чатление  плотности,
однако будь это настоящая плотность, ты бы не выдержал собственного веса.
    
   - Значит, по-твоему, я поверхностен?
    
   - Нет, - отвечала Лия. - Просто то, что обычно имеют в виду под глубиной,
это тессеракт -  четырехмерный  куб.  С  одного  боку  входишь,  из  другого
выходишь, и оказываешься в измерении, которое с твоим не сообщается.
    
   (Лия, не знаю, суждено ли нам увидеться теперь, когда Они вошли не с того
боку и заполонили твой мир, и виноват во всем я: это я убедил  их,  что  там
есть бездна - бездну-то они и ищут, в своей жалкости.)
 
   О чем же я действительно думал пятнадцать лет назад? Убежденный,  что  не
верю, я чувствовал вину перед теми, кто верил. Поскольку я ощущал, что правы
они, я положил себе  верить,  как  в  других  случаях  полагается  принимать
аспирин. Вреда от него нет, а на душе становится легче.
    
   Я оказался в гуще революции (как минимум, это была  самая  очаровательная
из всех симуляций революции) именно потому, что приискивал  себе  порядочную
веру. Я считал, что приличный человек обязан ходить на собрания, участвовать
в уличных шествиях и  манифестациях;  я  кричат,  вместе  со  мне  подобными
"фашистские гады, буржуям нет пощады!" ("fascisti,  borghesi,  ancora  pochi
mesi!") и не швырял порфировых кубиков и металлических шаров только  по  той
причине, что всегда опасался, как бы ближний не сделал мне того  же,  что  я
делаю ближнему; однако испытывал невероятный внутренний  подъем,  улепетывая
по узким улочкам центра от дышащих  в  затылок  полицейских.  Я  возвращался
домой  с  чувством  выполненного  долга.  На  собраниях  мне  не   удавалось
одушевиться групповой психологией; мешало подозрение, что  достаточно  одной
правильно  выбранной  цитаты,  чтобы  из  этой  группы  пришлось  уходить  в
противоположную. Я этим и занимался  про  себя  -  подбирал  цитаты.  И  так
проводил время.
    
   Поскольку в ходе вышеупомянутых уличных  шествий  я  подстраивался  то  к
одному, то к другому транспаранту, если там обозначалась девица,  радовавшая
взоры, я сделал вывод, что для многих моих товарищей по борьбе  политическая
деятельность является родом секса, а секс является страстью. Мне же хотелось
до страсти не доходить и ограничиваться любопытством. Хотя, в то  же  время,
занимаясь храмовниками-тамплиерами и многообразными  половыми  извращениями,
которые приписывали им, я попал на цитату из  Карпократа  насчет  того,  что
чтобы быть свободным от тирании ангелов, захвативших наш космос,  необходимо
предаваться  всяким  непотребствам,  освобождаясь  тем  самым  от   долговых
обязательств перед универсумом и собственным  телом,  и  что  только  этаким
путем душа  способна  отмежеваться  от  страстей  и  обрести  первоначальную
чистоту. Когда мы  вырабатывали  План,  я  обнаружил,  что  многие  запойные
заговорщики, чтобы добыть озарение, следуют этому рецепту.  Однако  Алейстер
Кроули, которого полагается считать самым извращенным человеком всех  времен
и всех народов и который для этого творил  все  возможное  и  невозможное  с
верующими обоих  полов,  имел,  по  свидетельству  биографов,  только  очень
некрасивых женщин (думаю, что и мужчины, судя по тому, что они писали,  были
не лучше), и у меня есть сильное подозрение, что он  ни  разу  не  занимался
любовью по полной программе.
    
   Должна существовать связь между волей к власти и половым бессилием. Маркс
симпатичен мне: чувствуется,  что  он  и  его  Женни  занимались  любовью  с
энтузиазмом. Это ощущается по умиротворенности его стиля  и  по  неизменному
юмору. В то же время, как я заметил однажды в  коридоре  университета,  если
спать  с  Надеждой  Константиновной  Крупской,  человек  потом  с   железной
неотвратимостью   напишет    что-то    жуткое,    типа    "Материализма    и
эмпириокритицизма". Мне пригрозили чугунной дубиной и заклеймили фашистом.
   Меня клеймил длинный парень с татарскими усами. Я его прекрасно помню.
   Сейчас он стал бритоголовым, живет в коммуне, они зарабатывают  плетением
корзин.
    
