опе, мне  поверилось,  что  все  действительно  зависит  от
теллурических глубинных токов и что Маятник бережет именно этот секрет.
    
   Ампаро была непреклонна в своей вере.  "Неважно,  каков  будет  результат
опыта, - говорила она, -  речь  идет  об  идеальном  законе,  который  можно
проверить в идеальных условиях, то есть не проверить нигде. Но факт остается
- закон правдив". В Милане  Ампаро  привлекала  своей  разочарованностью.  В
Бразилии же, ощущая праистоки родной земли, она стала какой-то недосягаемой,
экстравагантной, способной к подкожному рационализму. Я чувствовал,  что  ею
владеют древние страсти, но она всегда обуздывала их, патетическая  в  своем
аскетизме, принуждавшем ее отказываться от соблазнов.
    
   Я оценивал яркую противоречивость ее натуры, наблюдая  за  дискуссиями  с
товарищами. Собрания проходили в бедно  обставленных  домах,  украшениями  в
которых служили пара плакатов,  множество  предметов  народного  творчества,
портреты Ленина, северо-восточная терракота, которую обожали cangaceiro, или
индейские фетиши. Я прибыл в Бразилию в  смутное  с  точки  зрения  политики
время, и, имея богатый опыт, приобретенный в своей стране, решил держаться в
стороне от идеологии, особенно там, где ее не понимал. Речи товарищей Ампаро
только усилили мое чувство неуверенности, хотя и открыли новые просторы  для
интересов. Естественно, они  все  были  марксистами  и,  на  первый  взгляд,
говорили почти как все европейские марксисты, но на самом деле речь  шла  об
иных вещах; во время какой-нибудь  дискуссии  о  борьбе  классов  они  вдруг
начинали рассуждать о "бразильском каннибализме" или  о  революционной  роли
афро-американских культов.
    
   Итак, слушая речи о  культах,  я  пришел  к  убеждению,  что  здесь  даже
идеологическое движение идет в обратном направлении. Они  обрисовали  мне  в
общих чертах панораму внутренних маятниковых миграций, когда обездоленные  с
севера направлялись на промышленный юг, становились  люмпен-пролетариатом  в
огромных метрополиях, задыхающихся в облаках смога,  потом,  потеряв  всякую
надежду, возвращались на север, чтобы через год снова предпринять  побег  на
юг; но во время этих колебаний многих из них всасывали в себя большие города
и, поглощаемые многочисленными автохтонными церквами, они отдавались сеансам
спиритизма, взыванию к африканским  божествам...  И  здесь  товарищи  Ампаро
расходились во  мнениях:  для  одних  культы  были  возвращением  к  корням,
противостоянием миру белых, для других -  наркотиком,  при  помощи  которого
господствующий класс  укрощал  огромный  революционный  потенциал,  еще  для
кого-то это было горнилом, в котором белые, индейцы и  негры  расплавлялись,
обретая смутные перспективы и неясную судьбу. Ампаро верила, что религия  (и
особенно псевдотуземные культы) всегда  была  опиумом  для  народов.  Позже,
когда я держал ее  за  талию  в  Школе  Самбы,  пристраиваясь  к  серпантину
танцующих, которые чертили синусоиды в невыносимом ритме барабанов, для меня
стало очевидным, что она примыкала к  этому  миру  всем  своим  естеством  -
мышцами живота, сердцем, головой, ноздрями... А потом мы выходили, и  каждый
раз она первая с сарказмом и горечью препарировала  глубокую  оргиастическую
набожность, медленное, неделя за  неделей,  месяц  за  месяцем,  сгорание  в
ритуале карнавала. "Это те же племенные и шаманские нравы, - говорила она  с
революционной ненавистью - как и в футболе,  когда  проигрывающие  расходуют
энергию, которая пригодилась бы им для  борьбы,  подавляют  чувство  мятежа,
чтобы применить заклинания и колдовство, вымаливая у  богов  всех  возможных
миров  смерть  для  защитника  противников,  забывая   о   власти,   которая
доброжелательно наблюдает за их исступлением и  энтузиазмом,  и  добровольно
обрекая себя на жизнь в мире иллюзий".
    
