еобходимо  лучше  поставленное  дыхание  и  профессиональный   забор
мундштука.
   Нужна, знаете, такая круговая мозоль, которая  вырабатывается  на  губах,
как было у Армстронга. При наличии хорошего забора экономится дыхание и звук
выходит прозрачным, чистым, дутье не чувствуется - да и вообще, музыканты не
дуют с раздуванием щек, это только  артисты  в  театре  делают  и  в  шаржах
рисуют.
    
   - А труба?
    
   - На трубе я учился играть самостоятельно, летом в  послеобеденные  часы,
когда в оратории никого не было. Я прятался между скамей в зрительном зале.
   На трубе я учился из  эротических  побуждений.  Видите  дом  на  холме  в
полукилометре от оратория? Там жила Цецилия,  дочка  дамы-благотворительницы
этого  заведения.  Каждый  раз,  когда  оркестр  давал   представление,   по
праздникам после процессии во дворе оратория, но  особенно  когда  играли  в
крытом зрительном зале,  перед  выступлением  драмкружка,  Цецилия  с  мамой
находилась в первом ряду на местах для почетных гостей, рядом  со  старостой
местной церкви. И в этих случаях программа открывалась маршем под  названием
"Благой  почин"  -  "Buon  principio",  марш  начинался   трубами,   трубами
си-бемоль, золотого и  серебряного  сияния,  отчищенными  по  торжественному
случаю. Трубы играли это вступление  стоя  и  соло.  Потом  они  садились  и
вступал оркестр. Только играя на трубе, я мог бы надеяться, что меня заметит
Цецилия.
    
   - А по-другому? - спросила растроганная Лоренца.
    
   - По-другому не существовало. Во-первых, мне было тринадцать  лет,  а  ей
тринадцать с половиной, они в тринадцать с половиной - это женщины, а  мы  в
тринадцать - сопляки. Кроме того, она любила саксофона  контральто,  некоего
Папи, отвратительного, облезлого, как мне казалось, и она смотрела только на
него, похотливо блеющего, потому что саксофон,  если  это  не  сакс  Орнетта
Колмана,  если  он  звучит  в  составе  оркестра,   и   вдобавок   в   руках
омерзительного Папи, это инструмент  (как  думал  я  в  ту  эпоху)  козий  и
коитальный, и имеет такой же голос, как у манекенщицы, спившейся и шляющейся
по панели.
    
   - Какие это манекенщицы шляются по панели?
    
   - В общем, Цецилия не знала даже, что я существую. Естественно,  когда  я
влекся пешим ходом вверх по склону по вечерам за молоком на горную ферму,  я
выдумывал восхитительные истории, как ее арестовывают Черные бригады, и  как
я лечу освобождать ее, а пули посвистывают вокруг моей головы и псc...
   псc... падают в жнивье, я же открываю ей то, чего она не могла  знать,  а
именно что под таинственной маской  я  руководитель  Сопротивления  во  всем
Монферрато, а она мне признается, что всегда надеялась, что это так,  и  тут
меня охватывал нестерпимый стыд, потому что как будто струи меда разливались
по всем жилам, и я клянусь вам, что даже не влажнело  в  паху,  а  это  было
другое, более ужасное, более великое ощущение, и вернувшись из похода, я шел
исповедоваться. Думаю, что грех, любовь и слава именно это:
   бежишь  на  переплетенных  простынях  из  окна  миланского  гестапо,  она
обвивает тебя за шею, вы двое в пустоте и она шепчет, что всю жизнь  мечтала
о тебе.
   Все прочее - только секс, копуляция, разнос  нечестивого  семени.  Короче
говоря, если бы я перешел на трубу, Цецилия  не  могла  бы  продолжать  меня
игнорировать, когда я вставал бы перед ней во весь рост, искрясь и  сияя,  а
ничтожный  саксофон  съеживался   бы,   затененный   мною   стоящим.   Труба
воинственная, ангельская, апокалиптическая и победная, трубила бы  атаку,  а
саксофон пусть  пиликал  бы  на  вечеринках  пригородной  шпаны,  с  жирными
бриллиантиновыми патлами, там они отплясывают под  саксофон  в  обжимочку  с
потными бабенками. Я учился искусству трубы как сумасшедший, до тех пор пока
не смог предстать перед доном Тико, и я сказал ему: послушайте. И я был  как
Оскар Левант в момент его первого прослушивания на Бродвее с Геном Келли.  И
дон Тико сказал: да, ты труба. Однако...
    
