ом он увидел  Лоренцу  и  взгляд  его  снова  стал  тревожен.  Лоренца
находилась в объятиях гигантов,  сотрясаемая  дрожью.  Она,  кажется,  снова
пришла в себя. Она плакала.
    
   Не знаю, старался ли Бельбо не показывать Лоренце своего страха,  или  же
просто такова была его естественная реакция перед угрозами этой шайки:
   презрение, даже пренебрежение  и  превосходство.  Он  стоял  спокойно,  с
высоко поднятой головой, с открытой  на  груди  рубахой,  со  связанными  за
спиной руками, гордо, как человек, которому неведомо чувство страха.
    
   Успокоенный  спокойствием  Бельбо,  смирившийся  -  что  поделать   -   с
нарушением священного ритма шара, все еще  уповающий  на  открытие  секрета,
чувствуя себя близким к цели поиска  всей  жизни,  если  даже  не  множества
жизней, твердо намеренный снова прибрать к  рукам  бразды  правления  своими
сотоварищами, Алье снова заговорил, обращаясь к Якопо:
    
   - Ну вот что, Бельбо, решайтесь. Вы видите, что  находитесь  в  ситуации,
мягко говоря, затруднительной. Кончайте ломать комедию.
    
   Бельбо ничего не ответил. Он смотрел  в  другую  сторону,  как  будто  из
деликатности не желая показывать, что слышит разговор, адресованный не ему и
долетевший до его слуха по случайности.
    
   Алье настаивал убедительным голосом, как если бы имел дело с ребенком:
    
   -  Я  понимаю  и  вашу  сдержанность,  и  даже,  как  догадываюсь,   вашу
осмотрительность.  Вам  неприятно  было  бы  обнародовать  тайну   настолько
интимную, настолько, если можно так выразиться,  щекотливую,  в  присутствии
плебеев, которые минуту назад являли собой столь оскорбительное зрелище.  Ну
что же, ваш секрет вы можете поверить одному только мне, на  ухо.  Сейчас  я
вам помогу сойти и уверен, что в ответ вы шепнете мне  на  ухо  одно  слово,
одно только слово.
    
   Бельбо в ответ:
    
   - Вы уверены?
    
   Тогда Алье переменил тон. Впервые - опять - за все  время  я  увидел  его
трансформацию в жреца, оракула, вершителя  власти.  Он  заговорил  так,  как
будто бы и на нем было египетское одеяние, какие были  у  его  приятелей.  Я
чувствовал, до чего это ненатурально, он как будто бы пародировал тех самых,
которых до  сих  пор  не  снисходил  удостоить  даже  самого  презрительного
состарадания.  Но  в  то  же  время  оказалось,  что  он  прекрасно  владеет
лексиконом, потребным для этой еще не репетировавшейся  роли.  По  какому-то
своему расчету - ибо подобное поведение не оправдывалось ни  инстинктом,  ни
здравым смыслом - он втягивал Бельбо в  постановку  дурацкой  мелодрамы.  Он
лицедействовал, лицедействовал  неплохо,  потому  что  Бельбо,  кажется,  не
почувствовал подначки и принимал за чистую монету речь  своего  собеседника,
как будто бы и не ждал от него ничего другого.
    
   - Сейчас ты заговоришь, - вещал Алье, -  ты  все  скажешь  и  не  сможешь
оставаться непричастным нашей  великой  игре.  Храня  молчание,  ты  теряешь
надежду. Заговорив, причастишься победе. Ибо истинно, истинно  говорю  тебе,
нынешней ночью ты, и я, и все, кто здесь с нами, пребываем в сефире  Год,  в
сефире  великолепия,  величия  и  славы.   Год   управляет   всеми   магиями
церемониалов и ритуалов. Год - это миг, в который приоткрывается вечность.
   Этот миг мечтан мною множество столетий. Ты все скажешь и  присоединишься
к тем единым, которые после  твоего  откровения  смогут  себя  провозгласить
Господами Мира. Смирись же, и будешь вознесен. Ты скажешь,  потому  что  так
желаю я, скажешь, потому что я так повелеваю, и слова мои крепки,  да  будет
как нарекаю!
    