   Постепенно у меня  исчезло  ощущение  различия.  В  этой  вселенной  лиц,
несущих на себе отпечаток столетней истории неконтролируемой гибридизации, я
привыкал не различать расы. Я отказался определять, чем отличается  прогресс
от бунта или - как говорили товарищи Ампаро - от  заговора  капитала.  Разве
мог я думать по-прежнему как европеец, когда узнавал,  что  надежды  крайних
левых поддерживает некий  епископ  Нордеста,  подозреваемый  в  том,  что  в
молодости симпатизировал фашистам; а сейчас он  с  неутомимой  верой  высоко
возносит факел восстания, ставя все с ног на голову, чем  повергает  в  ужас
Ватикан и барракуд с Уолл Стрит,  подогревая  ликующий  атеизм  пролетарских
мистиков, покоренных грозным  и  очень  добрым  ликом  Богоматери,  которая,
одолеваемая семью скорбями, наблюдала страдания своего народа.
    
   Однажды утром, побывав с Ампаро  на  ее  любимом  семинаре  по  классовой
структуре люмпен-пролетариата, мы отправились на машине в сторону взморья.
   На пляже  тут  и  там  виднелись  подношения,  свечки,  ритуальные  белые
корзины.
   Ампаро  сказала,  что  это  подарки  Иеманже,  матери  вод.   Машину   мы
остановили.
   Ампаро медленно подошла к кромке прибоя. Я спросил, верит ли она  во  все
это. Она огрызнулась, что верить в это невозможно. Потом добавила: " Бабушка
водила меня сюда на пляж и просила богиню вырастить меня красивой,  умной  и
счастливой. Какой это ваш философ  рассуждал  о  черных  кошках,  коралловых
рожках, в смысле "это неверно, но я верю"? Ну так вот: лично я в это не верю
- но это верно".
    
   Тогда-то я и решил подэкономить на  зарплатах  и  попытаться  съездить  в
Баию.
    
   Именно в то время, и я это знаю точно, меня  начало  убаюкивать  ощущение
сходства: все имеет таинственные аналогии со всем.
    
   Возвратясь в Европу,  я  трансформировал  эту  метафизику  в  механику  и
поэтому попал в западню, из которой и сегодня не нахожу выхода. Но  тогда  я
действовал в потемках, где различия стирались. Как  и  подобает  расисту,  я
думал, что верования других могут превратить сильного  человека  в  кроткого
мечтателя.
    
   Я изучил чужие ритмы, способы релаксации тела и ума. Я осмыслил все это в
тот вечер в перископе: чтобы бороться с мурашками в  конечностях,  я  двигал
ими так, словно стучал в агогон. "Подумай только, - говорил я себе, -  чтобы
освободиться от власти неведомого, чтобы доказать  себе,  что  не  веришь  в
него, ты принимаешь его очарование". Как атеист, который видит ночью дьявола
и рассуждает так: дьявола, конечно же, не существует,  это  только  иллюзия,
порожденная   возбужденным   сознанием,   или,    возможно,    расстройством
пищеварения, но дьявол не  знает  этого,  ведь  он  верит  в  свою  теологию
наизнанку. Что могло в нем, таком убежденном в своем существовании,  вызвать
страх? Вы креститесь, и он, наивный, исчезает во вспышке серы.
    
   Со мной произошло то же, что  и  с  одним  умником-этнологом,  который  в
течение многих лет  изучал  каннибализм  и,  бросая  вызов  тупоумию  белых,
рассказывал   всем,   что   человеческое   мясо   имеет   изысканный   вкус.
Безответственное высказывание, так как никто не сможет продегустировать  это
мясо. Но в конце концов кто-то, жаждущий правды, захочет  проверить  это  на
нем самом. А когда его сожрут кусок за куском, он уже не узнает, кто прав, -
остается лишь слабая надежда  на  то,  что  все  пройдет  в  соответствии  с
ритуалом, чтобы как минимум оправдать собственную смерть. Так же и я  в  тот
вечер должен был поверить, что План подлинный, в противном случае в  течение
последних двух лет я был бы всемогущим творцом злобного  кошмара.  Лучше  бы
кошмар оказался действительностью: если вещь настоящая, то она настоящая,  и
ничего с этим не поделаешь.
    
   24
 
   1
 
   Пока я блуждал в сумрачном лесу подобий, получилось письмо от Бельбо.
    
   Дорогой Казобон,
 
   я не знал вплоть до вчерашнего дня, что Вы в Бразилии, я  как-то  потерял
вас из виду и даже не знал, что Вы защитились  (мои  поздравления),  хорошо,
что ваши друзья в "Пиладе" смогли дать Ваш  адрес.  Я  считаю,  что  следует
поставить Вас  в  известность  о  некоторых  новостях,  касающихся  дурацкой
истории с полковником Арденти. Прошло уже больше двух лет, если не ошибаюсь,
но все равно мне хочется еще раз попросить у Вас прощения  за  то,  что,  не
подумав, припутал Вас к этому делу.
    