   - Какой же саспенс21, - сказала Лоренца.  -  Не  томи,  скажи  уж,  и  мы
переведем дух.
    
   - Однако я должен был сам привести себе замену на  генис.  Поищи,  сказал
дон Тико. И я поискал. А должны вы знать, о возлюбленные дети, что в  ***  в
ту эпоху жило два отребья человечества, они были со  мною  в  одном  классе,
хотя старше меня года на два, оба второгодники. Этих двух  ничтожеств  звали
Аннибале Канталамесса и Пио Бо. В скобках: ист.
    
   - Чего, чего? - изумилась Лоренца.
    
   Я объяснил со знанием дела.
    
   - Когда у Сальгари23 описывается реальный исторический факт (или то,  что
он считает действительным историческим фактом), скажем, как  Сидячий  Буйвол
после битвы у Малого Большого Мыса поедает сердце  генерала  Кастера,  автор
вслед за изложением факта дает примечание в скобках "ист.".
    
   - Вот-вот. В высшей степени ист,  что  Аннибале  Канталамесса  и  Пио  Бо
действительно  носили  такие  имена,   но   это   еще   в   них   не   самое
непозволительное.  Они  были  отъявленные  бездельники,   способные   только
воровать комиксы из газетного киоска, тырить гильзы у тех, кто знал  толк  в
гильзах (из-за чего солидные коллекции теряли половину ценности),  и  класть
колбасные бутерброды на книги приключений на земле  и  на  море,  одолженные
почитать у тех, кто получил их в подарок на Рождество.  Канталамесса  считал
себя коммунистом, а Бо фашистом, оба только и  ждали  как  бы  продаться  во
вражеский стан за марку или рогатку, они рассказывали  сексуальные  истории,
полные  анатомических  нелепиц,  и  заключали  пари,  кто  из   них   дольше
промастурбирует. Эти личности были готовы на все, почему было не попробовать
с генисом? Я стал их соблазнять. Я нахваливал им  оркестрантскую  одежду,  я
водил их на выступления, намекал на возможность завоевания симпатий "Дочерей
Марии"... И они попались в мои  сети.  Долгими  днями  в  крытом  театре,  с
длиннейшей тростью, какую вы могли видеть на  иллюстрациях  к  брошюрам  про
миссионеров,  я  дрессировал  их,  лупя  по  пальцам,  когда  они  ошибались
кнопками. У гениса только три вентиля, работают пальцы указательный, средний
и безымянный, в  остальном  все  зависит,  как  я  уже  говорил,  от  забора
мундштука. Не стану злоупотреблять вашим вниманием, милые слушатели.  Настал
момент, когда я смог  представить  дону  Тико  двух  генисов,  не  то  чтобы
безупречных, но по крайней мере при первом показе, подготовленном мною ценой
бессонных послеобеденных бдений, приемлемых. Дон Тико  дал  себя  уговорить,
разгильдяям пошили мундиры, а меня  перевели  на  трубу.  И  примерно  через
неделю, в праздник  Благоутешительницы  Марии,  открывая  театральный  сезон
премьерой "Маленького парижанина", перед опущенным занавесом, в  присутствии
областного начальства, я стоял во весь рост  и  трубил  вступление  "Благого
почина".
    
   - О великолепие,  -  произнесла  Лоренца  с  показным  выражением  нежной
ревности.
    
   - А Цецилия?
    
   - Ее не было. Может, болела. Не знаю. Не было. Он обвел  взором  полукруг
слушателей, несомненно в тот момент  чувствуя  себя  не  то  бардом,  не  то
фигляром. Он выдержал паузу. - Через два дня  дон  Тико  послал  за  мной  и
известил меня, что Аннибале Канталамесса и Пио Бо погубили весь  вечер.  Они
не выдерживали ритм, в промежутках отвлекались, шпыняя и щипая  друг  друга,
забывали вступить в нужный момент. - Генис, - сказал мне  дон  Тико,  -  это
костяк всего оркестра, его ритмическая совесть,  его  душа.  Оркестр  -  это
паства, инструменты - овечки, дирижер - пастырь, а генис -  верный  рыкливый
пес, держащий в повиновении овец. Дирижер глядит прежде всего  на  генис,  и
если генис будет ему послушен, все стадо пойдет за ним. Якопо милый, я прошу
от тебя воистину огромной жертвы, но ты должен вернуться к  генису  и  стать
рядом с теми двумя. У тебя есть чувство ритма, и ты мне нужен, чтобы с  ними
сладить. Клянусь, что как только они обретут самостоятельность, я верну тебя
на трубу. - Я был кругом обязан дону  Тико.  Я  сделал,  как  он  хотел.  На
следующем празднике трубы снова стояли перед всеми нами и играли  вступление
"Благого почина" для Цецилии, которая слушала из первого ряда. Я  же  был  в
темноте, генис среди генисов. Что же до двух подонков, они так и  не  обрели
самостоятельность. Меня так и не  вернули  на  трубу.  Война  окончилась,  я
возвратился в город, забросил музыку, а что касается Цецилии, я так  никогда
и не узнал, какая была у нее фамилия.
    