   А Бельбо ответил на эту речь:
    
   - Да вынь у себя пробку.
    
   Алье, хотя и ожидал отпора, от этого оскорбления побледнел.
    
   - Что он ответил? - визжал истеричный Пьер, вытягивая шею и прыгая.
    
   - Не хочет, - перевел ему Алье. И он пожал плечами, как бы сдаваясь перед
непреложностью обстоятельств, и бросил Браманти:
    
   - Он ваш.
    
   На что Пьер, вне себя:
    
   - Довольно, довольно, человеческую жертву, приносим жертву!
    
   - Да, пусть он умрет,  мы  все  равно  отыщем  разгадку,  -  клокотала  в
припадке мадам Олкотт, бросившая своих уродцев, и кидалась на Бельбо.
    
   В то же самое время бросилась к нему и Лоренца. Она  вывернулась  из  лап
гигантов и подбежала к  ногам  Бельбо,  к  основанию  виселицы.  Она  широко
разводила руками, как  будто  стараясь  остановить  безумие,  и  выкрикивала
сквозь слезы: - Вы все что, с ума посходили? Ну разве так  делают?  -  Алье,
который уже было покидал помещение,  остановился  в  нерешительности,  потом
вернулся к Лоренце и стал рядом с ней.
    
   Все остальное произошло в  одну  секунду.  У  мадам  Олкотт  растрепались
черно-лиловые космы, отливавшие сполохами  пламени,  как  у  медузы,  и  она
пыталась впиться когтями в господина Алье, вцепиться в лицо, сшибить с  ног,
разорвать в пароксизме  злости.  Алье,  пятясь  от  нее,  запнулся  ногою  о
жертвенник, покатился кубарем, как дервиш, и со всего размаху ухнул  головой
об один из автомобилей, после чего осел на землю с лицом, залитым кровью.
   Пьер в ту же самую минуту выхватил кинжал и кинулся  на  Лоренцу,  я  мог
видеть его со спины, я не сразу понял, что происходит, но  внезапно  Лоренца
склонилась к ногам Бельбо с восковым лицом, а Пьер высоко  поднял  кинжал  с
воплем: "Наконец, sacrifice  humaine!"  И  завыл,  обратясь  к  толпе:  "I'а
Cthulhu! I'а S'ha-t'n!"
 
   Толпа же, напиравшая из нефа, прорвала кордоны, кто-то повалился на  пол,
другие его  топтали,  в  опасности  оказалась  модель  автомобиля  Кюньо.  Я
расслышал - во всяком случае,  мне  так  показалось,  и  наверное,  я  не  в
состоянии был бы выдумать настолько гротескную подробность - голос Гарамона,
повторявшего:
    
   - Господа, господа, что же это за манеры...
    
   Браманти, в упоении, на коленях перед безжизненной Лоренцей, выкликал:
    
   - Асар, Асар! Кто это сжал мое горло? Кто пригвоздил меня к полу? Кто это
пронзил мое сердце? Я недостоин переступить порог дома Маата!
    
   Может быть, продолжения никому и не было надо, и может,  жертвоприношения
Лоренцы для них вполне бы и хватило, но посвященные топтались и топтались  в
пределах прежнего магического круга, ставшего доступным с тех  пор  как  был
обездвижен Маятник, и кто-то - готов поклясться,  что  это  был  Арденти,  -
неловко увертываясь от толчков, натолкнулся на стол, покрытый алым драпом, и
стол буквально, как любят писать,  ушел  из-под  ног  Бельбо,  накренился  и
рухнул, в то время как под влиянием того же импульса сам  Маятник  пришел  в
резкое, решительное движение, увлекая за собою жертву. Петля затянулась  под
весом шара и захлестнула, крепко и надежно шею моего злосчастного  друга,  и
он оказался в воздухе, вытянувшись вдоль натянувшегося Маятника, и,  толчком
отшвырнутый к восточной оконечности хора, теперь возвращался, разлучившись с
жизнью (надеюсь!), в направлении моей будки.
    
