образ Цецилии, сказал:
    
   - Если он мне даст трубу, пойду я.
    
   Признательность в сияющем взгляде дона Тико, потное облегчение гадостного
трубоносца. Обмен инструментами, как при смене караула.
    
   И Якопо поднялся по ступеням кладбища, ведомый психопомпом с нашивками за
Аддис-Абебу. Все вокруг ослепляло белизной,  раскаленная  на  солнце  стена,
гробницы,  цветущий  кустарник  живой  изгороди,  риза  завершающего   обряд
священника, коричневели только поблекшие фотографии на надгробных крестах.
   И выделялись цвета знамен, окружавших две вырытые могилы.
    
   - Парень, - сказал командир. - Ты становись тут,  со  мною  рядом,  и  по
команде играй смирно. Потом по команде отбой. Все понял?
    
   Понял-то все. Только Якопо до тех пор ни разу в жизни не играл  смирно  и
не играл отбой.
    
   Он держал трубу, прижав ее правым локтем, прижимая  к  ребрам,  раструбом
немножко книзу, как держат карабины, и ждал сигнала, подбородок вверх, живот
втянут, грудь выдвинута вперед.
    
   Терци кончал свою неяркую речь, состоявшую из коротких фраз. Якопс думал:
   когда надо будет играть, я подниму глаза к небу, и солнце выслепит глаза.
   Но так умирают трубачи, и поскольку смерть дается только  однажды,  имеет
смысл умереть хорошо.
    
   Потом командир прошептал ему:
    
   - Давай. - И начал набирать в грудь воздуху для "Смии-". А Якопо не знал,
как играется "Смирно".
    
   Мелодическая структура, вероятно, должна была быть другая, в  тот  момент
из Якопо вылилось что-то вроде до-ми-соль-до, но заскорузлым сыновьям войны,
по-видимому, этого хватило. В последнее  "до"  он  вошел  наново  захвативши
воздух, так чтобы мочь продержать его как можно  дольше,  чтобы  дать  этому
"до" возможность - как написано у Бельбо - долететь до самого солнца.
    
   Партизаны замерли по стойке смирно. Замерли как умерли, мертвее мертвых.
    
   Двигались  только  гробокопатели,  слышен  был  шорох  опускаемых  в  ямы
канатов, шуршание обратного их выматывания, концы хлестнули по  дереву.  Это
был до такой степени слабый шелест, что  он  напоминал  трепетанье  луча  на
поверхности сферы, нужное лишь для того, чтобы подчеркнуть,  что  на  уровне
Сфер ничто не изменяется никогда.
    
   Потом с рывкообразным притопом была выполнена команда "на плечо!".
   Пресвитер  произнес   последние   молитвы,   кропя   усопших,   командиры
приблизились к открытым могилам и каждый бросил горсть земли.  В  ту  минуту
неожиданная команда разорвала тишину очередями  в  воздух,  тарах-та-тах,  и
ошарашенные птицы ринулись ввысь с зацветающих дерев.  Но  и  это  не  стало
движеньем, это все еще было, как  если  бы  то  же  остановленное  мгновение
увиделось из нескольких различных перспектив, а видеть  мгновение  всегда  -
совсем не означает видеть его в то время, как проходит время.
    
   Поэтому Якопо оставался бездвижен, даже  гильзы,  катавшиеся  вокруг  его
ботинок, не имели значенья, и трубу он не опустил,  не  взял  под  мышку,  а
продолжал держать у рта, держал пальцы на клапанах, вытянувшись по "смирно",
устремивши по диагонали раструб в поднебесье. Труба продолжала звучать.
    
   Его длиннейшая  финальная  нота  так  и  не  прервалась.  Неощутимая  для
посторонних, из раструба вылетала  эта  нота,  как  легчайший  ветерок,  эта
воздушная струйка, которую он непрерывно направлял в отверстие вдува,  держа
язык меж полуоткрытых губ, но не припадая к латунной присоске. Инструмент он
стремил в вышину, но не опирал  на  лицо,  а  удерживал  одним  лишь  только
напряжением локтей и предплечий.
    
   Якопо из-за того продолжал испускать  эту  иллюзию  ноты,  что  ему  явно
чувствовалось: в эту минуту он удерживает нить, приковавшую солнце.  Светило
прекратило свой бег, зависло в бесконечном полдне, который мог  продолжаться
и вечность. И все зависело от Якопо, стоило ему оборвать контакт,  выпустить
нитку, и солнце отскочило бы прочь, как отскакивает мячик, а  вместе  с  ним
отлетели бы и день, и событие этого дня, и  это  действо,  не  делящееся  на
фазы, эта последовательность без "досель" и "после", протекавшая  неподвижно
лишь потому, что подобное ее состояние находилось в распоряжении его  желать
и мочь.
    