   Я почти забыл об этом злосчастном эпизоде, но две недели назад я совершал
прогулку по Монтефельтро и,  в  частности,  побывал  замке  Святого  Лео.  В
восемнадцатом веке, кажется, это было папское владение, в общем папа  именно
туда сослал Калиостро, заточив его в камеру  без  двери  (туда  попадали,  в
первый и единственный раз, через люк в потолке) и с окошком, сквозь  которое
приговоренный мог видеть только две приходские церкви.  Там  на  нарах,  где
Калиостро спал и умер, я увидел букет роз и мне объяснили, что у него до сих
пор  масса  поклонников,  паломничающих  по  калиостровеким  местам.   Самые
настырные из пилигримов  -  члены  "Пикатрикса",  тот  миланский  кружок  со
специализацией по мистериософии, выпускающий, в частности,  журнал,  который
называется - оцените фантазию - "Пикатрикс".
    
   Так как я любопытен и досуж, по прибытии в Милан я приобрел  номер  этого
самого "Пикатрикса", из которого почерпнул, что через несколько дней  у  них
намечалось собрание, гвоздем которого  по  программе  было  пришествие  духа
Калиостро. Я пошел посмотреть.
    
   Штаб-квартира   имеет   следующий   вид.    Сплошные    транспаранты    с
каббалистическими знаками, куча сычей, филинов, ибисов и скарабеев, а  также
сомнительных восточных божеств. В глубине виднеется трибуна, на просцениуме
   - горящие факелы, вместо подставок неотесанные  поленья,  в  самом  конце
алтарь, на алтаре треугольной формы покров и статуэтки Озириса и Изиды.
   Вокруг расставлены: Анубис2, бюст Калиостро (я так думаю; кого же  еще?),
позолоченная  мумия  марки  "Хеопс",  два  пятисвечных   канделябра,   гонг,
подпертый  двумя  переплетенными  аспидами,  столик,  на  столике  платок  с
иероглифами, а на нем - пюпитр.  Еще  там  были  две  короны,  две  треноги,
чемоданного  вида  саркофаг,  трон,  кресло  под  семнадцатый  век,   четыре
разрозненных стула - в общем, гостиная Робин Гуда. Свечи, свечонки, свечуги,
сплошное пылание, понятное дело, интеллекта.
    
   Выходят на сцену семь отроков в подрясниках цвета ясного,  жара  алого  -
цвета красного, следом за ними главный заклинатель, который в  то  же  время
исполняет обязанности заведующего "Пикатриксом" и имеет трогательную фамилию
Брамбилла, общую для большинства миланских булочников. Мотая по полу розовой
с  прозеленью  мантией,  Брамбилла  выводит  за  собою   звезду   программы:
девицу-медиума.
    
   Выйдя, Брамбилла увенчал сам себя тройною короной с полумесяцем,  вытащил
ритуальный меч, начертал на просцениуме  магические  фигуры,  адресовался  к
каким-то ангельским духам, кончающимся на "эль",  что  сразу  напомнило  мне
псевдосемитскую  абракадабру  в  полковничьем  -  если  помните  -  послании
Ингольфа. Но потом я об этом забыл, потому что затевалось нечто невероятное,
микрофоны,  стоявшие  на  подмостках,  подключили  к  синтонизатору,   чтобы
перехватывать  звуковые  волны,  блуждающие  в  пространстве.  Оператор,   к
сожалению, справлялся неважно, и в динамиках  сначала  был  слышен  джаз,  а
потом "Радио Москвы".  Брамбилла  раскрыл  свой  саркокофр,  вытащил  оттуда
"гримуар"3, саблю и кадило и завыл "Приидет царствие", да  так,  что  "Радио
Москвы" действительно заглохло, хотя потом, в  самый  драматический  момент,
оно бабахнуло снова, причем хором веселых казаков, знаете,  которые  стригут
задницами  по  земле.  Брамбилла  нашел  в  своей  книге  заклинание   "Ключ
Соломонов", поджег пергамент на треноге, слава богу,  обошлось  без  пожара,
покричал  еще  каких-то  божеств  из  храма  Карнака,  упрашивая,  чтоб  они
восставили его на кубический камень Есода, а потом стал домогаться какого-то
Товарища  №  39,  и  чувствуется,  что  этот  товарищ  хорошо  знаком   всей
собравшейся публике, потому что по рядам прошло рыданье. Одна  слушательница
впала в транс и закатила глаза, торчали  белки.  "  Врача,  -  закричали,  -
врача". Брамбилла тогда  обращается  к  Высокому  Могуществу  Пентакулов,  и
девица, которую тем временем посадили в лжесемнадцативечное кресло, начинает
трястись, подскакивать, Брамбилла наседает на нее с воплями,  требуя  выхода
на связь, точнее, требуя связи от Товарища № 39, который, как к тому времени
я догадался, не кто иной как сам Калиостро.
    