   Толпа,  гудя  и  толкаясь,  вновь  отхлынула  к  бортам  арены,  оставляя
пространство  чуду.  Фокусник,  приставленный  противостоять  амортизирующим
силам, опьяненный чудодейственным возрождением шара, вновь  вступил  в  свою
функцию, придавая дополнительный импульс  теперь  уже  непосредственно  телу
повешенного. Ось колебания установилась по диагонали  от  направления  моего
взгляда к одному из окон собора, несомненно к тому  самому,  где  в  витраже
имелась прогалина, через которую спустя некоторое время должен был заглянуть
в храм первый луч просыпающегося солнца. Я уже не видел тела Бельбо, оно  не
пролетало передо мною, но думаю, что предметы в  пространстве  расположились
именно так, как я думаю, и что  траектория,  которую  он  вычерчивал,  имела
следующий вид.
    
   Шея Бельбо составила собой как бы дополнительную сферу, расположенную  на
протяженности троса, опускавшегося с замка свода, и... как бы это описать?
   в то время как металлический шар стремился направо,  голова  Бельбо  (еще
один шар)  отклонялась  налево,  а  потом  наоборот.  Довольно  значительный
отрезок две сферы  двигались  в  различных  направлениях,  и  таким  образом
фигура, которую Маятник выкраивал из пространства, составляла уже не  прямую
линию, а треугольник. Но в то время как голова  Бельбо  следовала  натяжению
каната, его тело  -  наверное,  перед  последним  спазмом,  со  спастической
подвижностью  деревянной  марионетки  -  прочерчивало   в   воздухе   особую
траекторию, независимую от головы, от каната и от расположенного ниже  шара,
руки в одну сторону, ноги в другую -  и  меня  не  покидало  чувство,  будто
кто-то  сфотографировал  эту  сцену  фоторужьем  Мейбриджа,  запечатлев   на
пластинке  все  фазы  движения  в  их  последовательности  в   пространстве,
закрепив, во-первых, две экстремальные  точки,  которых  достигала  в  своем
колыхании голова в каждый отдельно взятый период времени,  во-вторых  -  две
точки  останова  шара,  затем  -  точки  перекрещивания  идеальных   тросов,
независимых  один  от  другого  и  соединенных  каждый  со  своим  шаром,  и
промежуточные точки, описываемые краями плоскости колебания туловища и  ног.
Если бы это все оказалось на  одной  пластинке,  то  Бельбо,  повешенный  на
Маятнике, я утверждаю, воплотил бы собою размещенный в пустоте чертеж дерева
сефирот, вобрав в себя, в свое последнее мгновенье, все  существование  всех
возможных миров  и  наметив  в  своем  последнем  странствии  десять  этапов
бескровного дуновения, фазы нисхождения Божественного в мир.
    
   Потом, в то время как силою колебаний продолжали гулять вверх и вниз  эти
траурные качели, так сложились между собою векторы и таким образом перетекла
энергия, что тело Бельбо застыло неподвижно в пространстве, а отходивший  от
него канат и шар продолжали качаться туда и сюда от его тела и до  земли,  в
то время как верхний отрезок - соединявший тело Бельбо с замком свода - стал
отвесен и неподвижен, как металлическая палка.
   Благодаря этому Бельбо, отрешившись от земного мира, полного заблуждений,
и от его суеты, превратился сам, именно он, Бельбо, его существо, в ту Точку
Отсчета, в Недвижную Ось, в то Место, на которое опирается крыша мира, в  то
время как под его ногами продолжалось обычное  шевеление,  и  там  двигались
канат с шаром, от полюса к полюсу, без покоя, и земля вечно  убегала  из-под
них, вращаясь, как и они, подставляя взору каждый  раз  новый  континент,  и
потому этот шар, как ни силился, не мог бы указать, и никогда не сможет, где
находится Пуп Земли.
    