   - Бедненький лапочка, - сказала Лоренца, обнимая его за  плечи.  -  Но  у
тебя остаюсь я.
    
   - Я думал, ты любишь саксофонистов, - сказал Бельбо. Потом  поцеловал  ей
руку, едва повернув голову. И снова стал серьезным. - За  работу,  -  сказал
он. - Мы должны заниматься  историей  будущего,  а  не  хроникой  пропавшего
времени.
    
   Вечером бурно  отмечали  отмену  сухого  закона.  Элегическое  настроение
Якопо, похоже, проходило, и они с  Диоталлеви  мерились  силами:  изобретали
ненужные механизмы, которые после энциклопедической проверки оказывались уже
изобретенными и с успехом применяемыми. В  полночь,  после  бурно  прожитого
дня, было решено, что следует испытать,  удастся  ли  уснуть  в  немиланском
воздухе.
    
   Я залез под одеяло в старинной комнате, простыни были  влажнее,  чем  это
казалось утром. Якопо расставил заранее по всем кроватям "монахов", то  есть
овальные каркасы, приподнимающие простыни, под которые подсовывают грелки на
угольях. Видимо, он хотел, чтобы мы причастились ко всем радостям  житья  на
вилле. Но когда влага рассеяна повсюду, "монах" вытягивает ее  из  вещей,  и
хотя ощущается очаровательная теплынь, ткани становятся насквозь мокрыми.
   Что делать. Я зажег абажур с бахромкой, из тех  где  должны  биться  кучи
бабочек, дорого продавая свою жизнь, как сказал какой-то поэт, и  попробовал
усыпить себя чтением газеты.
    
   Сон не шел, через час я услышал шаги в коридоре,  открыванье  и  хлопанье
дверей, и в последний раз (в последний из тех, что я слышал) дверь бабахнула
с жутким грохотом. Лоренца Пеллегрини играла на нервах у Бельбо.
    
   Тут я начал засыпать, и вдруг послышалось царапанье, на этот  раз  в  мою
дверь. Не было понятно, скребется ли зверь (ни кошек, ни собак в доме  вроде
не водилось), или же это какое-то приглашение, призыв, приманка. Может быть,
Лоренца царапалась в дверь, потому что знала, что Бельбо за  ней  следит.  А
может, и нет. До тех пор я полагал Лоренцу чем-то вроде имущества  Бельбо  -
по крайней мере в моем отношении к ней, - а кроме того, с тех пор, как я был
с Лией, я стал нечувствителен к прочим чарам. Интригующие,  почти  призывные
взоры, которые Лоренца то и дело метала  в  меня  в  редакции  и  у  Пилада,
подтрунивая над Бельбо и как бы ища во мне союзника или  свидетеля,  входили
составной частью (так мне казалось) в некий шаблон поведения, а кроме  того,
Лоренца Пеллегрини умела смотреть на кого угодно с таким  видом,  как  будто
собиралась проверить его любовные способности, но при этом с  подвохом,  как
бы говоря, "хочу тебя, но только чтобы доказать, что ты меня  испугался".  В
тот вечер, слушая шарканье, шуршание ноготков по краске дверной  створки,  я
понял совсем другое: я осознал, что желаю Лоренцу.
    
   Тогда я сунул голову под подушку и стал думать о Лии. Хочу,  чтоб  у  нас
был ребенок, сказал я себе. И его (или ее) я  сделаю  трубачом,  как  только
научится дуть.
    
   57
 
    
    
    
   Под каждым третьим деревом, по обеим его сторонам подвешено по фонарю,  и
прекрасная дева в голубых одеяниях зажигает их с помощью волшебного факела.
   А  я  задерживаюсь  дольше,  чем  это  необходимо,  восхищаясь   зрелищем
неописуемой красоты.
    