   Я реконструирую нравы того времени только  для  того,  чтобы  описать,  с
каким внутренним багажом я предстал перед  коллективом  "Гарамона"  и  завел
дружбу с Якопо Бельбо. Я был из тех,  кто  принимает  участие  в  беседах  о
смысле жизни лишь для того, чтоб быть готовым править верстку на эту тему. Я
полагал, что основная проблема,  связанная  с  изречением  "Аз  есмь  СЫЙ"0,
состоит в соотношении прописных и строчных букв.
    
   Поэтому  политический  выбор  я  сделал  в  пользу  филологии.  Миланский
университет в те годы был единственным в своем роде. В то время как во  всей
остальной стране захватывали аудитории и нападали  на  профессоров,  требуя,
чтобы они участвовали в пролетарской науке, у  нас,  за  исключением  мелких
эксцессов,   соблюдалась   конвенция,   иными    словами,    был    проведен
территориальный раздел мира. Революция проходила во дворах, в актовом зале и
главных коридорах, а официальная культура гнездилась в  безопасном  и  тихом
месте - во внутренних коридорах  и  на  верхних  этажах,  и  там  продолжала
существовать точно так, как будто никакой революции не было.
    
   Я проводил утра внизу, судача о пролетарской науке, а вечера  -  наверху,
наторея  в   аристократических   умствованиях,   замечательно   освоился   в
параллельных мирах и не ощущал  ни  малейшего  раздвоения.  Я,  как  и  все,
считал, что мир стоит на пороге справедливого общества, но при этом полагал,
что в справедливом обществе должны будут действовать (и эффективнее,  чем  в
предыдущем), к примеру, железные дороги. Однако  окружавшие  меня  санкюлоты
вовсе  не  учились  загружать  уголь  в   топку,   подсовывать   башмаки   и
согласовывать расписание.  Кого  они  собирались  приставлять  к  поездам  -
непонятно.
    
   Не без некоторого смущения я  ощущал  себя  маленьком  Сталиным,  который
усмехается в усы и  думает:  "Давайте,  давайте,  большевички,  я  пока  что
поучусь в тифлисской семинарии, все равно  потом  пятилетними  планами  буду
заниматься лично я".
    
   Непонятно отчего - по контрасту  с  утренним  энтузиазмом?  -  во  второй
половине дня я отождествлял знание с недоверием.  Поэтому  хотелось  изучать
что-то такое, что позволило бы опереться на  факты,  в  противовес  утренним
материям, которые можно было только брать на веру.
    
   По  причинам  в  высшей  степени  случайным  я  пристал  к  семинару   по
средневековью и начал писать диплом  о  судебном  процессе  по  делу  ордена
тамплиеров. История тамплиеров очаровала меня с первой минуты, как только  я
увидел первый документ. В тот период, когда все были  против  властей,  меня
чистосердечно возмутило  это  стародавнее  судопроизводство,  мягко  говоря,
подтасованное от первого до последнего слова, в результате  которого  многие
тамплиеры пошли на костер. Но кроме этого, я обнаружил, что в  самом  скором
времени после того, как всех их отправили  на  костер,  толпы  Охотников  за
чудесам начали находить тамплиеров повсеместно,  как  правило,  без  единого
доказательства. Эти визионерские излишества бесили мою недоверчивую  натуру,
и я решил не терять время на охотников за чудесами, ограничив свой  материал
только документами  эпохи.  Храмовники-тамплиеры  -  для  меня  это  понятие
охватывало конкретный монашеско-рыцарский орден,  существовавший  постольку,
поскольку он был признан церковью. Когда же церковь его  распустила,  а  это
она сделала около семисот лет назад, тамплиеры больше не могли существовать,
а те, кто существовал, не были тамплиерами.  По  этому  принципу  я  выписал
около сотни книг, однако в конце концов прочитал только тридцать.
    
