Что имел в виду Лавуазье, чего требовали от  него  основатели  музея?  Со
времен арабского средневековья, с трактатов Альхацена изучена магия зеркал.
   Стоило ли городить огород - Энциклопедия, Век Просвещения,  Революция,  -
чтоб продемонстрировать: любое изогнутое стекло способно  спровадить  вас  в
Воображаемость. Да и нормальное зеркало наводит дурной глаз - каждое утро за
бритьем мы глядим в глаза Двойнику, обреченному пожизненному левше.
   Стоило ли оборудовать зал для такого скромного сообщения, или нам  что-то
недоговаривают, и следует в новом свете рассмотреть все попутное - витринки,
инструменты, приуроченные к зачаточной физике, к химии просветительства?
   Кожаная маска для защиты лица во время опытов по известкованию. Да право?
   Неужто великий повелитель подколпачных свеч напяливал эту баутту и глядел
помойною крысой из-под скафандра: инопланетянин боится повредить глаза?  Oh,
how delicate, doctor Lavoisier7 . Если вы  хотите  разработать  кинетическую
теорию газа, зачем так тщательно воссоздаете эолипилу -  краник  на  шарике,
который от нагрева  вертится  и  выбрасывает  пар?  Вы  знаете,  что  первая
эолипила была изобретена Героном8 во времена Гнозиса и что она  находится  в
основе говорящих статуй и прочих хитроумий египетских жрецов?
   А  прибор  для  наблюдения  гнилостного  брожения,  1789,  напоминание  о
зловонных выблядках Демиурга? Переплетение стеклянных трубок, восходящих  из
пузыревидного лона к перепутанным сосудам и сочленениям, - семенные пути  на
узких вилочках-подпорах между двумя колбами, из одной в другую  держит  путь
призрачная жидкость, тонкие  дренажи  расширяются  в  пустоту...  Гнилостное
брожение?  Balneum  Mariae9,  сублимация  меркурия,  таинство  совокупления,
сотворение Эликсира!
   Вот еще один прибор для брожения, на этот раз винного.  Игра  хрустальных
радуг, переброшенных от атанора к атанору, выходящих из  одного  перегонного
куба и в другой куб впадающих.  А  крошечные  очки,  миниатюрная  клепсидра,
малюсенький электроскоп, линза, лабораторный ножик, похожий  на  клинописную
литеру, лопаточка с  рычагом-выхлопом,  стеклянное  лезвие,  тигелек  в  три
сантиметра из огнеупорной глины, чтоб плодить в нем гомункулов  росточком  с
гнома, неразличимых размеров матка  для  микроклонирования,  ларцы  красного
дерева, полные белых пакетиков, похожих на  облатки  в  деревенской  аптеке,
завернутых в линованный пергамент  с  неразборчивыми  надписями,  и  в  этих
пакетиках - минералогические образчики, так обычно  говорится,  а  на  самом
деле - обрывок Василидовой плащаницы,  ковчежец  с  крайней  плотью  Гермеса
Трисмегиста,  длинный,  тонкий  молоточек  мебельного   обойщика,   которому
назначено отстучать сигнал к  стремительному  дню  Страшного  Суда,  аукцион
квинтэссенций для публики  Малого  Народа  Эльфов  Авалона,  замысловатейший
приборчик для опытов по сгоранию  масел:  стеклянные  шары,  сращенные,  как
лепестки  четырехлистника,  и  соединенные  с   другими   четырехлистниками,
связанными между собой золотыми трубками, и четырехлистники  с  трубками  из
хрусталя и с медными цилиндрами, под которыми - очень  далеко  внизу  -  еще
другой цилиндр из стекла и золота, и новые трубки, опять свисающие  вниз,  и
от них отростки, железы, мошонки,  гланды,  гребни...  И  это  химия  нового
времени? И за это надо было гильотинировать изобретателя, притом  что  вроде
бы материя не образуется и не исчезает? Или все-таки его убили, чтоб  он  не
мог никому рассказать то, что старался  высказать  в  завуалированном  виде,
подобно быстрому разумом  Невтону,  который  в  свою  очередь  больше  всего
интересовался каббалой и ее качественными эссенциями?
   Зала Лавуазье Консерватория Науки и Техники - это исповедь, шифровка, это
резюме   остального   музея,   насмешка   над   самоуверенной   и    жесткой
рациональностью нового времени, шепоток иных тайн. Якопо  Бельбо  был  прав,
Разум был крив.
   Я торопился,  время  поджимало.  Вот  метр,  килограмм  и  меры,  иллюзия
гарантированных гарантий. Но я помнил из  лекций  Алье,  что  тайна  пирамид
раскрывается, только если вести  расчеты  не  в  метрах,  а  в  локтях.  Вот
арифметические машины, по виду - триумфы количественности, на самом же деле
   -  прославление  оккультной  качественности  цифр,  возврат  к  принципам
Нотарикона, к учению раввинов, рассеянных по городам и весям Европы.
   Астрономические приборы, часы, автоматы; беда - вдумываться в  эти  новые
откровения. Я проникал в сердцевину тайного текста, представленного в  форме
Театра Разума, хорошо, успеется, я еще обследую от закрытия до полуночи  эти
экспонаты, которые в мутных заходящих лучах восстанавливают  свой  подлинный
облик - образов, а не орудий.
   Так,  теперь  скорее  через   залы   разных   видов   техники,   энергии,
электричества, все равно за их витринами не удалось  бы  мне  укрыться.  Чем