   (Johann  Valentin  Andreae.  Die   Chymische   Hochzeit   des   Christian
Posencreutz, Страсбург, Zetzner, 1616, 2, c.21)
 
    
    
   К полудню на террасе появилась  Лоренца  и  с  улыбкой  сообщила,  что  в
расписании нашла подходящий поезд, который отправляется из  ***  в  половине
первого, сделав одну-единственную пересадку; она прибудет в Милан во  второй
половине дня. Спросила, проводим ли мы  ее  до  вокзала.  Продолжая  листать
записи, Бельбо произнес:
    
   - Кажется, Алье ждет тебя и организовал эту поездку исключительно в  твою
честь.
    
   - Тем хуже для него, - отозвалась Лоренца. - Кто меня проводит?
    
   Бельбо поднялся и сказал, обращаясь к нам:
    
   - Я отлучусь ненадолго и скоро вернусь. После этого  мы  сможем  остаться
здесь еще на пару часов. У тебя была сумка, Лоренца?
    
   Не знаю, разговаривали ли они по дороге на вокзал. Минут  через  двадцать
Бельбо вернулся и без комментариев принялся за работу.
    
   В два часа дня мы нашли уютный ресторан на рыночной площади, а выбор блюд
и напитков вернул Бельбо к новым воспоминаниям детства.  Однако  он  говорил
так,  словно  речь  шла  о  ком-то  другом.  Увы,  он  как-то  утратил   дар
рассказчика, который демонстрировал совсем  недавно.  Мы  выехали  засветло,
чтобы успеть на встречу с Алье и Гарамоном.
    
   Бельбо свернул на юго-восток, и теперь  вид  из  окна  машины  менялся  с
каждым километром. Холмы ***, даже  несмотря  на  позднюю  осень,  придавали
пейзажу мягкость и сладость;  по  мере  того  как  мы  продвигались  вперед,
горизонт все расширялся, несмотря  на  то  что  на  каждом  повороте  дороги
вырисовывался горный пик, к которому лепилась какая-то деревушка.  Но  между
двумя пиками открывался безграничный горизонт, простиравшийся над прудами  и
равнинами, как заметил Диоталлеви, добросовестно воплощавший  в  слова  наши
наблюдения.
   Поднимаясь на третьей скорости, мы на каждом  повороте  видели  огромные,
уходящие  вдаль  волнистые  просторы,  которые  где-то  на   границе   плато
растворялись в почти зимней дымке. Казалось,  что  дюны  собрали  равнину  в
складки, а мы находились в самом центре гор. Впечатление было таково, словно
неумелая рука демиурга придавила вершины, казавшиеся ему чрезмерно высокими,
превратив их в айвовое желе с выпирающими наружу косточками,  простиравшееся
до самого моря или же вплоть до гребней более высоких гор.
    
   Мы приехали в деревню, где в баре  на  центральной  площади  должны  были
встретиться с Алье и Гарамоном. Узнав, что Лоренца не приехала с нами, Алье,
если даже и был разочарован, не подал виду.
    
   - Наша прекрасная незнакомка не  захотела  поделиться  с  другими  своими
тайнами. Ценю столь необычное целомудрие, - сказал он. Вот и все.
    
   Мы ехали - мерседес Гарамона впереди, рено  Бельбо  сзади  -  долинами  и
холмами, пока не увидели в закатных лучах на  гребне  горы  странное  желтое
сооружение на  манер  замка  XVIII  века,  от  которого  отходили,  как  мне
показалось издалека, засаженные цветами и деревьями террасы, их зелень  была
буйной, несмотря на время года.
    
   Когда  мы  подъехали  к  подножью  горы,  то  оказались  на  заставленной
автомобилями эспланаде.
    
   - Придется здесь оставить машины и идти дальше пешком, - сказал Алье.
    
   Сумерки уже переходили в ночь. Подъем  был  освещен  множеством  факелов,
закрепленных по обочинам тропы.
    
   Странно, но о том, что происходило с этого момента и  до  самой  глубокой
ночи,  у  меня  остались  отчетливые   и   одновременно   весьма   хаотичные
воспоминания. Позже, укрывшись в перископе, я воскресил в памяти этот  вечер
и заметил какое-то родственное сходство между этими двумя событиями. "Вот ты
здесь, - говорил я себе, -  в  неестественной  ситуации,  одурманенный  едва
уловимым затхлым запахом старого дерева, и думаешь, что находишься в  могиле
или в сосуде, в котором происходит превращение. Достаточно  высунуть  голову
из кабины, и в полумраке ты увидишь, что предметы, которые сегодня днем были
неподвижными, теперь шевелятся, словно  элевзинские  тени  среди  колдовских
испарений. И такой же вечер был в замке: свет, неожиданности, подстерегавшие
на пути, доносившиеся  до  меня  слова  и  немного  погодя  запах,  который,
безусловно, был запахом ладана, - все сговорилось для  того,  чтобы  убедить
меня, будто я вижу сон, но не совсем нормальный,  как  бывает  тогда,  когда
знаешь, что вот-вот проснешься.
    