   Если бы он перестал выдувать зачин новой ноты, раздался бы звук  разрыва,
гораздо более страшный, нежели очереди, которые ошарашили слух  Бельбо.  Все
часы пошли бы тарахтеть снова, содрогаясь в тахикардии.
    
   Якопо  вожделел  всей  душою,  чтобы  командир  никогда  не   скомандовал
"отставить". Я могу и отказаться, убеждал он себя, и тогда  все  продолжится
навеки, так что надо держать дыхание, покуда возможно.
    
   Думаю, что он вошел в то состояние оглушенности и головокружения, которое
охватывает  ныряльщика,  желающего  продержаться  на  глубине   и   продлить
инерционное движение, которое в конечном итоге  утягивает  его  на  дно.  До
такой степени, что строки, читаемые мною в тетради, передавая его  тогдашнее
ощущение, перебиваются астматическими задыханиями, разрываются многоточиями,
ковыляют сквозь зияния. Но ясно чувствуется, что в эту минуту
   - нет, он не говорит этого, но это вполне очевидно  -  в  эту  минуту  он
обладал Цецилией.
    
   Дело в том, что Якопо Бельбо тогда не мог сознавать - не  сознавал  он  и
после, пиша о самом себе несознающем - что в то мгновение он окончательно  и
на всю жизнь отпраздновал все свои алхимические бракосочетания, с  Цецилией,
с Лоренцей, с Софией, с землею и с небом. Единственный,  может  быть,  среди
всех смертных он совершил во всей полноте Великое Деяние.
    
   Никто не говорил еще ему тогда, что Грааль является чашей, но является  и
копием, и что труба, подъятая как кубок, в то же время является  и  оружьем,
орудием сладострастнейшего господства, устремленным в небеса и привязывающим
Землю к Мистическому Полюсу, Землю к  единственной  твердой  точке,  которую
мироздание когда бы то ни было имело: точке, которую сотворил он сам, на эту
бесконечную минуту, своим дуновением.
    
   Диоталлеви еще не рассказал ему тогда, что можно пребывать  в  Йесоде,  в
сефире Основания, в замке  сочетания  вышней  арки,  выгнутой  луком,  чтобы
посылать стрелы в меру Мальхута, который есть цель Иесода.  Иесод  -  капля,
упавшая со стрелы, которая питает дерево и плод, это  anima  mundi2,  в  ней
мужественная сила, порождая, связывает между собою все состояния вещества.
   Уметь развязать этот Пояс Венеры значит исправить ошибку Демиурга.
    
   Как можно прожить всю жизнь, отыскивая свой  Случай  и  не  замечая,  что
решающий момент, тот, который оправдывает рождение и гибель, был  тобой  уже
прожит? Он не вернется, но  он  сбылся,  неотвратимо,  полно,  блистательно,
благородно, как любое откровение.
    
   В этот день Якопо Бельбо глядел в глаза Истине. Единственной,  которая  в
его жизни была ему явлена, ибо истина, которую он воспринял, это что  истина
быстролетна (впоследствии она превращается  просто  в  комментарий).  Именно
поэтому он стремился укротить нетерпение времени.
    
   Тогда он этого еще не понимал, конечно. И не понимал, ни когда  писал  об
этом, ни когда решил об этом больше не писать.
    
   Я понял это сегодня вечером: необходимо, чтобы автор умер, для того чтобы
читатель открыл для себя истину.
    
   Наваждение Маятника, которое преследовало Якопо Бельбо в течение всей его
взрослой жизни, было - как утерянный во сне  адрес  -  отображением  другого
мгновения, закрепленного  в  сознании,  потом  вытесненного,  в  которое  он
действительно  прикоснулся  к  потолочному  своду  мира.  И  это,  то   есть
мгновение, когда он затормозил пространство и время,  выпустив  свою  стрелу
Зенона3, не было ни знаком,  ни  симптомом,  ни  аллюзией,  ни  фигурой,  ни
сигнатурой, ни загадкой; оно было тем, чем было, и не выдавало себя за иное,
было мгновением, в которое нет отсрочки и уравниваются все счеты.
    