лучше я постигал или угадывал смысл  этих  вещей,  тем  большая  тоска  меня
охватывала, поскольку я не успевал найти укрытие, чтобы ночью присутствовать
при проявлении их таинственных характеров. Теперь я мчался, как загнанный  -
вслед за мною, как зверь, летела стрелка часов, чудовищно  рос  счет;  земля
неотвратимо обращалась, время перло  вперед,  и  меня  вот-вот  должны  были
отсюда выгнать.
   Наконец, миновав галерею электрических устройств, я попал в зал стекла.
   Какая  странная  логика  потребовала,  чтобы   в   дополнение   к   самым
дорогостоящим  и  сложным  чудесам  современной  техники  там  находилась  и
выставка примитивного стекла, известного еще финикийцам? Зала подходила  под
определение "с миру по нитке": китайский  фарфор  и  вазы-андрогины  Лалика,
керамика, майолика, фаянс, муранское  стекло,  а  в  глубине,  в  гигантских
размеров витрине, в натуральную величину и в трех измерениях, лев, убивающий
змею. Формально присутствие этого  экспоната  оправдывалось,  скорее  всего,
тем,  что  группа  целиком  была   выполнена   из   стеклянной   пасты,   но
эмблематический  смысл  коренился,  надо  думать,  в  ином...  Я   попытался
вспомнить,  где  я  уже  видел  эти  фигуры.  Потом  я  вспомнил.   Демиург,
отвратительное   порождение   Софии,   первый   из   архонтов,    Ильдабаот,
ответственный за этот мир и за его основные  недостатки,  имел  именно  этот
облик  -  змеи  и  льва,  -  и  очи  его  испускали  огненный  свет.   Можно
предположить, что и весь Консерваторий является  символический  отображением
мерзкого процесса, при котором от полноты первопринципа - Маятника  -  и  от
сиятельности Плеромы10, от эона к эону, по  мере  расщепления  Огдоада,  все
переходит к космическому царству, в котором торжествует Зло. Однако  в  этом
случае и змея и лев свидетельствовали, что мое хождение по музею - инициация
- к сожалению, а rebours11 - было окончено, и вскоре мне предстояло  увидеть
мир не каким он должен быть, а какой он есть.
   И действительно я заметил, что в правом углу, напротив окон,  открывается
вход в будку Перископа.  Я  поднялся  в  нее  и  увидел  большую  стеклянную
пластину,  как  бы  экран  командного  пульта,   на   котором   расплывалось
изображение, крайне нечеткое, города с высоты. Вслед за этим  я  понял,  что
изображение передается с другого экрана, расположенного у меня над  головой,
куда оно  поступает  в  зеркальном  виде,  и  этот  второй  экран  -  окуляр
допотопного перископа, слаженного,  в  сущности  говоря,  из  двух  кожухов,
совмещенных под прямым углом, из  которых  более  длинный  вытягивался,  как
труба, из будки и продолжался у меня над головой  и  за  спиною,  доходя  до
верхнего окошка, из которого, за  счет  внутренней  игры  линз,  позволявшей
очень широкоугольный обзор, и ловились картины внешней жизни. Я прикинул, на
сколько метров мне пришлось подниматься в будку, и пришел к выводу, что  при
помощи перископа мы смотрим как бы сквозь верхние витражи абсиды Сен-Мартена
-  как  бы  вися  на  маятнике:  мир  глазами  повешенного.   Я   постарался
приспособить глаз к размытому изображению. Теперь можно было различить улицу
Вокансон, куда выходил хор, и улицу Конте, в идеальном  смысле  продолжавшую
неф. Улица Конте пересекалась с улицей  Монгольфьер  слева  и  с  улицей  де
Тюрбиго справа, на том и на другом углу по кафе, "Уик-энд"  и  "Ротонда",  а
напротив - вывеска, бросавшаяся в глаза на фасаде дома, "Ателье  Жаксам",  с
трудом прочитал я справа налево. Перископ. Не  совсем  очевидно,  почему  он
должен был быть в стекольном зале, а не, скажем, в зале оптических приборов,
значит, для кого-то имело значение, чтобы  образы  внешнего  мира  приходили
именно сюда, в это помещение, именно с этой ориентацией, но кому и зачем - я
не  мог  догадаться.   Кому   понадобилась   эта   каютка,   позитивистская,
жюльверновская, напротив многозначительной эмблемы
   - змеи и льва?
   В любом случае, если мне хватит  силы  и  смелости  просидеть  здесь  еще
двадцать-тридцать минут, может быть, смотритель уйдет, а я останусь.
   Я провел в своей субмарине полчаса, показавшиеся  веком.  Слышались  шаги
последних  посетителей,  шаги  последних  сторожей.  Велико  было  искушение
залезть под лавку, чтоб избежать случайного обнаружения, но я сказал себе:
   нельзя.  Если  меня  заметут  в  стоячем  положении,  я  смогу  сойти  за
заглазевшегося растяпу.
   Вскоре погасили свет и воцарилась полутьма. В  будке  сделалось  светлее,
потому что с потолка отсвечивал экран, мой последний канал связи с миром.
   Осторожности ради я должен был оставаться на месте стоя, а  если  заболят
ноги - сидя, по меньшей мере два часа. Время  закрытия  музея,  конечно,  не
означает конца работы служащих. Меня взял  страх:  что,  если  придут  мести
залы, перетирать каждый экспонат?  Потом  я  подумал,  что,  так  как  музей
открывается не самым ранним утром, скорее всего его убирают в утренние, а не