   Мои отношения с Якопо Бельбо завязались именно  благодаря  тамплиерам,  в
баре "Пилад", в эпоху, когда я сочинял свой диплом,  в  самом  конце  тысяча
девятьсот семьдесят второго года.
   8
 
    
    
    
   Пришедший от света и от богов, вот я в изгнании, отделенный от них.
   Фрагмент Турфа'н М7
 
    
    
   Бар "Пилад" в те далекие времена являл собою порто-франко,  галактическую
таверну, в которой пришельцы  с  Офиука,  осаждавшие  в  те  времена  Землю,
встречались совершенно беспрепятственно с людьми Империи, охранявшими  пояса
ван Аллена1. Это  был  старый  бар  около  канала,  со  стойками  из  цинка,
бильярдом и всеми трамвайщиками и ремесленниками  района,  собиравшимися  по
утрам для  приема  первой  порции  беленького.  В  шестьдесят  восьмом  и  в
последующие годы "Пилад" превратился в "Рикс Бар", где  активист  студсовета
играл  в  карты  с  журналистом,  прислужником  желтой  прессы,  только  что
подписавшим передовицу и явившимся за  своим  законным  "виски-беби",  в  то
время   как   первые   грузовики   разъезжались    по    городу    развозить
капиталистическую пропаганду. У Пилада почему-то все  акулы  пера  объявляли
себя эксплуатируемыми пролетариями, производителями  прибавочной  стоимости,
прикованными к идеологическому конвейеру. Студенты жалели и прощали их.
    
   От одиннадцати  вечера  до  двух  утра  -  это  было  время  издательских
работников, архитекторов, хроникеров, мечтавших дорасти до отдела  культуры,
художников из Бреры, сочинителей средней Талантливости и  дипломников  вроде
меня.
    
   Минимальная  степень  алкогольного  опьянения  являлась  обязательной,  и
старичок  Пилад,  продолжая  держать   бутыли   крестьянского   белого   для
трамвайщиков и аристократов, учел  новый  контингент,  уничтожил  как  класс
лимонад и портвейн и завел у себя марочные игристые вина для демократических
интеллектуалов и виски для революционеров. На примере пиладовских  виски,  я
берусь проследить развитие политической  истории  с  тех  пор  и  до  нашего
времени с хронологической привязкой сначала -  к  красной  этикетке  "Джонни
Уокера", потом - к "Баллантайну" двенадцатилетней выдержки и, наконец,  -  к
мальто.
    
   С появлением новой публики Пилад не тронул старого бильярда,  на  котором
теперь художники с трамвайщиками играли в  кегли,  однако  установил  еще  и
флиппер.
    
   Когда играл я, шарик жил так недолго, что, можно сказать, совсем не  жил.
Я считал, что виной тому рассеянность, неловкость - но настоящую  причину  я
понял значительно позднее, когда увидел, как играет Лоренца Пеллегрини.
   Сначала я не заметил  Лоренцу,  но  потом  не  мог  не  обратить  на  нее
внимания, проследивши за взглядом моего друга Якопо Бельбо.
    
   Бельбо в баре обычно имел такой вид, будто впервые  вошел  минуту  назад,
между тем он обитал там уже не менее десяти  лет.  Иногда  он  участвовал  в
разговорах как у стойки, так и за столиками, однако почти всегда подавал  не
более двух реплик, охлаждавших любой энтузиазм,  чем  бы  энтузиазм  ни  был
вызван. Для замораживания  собеседника  использовалась  специальная  техника
вопроса. Некто рассказывал нечто, занимая внимание публики, а  потом  Бельбо
подымал свои водянистые очи, донельзя  рассеянные,  держа  бокал  где-то  на
бедре, как будто он давно о нем позабыл, и в такт вежливо переспрашивал:  "И
на самом деле это случилось?" или "И он действительно так сказал?"  Не  могу
точно объяснить механику, но после двух подобных вопросов кто угодно начинал
сомневаться в сообщаемой информации, в первую очередь рассказчик.
   Возможно, дело в  пьемонтском  выговоре,  из-за  которого  утвердительная
интонация звучала как вопросительная, а вопросительная как издевательская.
   Безусловно пьемонтской была у Бельбо эта манера держаться, не  встречаясь
взглядом с собеседником, но и не отводя глаза. Взгляд Бельбо  не  устранялся
от диалога. Он попросту  прогуливался  по  пространству  и  отыскивал  точку
конвергенции параллельных, которая до тех  пор  не  ощущалась  как  таковая,
благодаря чему у вас появлялось чувство, будто все предыдущее время вы  тупо
пялились в то единственное место, которое не имеет никакого значения.
    