   Якопо Бельбо не понял тогда, что его миг был ему даден и его должно  было
хватить на всю оставшуюся жизнь. Он его не опознал и  провел  остаток  своих
дней в поисках иного, пока не погубил  себя.  А  может  быть,  он  что-то  и
подозревал, иначе не возвращался бы так часто к  воспоминанию  о  трубе.  Но
труба ему помнилась в виде утраты, а между тем на  самом  деле  она  некогда
была ему дана.
    
   Думаю, надеюсь, молюсь, что Якопо Бельбо  наконец  понял  это  в  минуту,
когда он умирал, повиснув на Маятнике, понял - и обрел покой.
    
   Потом было скомандовано "отставить". Он все равно не  мог  уже  бороться,
потому  что  дыхания  больше  не  было.  Тогда  он  оборвал  связь  и  выдул
единственную  ноту,  высокую,  убывающей  интенсивности,   нежно   гаснущую,
подготавливающую мир к той печали, которая в него приходила.
    
   Командир сказал затем:
    
   - Все в порядке, парень. Можешь идти. Сыграл молодцом.
    
   Пресвитер устремился к выходу, партизаны вышли через заднюю калитку,  где
дожидались их бронемашины,  могильщики  заровняли  ямы  и  тоже  отправились
восвояси. Якопо вышел последним. Он не решался оставить место счастья.
    
   На площадке грузовичка с оркестрантами не было.
    
   Якопо подумал, как же  так,  дон  Тико  никогда  бы  не  бросил  его.  По
прошествии  времени  напрашивается  логичное  объяснение,   а   именно   что
кто-нибудь заверил дона Тико, что паренька доставят до  дому  партизаны.  Но
Якопо тогда на месте подумал - и не так уж он сильно ошибался  -  что  между
"смирно" и "отставить" протекло слишком много столетий, и  ребятам  пришлось
бы ждать его до глубокой старости, до седины, до смерти, и прах их успел  бы
расточиться в мире, став частью  того  легчайшего  тумана,  который  синевою
осенял отлогую ширь холмов.
    
   Якопо был один. За спиной - совершенно пустое кладбище, к животу  прижата
труба, впереди - перепады холмов, курившихся все более синим тоном  один  за
другим, как черничное варенье в огромном тазу, и не видно  кой-цов-краев  до
самого горизонта. Мстительно над головой вертикально  палило  сорвавшееся  с
цепи солнце. Он решил, что станет плакать.
    
   Но неожиданно появился катафалк с  печальным  автомедонтом,  выряжен-ным,
как генерал наполеоновского войска, цвета сливок, черноты  и  серебра,  и  с
упряжкой коней в каких-то варварских масках,  с  прорезями  для  глаз,  и  в
квадратных  до  земли  попонах,  так  что  каждая  сама  по  себе   казалась
катафалком. На повозке витые  колонки  поддерживали  ассиро-греко-египетский
балдахин,  изузоренный  золотом.  Человек  в  треуголке   придержал   коней,
поравнявшись с одиноким трубачом, и Якопо спросил его:
    
   - Может быть, подвезете?
    
   Гробовоз оказался добродушным. Якопо уселся  на  козлы  с  ним  рядом,  и
телега мертвых повлекла его оттуда в царство живых. Харон безмолвно  погонял
своих  лошадок,  на   ухабах   телега   подскакивала,   Якопо,   иератичный,
выпрямленный, на козлах,  крепко  зажав  трубу  под  мышкой,  глядел  из-под
сверкающего козырька, полный сознания своего нового  неожиданно  обретенного
смысла.
    
   Так они спустились с холмов, на каждом повороте  открывалась  новая  ширь
виноградников, голубоватый отлив опрысканных купоросом листьев, каждый раз в
ослепляющем мареве, и после несосчитанных перевалов они причалили в ***.
   Пересекли главную площадь, окруженную портиками,  пустынную,  как  только
пустынны быть могут площади городков в окрестностях Монферрато  в  два  часа
пополудни в воскресенье. Мальчик из одного с Якопо класса, выглянув из окна,
выходившего на площадь, обнаружил Бельбо  на  колеснице,  труба  зажата  под
локтем, взгляд вперен в бесконечность, и жестом отдал ему почесть искреннего
восхищения.
    
   Якопо вернулся в семью,  не  захотел  ни  обедать,  ни  рассказывать.  Он
притулился в углу террасы и стал играть на трубе, как будто бы под  сурдину,
выдыхая тихонько, чтобы не потревожить спокойный послеобеденный сон других.
    