в ночные часы. Видимо, так и было, по крайней мере на верхних этажах  больше
никто не ходил. Только какие-то дальние шорохи,  сухие  щелчки,  вероятно  -
захлопываемые двери. Надо было  ждать.  В  церковь  я  успею  перейти  между
десятью и одиннадцатью или даже позже, поскольку Верховники соберутся только
к полуночи.
   Тем временем компания молодежи вышла из кафе "Ротонда". Одна  из  девушек
направилась по улице Конте, повернула на Монгольфьер. Место было не  слишком
оживленное, и предстояло довольно нудное времяпрепровождение: час  за  часом
созерцать безлюдный мир у себя за спиной. Но все-таки перископ был  зачем-то
установлен здесь. Какое же зашифрованное сообщение мог  он  передавать?  Мне
начинало хотеться в уборную, разумеется от нервов, не надо об этом думать.
   Чего только не лезет в голову, когда вы один, нелегально, в перископе.
   Примерно то же переживали подпольные эмигранты в трюме парохода. Мне, как
и им, предстояло пробиться к статуе Свободы с диорамой Нью-Йорка.  Одолевала
дремота. Может быть, и вправду немного поспать. Нет, лучше не надо,  просплю
все на свете.
   Еще опаснее было предощущение  нервного  срыва,  то  есть  когда  вот-вот
завопишь как резаный. Перископ, подлодка, залегшая на дно, а слева и  справа
проскальзывают страшные глубоководные рыбы, черней черноты, а их не видно, а
воздуха не хватает...
   Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Надо собраться. Единственное,
что не подводит никогда, - список обязательств. Чем необходимо заняться.
   Вспомнить мелкие дела, составить перечень,  со  всеми  подробностями,  со
всеми последствиями. Я пришел к необходимости таких-то действий на основании
таких-то и сяких-то предпосылок...
   Навалились воспоминания, детальные, четкие,  упорядоченные.  Воспоминания
последних  диких  трех  дней,  потом  -  последних   двух   лет,   потом   -
предшествовавших сорока лет, в том виде, в  каком  они  открылись,  когда  я
вломился в электронный мозг Якопо Бельбо.
   Я вспоминаю (вспоминал вчера) для того, чтобы  ввести  какой-то  смысл  в
неразбериху нашего поспешного сотворения. Сейчас, как и вчера в перископе, я
устанавливаю себя в некоей отдаленной точке сознания и  раскручиваю  из  нее
рассказ. Точно как с Маятником. Диоталлеви говорил мне, что первая сефира12
   - это Кетер, Венец,  первопричина,  первоначальная  пустота.  Сначала  Он
сотворил точку, которая стала Мыслью, где Он начертал все фигуры... Он был и
Он не был, заточенный в имени и убежавший имени, не имел иного имени,  кроме
"Кто?", - одно только желание прозываться именем...  В  начале  Он  начертал
знаки на воздухе, темный свет вышел из Его потаенной глуби,  как  бесцветный
туман, дарующий форму бесформенному, и как только Он начал распространяться,
в Его середине забили источники пламен, и пламена разлились и озарили нижние
сефирот вплоть до самой нижней - сефиры Царства.
   Однако, может быть, и в том tsimtsum, в том уединении, в одиночестве  уже
содержалось, как утверждал Диоталлеви, обещание возврата.
   И видно: в то время, как свет Бесконечности (Эн-Соф) прежде простирался в
виде прямой линии посреди бесконечной пустоты, ныне же не  тем  образом  Оно
вниз направилось и устремилось.  Оно  распространялось  очень  медленно.  Да
будет так сказано: сперва Оно  распространялось  как  луч  света,  но  затем
таинственно возвратилось в самое начало своего распространения  и  сделалось
как колесо круглым кругло.  -  Изложение  мысли  равви  Исаака  Бен-Соломона
Ашкенази Лурия (1536-1572), учившего под именем Ари, отца новейшей  каббалы,
принадлежащее его ученику Хаиму Виталю ("Древо жизни", 1,4).Назад 1Мандала -
круг, диск,  шар  -  один  из  основных  сакральных  символов  в  буддийской
мифологии (Здесь и далее - примечания редакции). Назад 2пятиконечная  звезда
(лат.). Назад 3Враждебные  Богу  и  человеку  духи  -  мироправители,  слуги
дьявола {христ.
   мифол.) Назад 4Имя детектива в романе "Мальтийский  сокол"  американского
писателя Дэшила Хэммета (1894-1961). Назад  5Колдовское  ритуальное  действо
(Браз.)  Назад  6Жак  Лакан  (1901-1981)  -  французский  философ,  теоретик
структурного психоанализа. Назад  7О,  деликатный  доктор  Лавуазье  (англ.)
Назад  8Герон  Александрийский  (около  II  в.  д.н.э)   -   древнегреческий
математик.
   Назад 9Морские ванны  (лат.)  Назад  10Плерома  (греч.  -  полнота)  -  в
доктрине гностицизма - совокупность эонов, каждый из  которых  являет  собой
персонификацию одного из аспектов абсолютного божества. Назад  11В  обратном
порядке (франц.). Также,  название  романа  Ж.  К.  Гюисмаиса,  1884,  герой
которого скрывается от реальности в сон.Назад 12Сефира (мн.  ч.  сефирот)  -
ключевое понятие каббалы, каждое из десяти мистических слов, объединяемых по
схеме дерева, человеческого тела, семисвечника и пр., послуживших сотворению
мира. По смыслу близко греческому "Логос" (см.  рисунок  в  начале  романа).
Назад
 