   И тут-то начинается неприятная часть  рассказа.  Девица  в  самом  жалком
виде, она, скорее всего, действительно страдает, с нее льет пот, она  рычит,
корчится, корячится и изрыгает какие-то несвязанные выкрики - не то храм, не
то  врата,  открыть,  создать  пучину  силы,  взойти  на  Великую  Пирамиду,
Брамбилла клубится по сцене, жонглирует  гонгом  и  зычно  кличет  Изиду,  я
взираю на все это, и вдруг девица, на переходе от бульканья к  реву,  выдает
на-гора шесть печатей, сто двадцать лет ожидания и тридцать шесть неведомых.
То есть никакого сомнения быть  не  может.  Она  имела  в  виду  эаписку  из
Провэна. Я так и замер. Но в это время девица выдохлась, рухнула  как  куль,
Брамбилла успокаивал ее, поглаживая виски,  благословлял  собравшихся  своим
кадилом и говорил, что собрание окончено.
    
   Отчасти от неожиданности, отчасти от любопытства, я приближаюсь к девице,
которая тем временем пришла в себя и уже надела  потертый  макинтош.  И  тут
меня кто-то берет под локоть. Поворачиваюсь - комиссар Де Анджелис.  Говорит
мне оставить девицу в покое, от нас она не убежит. А мне предлагается пройти
с ним, выпить кофе. Я бреду за ним, ощущаю, что меня  взяли  с  поличным.  В
баре он меня спрашивает, что я делал там и почему хотел говорить с  девицей.
Я негодую, говорю, что у нас еще пока не тоталитаризм и я могу  ходить  куда
угодно и разговаривать с кем угодно.  Комиссар  извиняется  и  объясняет:  в
расследовании дела полковника у них полный штиль, но они попробовали понять,
чем он занимался первые два  дня  в  Милане.  Через  год,  вообразите  себе,
благодаря счастливейшему  совпадению  показаний,  обнаружилось,  что  кто-то
видел, как Арденти выходил из штаб-квартиры Пикатрикса с этой вот девицей. С
другой стороны, дама представляет  собой  интерес  и  для  отдела  борьбы  с
наркобандами, как сожительница одного из их "героев".
    
   Ну, я сказал ему, что забрел на этот шабаш совершенно  случайно,  но  был
удивлен, услышав от этой девушки одну фразу о шести печатях, которую в  свое
время произносил и полковник. Он заметил, что довольно интересно, что  через
два года я так детально помню фразы, которые произносил полковник, а  тогда,
на следующий день после встречи, мог припомнить только невнятный разговор  о
сокровищах тамплиеров.  Я  сказал  ему  на  это,  что  именно  о  сокровищах
полковник и произнес эту фразу и что сокровище это скрыто что-то  вроде  под
шестью печатями, и что в тот момент мне не показалась эта информация  ценной
для полиции, учитывая, что все сокровища запечатываются  шестью  печатями  и
золотыми скарабеями. Комиссар мне на это говорит,  вот  именно,  не  понимаю
почему вас  настолько  поразили  слова  медиума,  если  на  всех  сокровищах
припечатывают по шесть скарабеев. Тут я протестую против тона и говорю,  что
перед ним не рецидивист и ранее не судимый, и вообще хотелось бы понять...
   Он меняет тон, с широкой улыбкой начинает делиться соображениями. По  его
мнению, не странно, что Арденти подучивал девушку говорить именно  это,  он,
видимо, хотел ее использовать как средство связи в поисках своих  астральных
контактов.  Такая  бесноватая  -  будто   простая   губка,   фотографическая
пластинка, ее подсознание больше всего  похоже  на  луна-парк,  товарищи  из
"Пикатрикса" промывают ей мозги каждый божий день, и не удивительно,  что  в
состоянии транса - а в транс она действительно впадает по-настоящему, у  нее
с психикой большие проблемы - ей припоминаются какие-то  речи,  которые  она
слышала в давнишние времена.
    