   Отец вышел к нему на  террасу  и  беззлобно,  с  той  легкостью,  которая
присуща людям, понимающим законы жизни, сказал ему:
    
   - Через месяц, если все будет в порядке, мы возвратимся в город. В городе
играть на трубе невозможно. Хозяин нас выгонит с квартиры. Поэтому с  трубой
ты начинай  прощаться.  Если  ты  действительно  интересуешься  музыкой,  мы
возьмем тебе учителя фортепьяно. - И увидев блестящие глаза Бельбо: - Ну что
ты, дурачина. Ты хотя бы понимаешь, что закончились плохие времена?
    
   На следующий день Якопо возвратил трубу дону Тико. Через две недели семья
оставила ***, возвращаясь в будущее.
    
    
    
    
   1Согласно разделению, бытовавшему у гностиков,  люди  делятся  на  иликов
(телесных), психиков (душевных) и пневматиков (духовных).Назад
 
   2Душа мира (лат.).Назад
 
   3"Стрела" - апория (парадокс) древнегреческого философа Зенона  Элийского
(~490 - ~430 до н.э.), доказывающая невозможность движения.Назад
 
    
    
                         Маятник Фуко -- Часть X. Мальхут 
    
                                        X 
    
                                     МАЛЬХУТ 
    
    
    
     Но от чего я вовсе отчаиваюсь, это когда вижу неких бессмысленных и 
глупых кумиропоклонников, которые... подражают изысканности культа Египта; 
и ищут божество, о котором не имеют никоею понятия, в извержениях, мертвых 
и неодухотворенных телах; тем самым они глумятся не только над теми 
божественными, прозорливыми блюстителями, но также и над нами; и чтo еще 
хуже, при этом торжествуют, видя, что их безумные обычаи уважаются... Пусть 
не гнетет это тебя, Мом, сказала Изида, потому что суждена роком 
превратность сумерек и света. Однако худо то, ответил Мом, что они 
убеждены, что свет там, где они. Джордано Бруно, Изгнание торжествующею 
зверя Giordano Bruno, Spaccio della bestia trionfante, 3e 
 