   Бельбо работал не только взглядом. Он мог и жестом, и  одним  междометием
отправить вас куда угодно. К примеру: предположим, вы пытаетесь убедить свой
столик, что Кант  произвел  коперникианский  переворот  в  философии  нового
времени, и многие надежды возлагаете на  успех  этого  выступления.  Бельбо,
сидящий против вас, в какой-то момент начинает разглядывать ногти или колено
или прикрывает усталые веки, на устах показывается этрусская улыбка; или  он
замирает на секунду с разинутым ртом, глаза  в  потолок,  а  потом  шелестит
самым ласковым шепотком: "Вот чего мы не ждали бы от Канта..." Если же  вами
описывался  де-факто  сокрушитель  системы  трансцендентального   идеализма,
Бельбо переспрашивал: "Он действительно был такой буйный?" Потом великодушно
взирал на вас, как будто вы, а вовсе не он, развалили все обаяние теории,  и
говорил: "Интересно, интересно. Я вас перебил, извините.
   В этом что-то есть... Определенно. Большой фантазии был человек..."
 
   Периодически, когда он сильно бесился, он проявлял себя беспардонно.
   Поскольку единственным,  что  могло  его  взбесить,  была  беспардонность
ближнего, его собственная ответная беспардонность носила внутренний, частный
характер. Он закатывал глаза, качал головой и произносил вполголоса:  "Вынул
бы пробку". Кому же был неизвестен смысл этого  пьемонтского  выражения,  он
мог и объяснить: "Надо иногда вынимать пробку.
   Чтобы избежать взрыва. Надутый человек  находится  в  опасности.  Вытащив
пробку из зада, п-ш-ш-ш, вы возвращаетесь в натуральное состояние".
    
   Подобные реплики подчеркивали  тщету  всего,  и  я  очаровывался.  Однако
извлекал ложные выводы. В ту пору  фразочки  Бельбо  мне  казались  образцом
высшего презрения к банальности чужих истин.
    
   Только теперь, после того как я  взломал,  вместе  с  секретом  Абулафии,
секрет психологии Бельбо, я вижу: то, что я принимал за высшую  трезвость  и
что считал принципом жизни,  было  проявлением  подавленности.  Депрессивным
интеллектуальным либертинажем он маскировал неутоленную жажду абсолюта.  Это
было трудно уловить с первого взгляда, потому что в Бельбо моменты  бегства,
колебания,    отчужденности    компенсировались    моментами     безудержной
говорливости,  когда  он,  в  экстазе  от  собственного  неверия,   создавал
альтернативные абсолюты. Это было, когда он вдвоем  с  Диоталлеви  выдумывал
учебники невозможного, миры навыворот, библиографические тератологии. И видя
его энтузиазм, страсть, с которой строил  он  свою  раблезианскую  Сорбонну,
невозможно было догадаться, насколько болезненно переживал он  свой  уход  с
факультета теологии - на этот раз с настоящего.
    
   Я только потом понял, что я-то  вычеркнул  из  своей  жизни  адрес  этого
факультета, а он не вычеркнул, а потерял, и это не давало ему покоя.
    
   Среди файлов Абулафии я обнаружил много страниц  псевдодневника,  который
Бельбо доверил дискетам, убежденный, что они не выдадут его и не  развенчают
настойчиво создаваемый им образ обыкновенного  наблюдателя.  Некоторые  были
датированы давними годами. Ясно, что Бельбо  переписал  в  компьютер  старые
заметки - то ли просто так, из сентиментального чувства, то ли собираясь  их
как-то  литературно  обработать.  Другие  отрывки  относились  к   последним
нескольким годам, когда он уже познакомился с верным Абу. Бельбо писал  ради
механического упражнения, ради одинокой "работы над ошибками", уверяя  себя,
что не "творит"  и  не  имеет  никакого  отношения  к  творчеству,  так  как
творчество, даже когда порождает ошибку, всегда диктуется любовью к кому-то,
кто не является нами. Однако Бельбо, сам  того  не  зная,  обходил  сферу  с
другой стороны и приходил в ту же точку. Он творил, хотя лучше бы  было  ему
не творить; и в этом берет начало его любовь к Плану - именно из потребности
написать Книгу, пусть даже состоящую из только - исключительно и  всецело  -
намеренных ошибок. Кувыркаясь в своей  пустоте,  вы  можете  убеждать  себя,
будто состоите в общении с Единым;  но  как  только  вы  начали  возиться  с
глиной, пускай даже электронной, вы - демиург, и от этого никуда не  деться,
а кто собирается сотворить мир, тот неизбежно  уже  запятнан  и  ошибками  и
злом...
   Имя файла: Три донны к сердцу подступили вместе2
 