   Казалось бы, хорошо, да только через два дня  Де  Анджелис  появляется  у
меня в конторе и говорит мне: вы подумайте только, он пошел вчера  проведать
эту девицу, а ее дома нет. Он спрашивает у соседей,  никто  ее  не  видел  с
вечера   накануне,   приблизительно   со   времени   выступления.   Комиссар
встопорщивается, чует неладное, ломает  дверь  в  квартиру,  там  все  вверх
тормашками, простыни на полу, подушки  в  коридоре,  повсюду  мятые  газеты,
ящики выкинуты. Исчезла и она, и ее сутенер - содержатель - сожитель или как
хотите называйте.
    
   Он говорит, что если я хоть  что-нибудь  знаю,  лучше,  если  я  заговорю
немедленно, потому что довольно странно, что  девица  испарилась,  и  причин
этому может быть, по его мнению, две: либо стало заметно,  что  комиссар  Де
Анджелис ею интересуется, либо кто-то увидел, что доктор Якопо Бельбо  хочет
с ней поговорить. А это  значит,  что  все  рассказанное  ею  в  трансе,  не
исключено, имеет достаточно серьезную подоплеку, и, возможно, даже сами Они,
Те, непонятно кто,  прежде  не  отдавали  себе  отчета  в  том,  что  девица
настолько информирована. "Вообразите кстати, что какому-либо  моему  коллеге
западает в голову, что укокошили ее вы, - добавляет Де Анджелис  с  ласковой
улыбкой. - И вы убедитесь, что лучше нам с вами маршировать в  ногу  ".  Тут
мое терпение начало лопаться. Бог свидетель, что это со мной бывает  не  так
уж часто, но я, видимо, дал это почувствовать и заодно спросил полковника, с
какой стати человек, которого не оказывается дома,  непременно  должен  быть
кем-то убит, неважно, мною или не мною. Тот в ответ спросил, а  помню  ли  я
эпизод с трупом полковника. Я на это сказал, что убил я ее или  похитил,  но
произошло это тогда, когда я  находился  в  его  обществе.  Он  сказал,  что
странно, что я так хорошо знаю, когда это произош ло, и что в  любом  случав
он наблюдал меня только до полуночи, а что случилось потом, ночью -  за  это
он не отвечает. Я его спросил, всерьез ли он говорит всю  эту  нелепицу.  Он
меня спросил, читал ли я в своей жизни когда-нибудь детективы. И знаю ли  я,
соответственно, что полиция должна подозревать всех  и  любого,  у  кого  не
имеется  на  данный  случай  алиби  блистательного,  как  Хиросима.  Что  он
предлагает свою голову для пересадки сию же самую минуту,  если  я  способен
предоставить алиби на период с полуночи того вечера до следующего утра.
    
   Что мне сказать вам, Казобон. Может быть, лучше было бы выложить ему все.
   Но в нашей деревне любят стоять на своем, а давать задний ход не любят.
    
   Я пишу Вам потому, что точно так же, как я отыскал  Ваш  адрес,  способен
отыскать его и комиссар. Если он захочет связаться с Вами,  Вы  как  минимум
будете знать, какой линии придерживался я. Но так как эта линия мне  кажется
не самой лучшей, если Вы считаете для себя возможным, расскажите ему все.
   Мне очень совестно, простите за откровенность. Я чувствую себя замешанным
сам не знаю в чем, и ищу любого оправдания, хотя бы  в  минимальной  степени
достойного,  и  не  нахожу.   Наверное,   действительно   сказываются   гены
деревенских предков. Упрямцы и тупицы. Мерзкий народ.
    
   Вся новелла  кажется  мне  -  как  говорил  знакомый  доктор  из  Вены  -
unhelmlich4.
    
   Ваш Якопо Бельбо
 
   25
 
    
    
    
   ... и все причастные тайн, многочисленные, преданные, объединенные:
   иезуитизм, магнетизм, мартинизм, философия камня, сомнамбулизм, эклектизм
- все родилось от них.
    
   Ш.-Л. Каде-Гассикур, Гробница Жака де Молц
   C.-L. Cadet-Gassicourt, Le tombeau de Jacques de Molay,  Paris,  Desenne,
1797, p. 91
 
    
    
   Письмо  обеспокоило  меня.  Не  из-за  того,  что  меня  мог  бы   начать
разыскивать Де Анджелис, тоже мне  опасность,  на  другом  полушари