   Я должен бы быть в покое. Я ведь понял. Ведь говорил же кто-то  из  этих,
что спасение наступает, когда достигнуто полное понимание?
   Я все понял. И я должен бы быть в покое. Кто говорил, что покой рождается
из   созерцания   порядка,   из   порядка   познанного,   давшего   радость,
реализованного без остатка, что это радость, триумф, прекращение усилия?
   Все мне ясно, проадрачио, и око почиет на  всем  и  "а  каждой  части,  и
видит, как части споспешествуяот целому, и проимцавт сердцевину,  где  течет
лимфа, где дыхание, где корень всех "почему"...
   Я должен бы быть изнурен покоем. Из окна кабинета дядюшки Карло я  смотрю
на холмы и на край лунного диска, начинающего восход. Толстая спина  Брикко,
более нежные хребты других гор, служащих  ему  фоном,  рассказывают  историю
медаленных  сонливых  ворочаний   матери   земли,   которая,   позевывая   и
потягиваясь, лепила слоеные пироги "синеющих планов в угрюмом  сиянии  сотни
вулканов", этим  стишкам  Дзанеллы  обучают  в  школе.  Никакого  глубинного
управления подземными токами. Земля периодически пробуждалась  от  спячки  и
замещала одну  поверхность  другой.  Где  прежде  щипали  травку  трилобиты,
диаманты. Где прежде почковались диаманты, лозы. Это логика морены,  лавины,
провала.  Смещения  одного  камушка  довольно,  случайности,  чтобы   камень
покатился ниже, оставил по себе пустоту (отсюда разговор о  horror  vacui!),
другой  спешит  заполнить  пустое  место,  третий  летит  за  ним.  Все   на
поверхности. Поверхности на поверхности на поверхности. Мудрость Земли.
   Мудрость  Лии.  Пропасть  -  засасывание  плоскости.  Как  можно  обожать
засасывание?
   Но почему-то от понимания покой ко мне не приходит. За что любить  Фатум,
если он убивает тебя так же, как  Провидение  или  Заговор  Архонтов?  Может
быть, я все еще не до конца все понял, мне не  хватает  связывающего  звена,
интервала.
   Где я читал, что в заключительное мгновенье, когда жизнь, поверхность  на
поверхности, напитывается опытом, тебе все становится известно,  и  тайна  и
власть и слава, и зачем ты рожден, и почему умираешь, и  как  все  могло  бы
произойти совершенно иначе? Ты умудрен. Но высшая мудрость, в это мгновение,
состоит в том, чтобы знать, что ты узнаешь все на свете слишком поздно.  Все
становится понятно тогда, когда нечего понимать.
   Я  сейчас   знаю,   каковы   Законы   Царства,   бедного,   отчаявшегося,
расхристанного Мальхута, куда укрылась Мудрость, пробираючись ощупью,  чтобы
отыскать свою утраченную  ясность.  Истина  Мальхута,  единственная  истина,
сияющая в ночи  сефирот,  это  та  Мудрость,  которая  нагой  открывается  в
Мальхуте, и открывает, что ее тайна состоит в том,  чтобы  не  бывать,  если
только не на мгновенье, и вдобавок не на последнее. Потом  за  тобой  начнут
Другие.
   А с Другими и  одержимцы,  будут  искать  бездн,  где  укрывается  тайна,
которая есть их безумие.
   Между отрогами Брикко тянутся сотни борозд, сотни виноградных лоз.  Я  их
знаю, я помню  множество  подобных  им  в  мои  времена.  Ни  одна  доктрина
нумерологии не доказала, карабкаются ли лозы вверх или слезают  вниз.  Между
бороздами, но только нужно  ходить  там  босыми  ногами,  чуть  замозолевшею
стопою, по привычке с самых малых лет, встречаются персиковые  деревья.  Эти
желтые персики, которые растут только между лозами, трескаются  при  нажатии
пальцем, и косточка  сама  вылетает  со  скрипеньем,  чистейшая,  как  после
химической обработки, не считая толстеньких белых червячков мяса, держащихся
на  каком-то  атоме.  Ты  можешь  есть  эти  плоды,  почти  что  не   ощущая
бархатистости кожи, от которой обычно пронизывает дрожь от языка  до  самого
паха. Некогда здесь паслись динозавры. Потом  принадлежащая  им  поверхность
была накрыта другой поверхностью. И все же, как Бельбо в  минуту,  когда  он
трубил перед строем, я, вкусываясь в такой персик,  понимал  все  Царство  и
съединялся с Оным.  Все  что  впоследствии,  одна  хитроумность.  Изобретай,
изобретай План, Казобон. Этот план изобретает кто  попало,  чтобы  объяснить
динозавров и персики.
   Я понял. И уверенность в том, что понимать было нечего,  должна  по  идее
гарантировать мой покой и мой триумф. Однако я тут, понявший все на свете, а
Они за мной гонятся, полагая, что я обладаю откровением, которого они  глухо
вожделеют. Недостаточно понять, если другие понять отказываются и продолжают
выведывать. Они меня ищут, наверное, они  обнаружили  мои  следы  в  Париже,
знают, что я в этом доме, до сих пор хотят карту. И когда я  скажу  им,  что
никакой карты нет, они ее хотеть не перестанут. Что  и  говорить,  прав  был
Бельбо, иди к чертовой матери, идиот несчастный, что  ты  хочешь,  укокошить
меня? И все тут? Ну давай, но что карты-то  нет,  от  меня  ты  не  узнаешь,
каждый должен дойти своим умом до определенных вещей.
   Очень больно мне думать, что я не увижу Лию и  ребенка,  мое  Оно,  моего
Джулио, мой Философский камень. Но камни умеют жить без нас. Может быть,  он
как раз сейчас переживает свой Случай. Он нашел мячик, муравья, травинку,  и
увидел в том, что нашел, бездну, а в бездне рай. Он тоже узнает это  слишком
поздно. Это хорошо, это правильно. Пусть он проживает вот  так,  один,  день
своей жизни. Дьявол. До чего же больно. Ну ладно, как только умру, я  о  нем
забуду.
   Ночь глубока, я вылетел из Парижа сегодня утром, я оставил слишком  много
следов. Они уже успели догадаться, где я укрываюсь. Скоро они будут здесь.
   Хотел бы я успеть записать все то, что я передумал от сегодняшнего  обеда
до сейчас. Но Они прочитают  и  выведут  из  написанного  очередную  мрачную
теорию и употребят очередную вечность на старания расшифровать тайный посыл,
который я якобы спрятал в рассказ своей истории.  Этому  невозможно  верить,
скажут они, этот человек рассказывает только о том, как он нас дурачил.
   Нет, возможно, он сам того не понимает, но Тайное посылает  нам  шифровки
через его злостную беспамятность.
   Написал я или нет, неважно. Они все равно будут искать второй смы