   Я не должен ничего помнить. Однако я помню все, только  так,  словно  это
было не со мной, а рассказано мне кем-то другим.
    
   Не знаю, все ли  то,  что  я  припоминаю  с  такой  хаотичной  точностью,
произошло на самом деле или же мне только хотелось, чтобы так случилось,  но
уверен, что именно в этот вечер в наших мыслях обрел ясные очертания План  -
так,  как  бывает,  когда  хочешь  придать  какую-то   форму   бесформенному
переживанию, превращая в  фантастическую  реальность  ту  фантазию,  которую
кто-то вообразил реальностью.
    
   - Наш маршрут носит ритуальный характер, - пояснял Алье во время подъема.
- Это висячие сады, такие же, или почти такие же, как  построил  Соломон  де
Каус для Гейдельберга, точнее для Палатинатского  курфюрста  Фридриха  V,  в
великом веке торжества розенкрейцеров. Света здесь немного, но так и  должно
быть: нужно чувствовать, а не видеть;  наш  радушный  хозяин  не  передал  в
точности замысел Соломона де Кауса - сконцентрировал  его  на  более  тесном
пространстве. Сады Гейдельберга воплощали  собой  макрокосмос,  а  тот,  кто
создал их здесь, является последователем микрокосмоса.  Посмотрите  на  этот
грот, украшенный раковинами и камнями... Несомненно, он очень вычурный. А де
Каус имел в виду эмблему "Аталанты Бегущей" Михаэля  Майера,  где  коралл  -
философский камень. Де Каусу было известно, что форма садов может влиять  на
небесные  тела,  потому  что  в  них   существуют   знаки,   которые   своей
конфигурацией повторяют гармонию Вселенной...
    
   - Невероятно! - изумился Гарамон.  -  Но  каким  образом  сад  влияет  на
небесные тела?
    
   - Есть такие знаки, которые склоняются друг  к  другу,  смотрят  друг  на
друга, обнимаются и принуждают к любви. У них нет и не может быть  четкой  и
определенной формы. Каждый из них, в зависимости от того, что он  диктует  -
страсть или порыв  духа,  -  воздействует  на  определенные  силы,  как  это
происходит с египетскими иероглифами. Контакты между  нами  и  божественными
существами могут осуществляться только посредством печатей, символов, букв и
обрядов.  Исходя  из  тех  же  соображений   божества   обращаются   к   нам
исключительно через сны и энигмы. Так и в случае с садами. Каждая часть этой
террасы воспроизводит одно из таинств искусства алхимии,  но,  к  сожалению,
нам, как и нашему хозяину, не дано его постичь. У  этого  человека,  который
тратит все  собранные  на  протяжении  многих  лет  средства  на  построение
идеограмм, не понимая их смысла, небывалая приверженность тайне, согласитесь
со мной, господа.
    
   По мере того как мы поднимались от террасы к террасе,  сады  меняли  свой
облик. Некоторые из них были похожи на лабиринт, другие имели форму эмблемы,
но  при  этом  общий  рисунок  нижних  террас  можно  было  увидеть,  только
поднявшись на верхние, так что я узрел внизу  контуры  короны  и  еще  много
других симметрий, которые не мог заметить ранее и которые все равно не  смог
бы  расшифровать.  Если  идти  между  живыми  изгородями,  каждая   терраса,
вследствие действия закона перспективы, открывает определенный образ, а если
смотреть с верхней террасы, то можно сделать новые открытия, которые  иногда
имеют совершенно противоположный смысл, чем увиденное ранее; таким  образом,
каждый уровень этого каскада говорил одновременно на двух различных языках.
    
   Мы поднимались все выше и теперь увидели небольшие строения.  Вот  фонтан
фаллической формы, который виднелся то ли из-под арки, то ли из-под портика,
с Нептуном, стоящим верхом на дельфине, ворота  с  колоннами,  напоминавшими
ассирийские, и опять ар