   Вот так вот: toutes les femmes  que  j'al  rencontrйes  se  dressent  aux
horizons - avec les gestes piteux et les regards tristes des sйmaphores sous
la pluie...3
 
   Бери повыше, Бельбо. Первая любовь - Пречистая Дева. Мама держит меня  на
коленях и укачивает, хотя я уже вышел из возраста колыбельных, но все  равно
прошу ее, чтоб она мне пела, потому что люблю ее голос и запах лаванды от ее
груди: "О царица в эмпиреях  -  ты,  чистейшая,  святая,  -  славься,  дева,
славься, матерь, - матерь господа Христа".
    
   Итак, первая жена в моей жизни была  не  моей,  как,  с  другой  стороны,
следует заметить, не была и ничьей, по определению. Первым делом я  влюбился
в единственную жену, способную целиком и полностью обходиться без меня.
    
   Потом была Марилена (Мерилена? Мэри-Лена?).  Лирически  описать  сумерки,
золотые пряди, голубой бант. Я, вытянувшийся по струнке, задравши нос, перед
скамейкой, - она, прогуливающаяся по  верху  спинки,  раскинув  руки,  чтобы
регулировать  колебания  (обольстительные  экстрасистолы).  Юбочка  легонько
колышется вокруг розовых ног. Высота, недоступность.
    
   Наплыв: тот же вечер, мама, присыпающая  боротальком  розовые  округлости
моей сестры. Я спрашиваю, когда у сестры наконец отрастет пистолетик, и  мне
сообщается в ответ, что у девочек ничего не отрастает, они так и  живут  без
этого. В тот же миг у меня перед глазами снова Мэри-Лена, белизна ее  белья,
видного под куполом голубой юбки, когда эта юбка развевалась, и  я  понимаю,
что она белокура и надменна, потому что принадлежит к иному миру, с  которым
нет и не может быть никакого контакта, принадлежит к иной расе.
    
   Третья жена сразу же низверглась в пропасть, где  погребена.  Только  что
она усопла во сне, бледненькая Офелия в цветах, в своем девическом гробе,  и
священник вычитывает над нею поминальную  молитву,  как  вдруг  она  столбом
встает  над  катафалком,  насупленная,  белая,  мстительная,  воздев  перст,
пещерным голосом: "Отче, не молись за меня. Этой ночью,  до  сна,  я  зачала
нечистый помысел, единственный в моей жизни, и посему я - душа проклятая".
   Надо найти учебник, который я зубрил перед первым причастием. Была в  нем
картинка или все это - целиком  моя  фантазия?  Разумеется,  нечистая  мысль
перед смертью отроковицы относилась  ко  мне,  нечистый  помысел  -  был  я,
нечисто мысливший о  Мэри-Лене,  неприкосновенной,  инакого  бо  назначенья,
рода. Я виновник ее проклятия, я виновник проклятия  всех,  кто  проклят,  и
поделом мне, что не моими были три жены: это  наказание  за  то,  что  я  их
желал.
    
   Оставим первую, потому что она в раю, вторую, потому что она в  чистилище
грустно алчет мужественности, которая у нее не отрастет никогда,  и  третью,
потому что она - в аду. Теологически закруглено. Так уже писал до меня  один
господин.
    
   Но была еще Цецилия, и Цецилия никуда с нашей грешной земли не делась.  О
ней я помышлял засыпая, я поднимался на гору, я шел за молоком на  ферму,  а
партизаны    с    противоположной     горы     открывали     стрельбу     по
контрольно-пропускному пункту, и тут я приходил на помощь, я спасал  Цецилию
от своры черных полицаев, которые гнались за нею с автоматами наизготовку...
Златоглавее Мэри-Лены, притягательнее гробовой  отроковицы,  чище  и  святее
Пречистой Девы. Цецилия земная и  доступная,  чуть-чуть  еще,  и  я  мог  бы
заговорить с нею, я был убежден, что она  способна  полюбить  существо  моей
породы, тем более что она уже любила такое существо, именовавшееся  Папи,  с
белыми всклокоченными волосами на крошечном черепе,  годом  старше  меня,  и
обладавшее саксофоном. У меня же не б