    
    
    
   ХОХМА
 
    
    
    
   3 
 
    
    
   Un hanc utilitatem clementes angeli saepe figures, characteres, formas et
voces invenenint propoeuenintque nobie mortalibus et ignotas  et  stupendas,
nullius rei iuxta consuetum linguae usum significativas,  sed  per  rationis
nostrae     summarn     admirationern     in     aeiduam     intelligibilium
perveetigationemideinde  in  illorum   ipeorum   venerationern   et   amorem
inductivas.0
     Иоганн Рейхлин, О каббалистическом искусстве Johannee Reichlin, De arte
caballetica, Hagenhau, 1517, III
 
    
    
    Все закрутилось за два дня до того, утром в четверг, я еще не вылезал из
постели. Накануне я вернулся из-за города, звонил в издательство, Диоталлеви
был по-прежнему в больнице, и Гудрун была настроена мрачно: все то  же,  все
хуже. Жутко было думать, что надо идти к нему.
    
   Что касается Бельбо, его в конторе не было. Гудрун сказала, что он звонил
и сказал, что исчезает по семейным обстоятельствам. Какая еще  семья?  Самое
странное, что он забрал компьютер, под кодовой кличкой  Абулафия,  вместе  с
принтером. Гудрун сказала, что он хотел работать дома. Ч