   В то время как орда одержимцев,  замерев  на  несколько  мгновений  перед
видением чуда, снова принялась голосить, я сказал себе: вот  теперь  история
действительно окончена. Если Год - это  сефира  Славы,  Бельбо  прожил  свою
порцию славы.  Один  только  отважный  поступок  -  и  он  навеки  слился  с
Абсолютом.
    
   114
 
    
    
    
   Идеальный маятник состоит из очень тонкой нити, не подцающейся ни сжатию,
ни скручиванию, длиной L, к центру тяжести которой подвешен груз. Если  речь
идет о шаре, то центром тяжести  является  центр  шара,  если  речь  идет  о
человеческом теле, то этот центр находится в 0,65 м от его верхней точки.
   Если рост повешенного 1,70 м, его центр тяжести расположен на высоте 1,05
мот его ног, и длина L выражается именно таким  числом.  Это  означает,  что
если голова вместе с шеей равна 0,30 м, то центр тяжести расположен на 1,70
   - 1,05=0,65 м от головы и на 0,65-0,30=0,35 м от шеи повешенного.
    
   Период  малых  колебаний  маятника,  определенный  Гюйгенсом,  выражается
формулой (1):
    
   где L представлено в метрах, p = 3.1415927, g = 9.8 м/с".
   Из примера (1) получаем:
    
   т.е. приблизительно (2):
    
   Заметьте, что Т не зависит от веса  повешенного  (равенство  людей  перед
Богом)... Двойной маятник с двумя грузами, подвешенными к одной нити...  При
воздействии  на  А,  А  начинает  колебаться,  но   через   какое-то   время
останавливается, и начинает колебание В. У  соединенных  маятников  различны
масса и  длина,  от  одного  к  другому  передается  энергия,  однако  время
колебаний энергии неодинаково... Такие блуждания энергии наблюдаются  также,
если вместо того, чтобы придать свободное движение маятнику А, раскачав его,
мы будем и далее периодически  воздействовать  на  него,  прилагая  какую-то
силу.  Это  означает,  что  если  на  повещенного  будут  направлены  порывы
(регулярные)  ветра,  то   через   какое-то   время   повешенный   прекратит
раскачиваться, а маятник  Фуко  продолжит  колебания,  как  если  б  он  был
прикреплен к повешенному.
    
   (Отрывок из личного письма Марио Сальвадори.
   Колумбийский университет, 1984)
 
    
    
   Это место не обещало  мне  более  никаких  откровений.  Я  воспользовался
суматохой, чтобы пробраться к статуе Грамма.
    
   Пьедестал был еще открыт. Я проскользнул вовнутрь, сошел по ступенькам  и
оказался  на  маленькой,  освещенной  единственной  лампочкой  площадке,  от
которой вела крутая каменная лестница. Преодолев ее, я вошел  в  затемненный
коридор с довольно высоким сводом. Сначала  трудно  было  понять,  где  я  и
откуда доносится плеск воды. Потом глаза мои привыкали к темноте.  Это  была
канализация, своего рода поручень страховал от того, чтобы я не упал в воду,
но не мешал вдыхать отвратительные запахи, смесь химии с органикой.
   Во всей этой истории по меньшей мере одно было правдой - парижские стоки,
Стоки Кольбера, Фантомаса или де Кауса.
    
   Я шел по самому большому каналу, не сворачивая  в  темные  ответвления  и
надеясь узреть какой-либо знак, который укажет мне, где следует прервать эту
прогулку  по  подземелью.  Во  всяком  случае  я  удалился  на  внушительное
расстояние от Хранилища, и по сравнению  с  тем  царством  ночи  канализация
Парижа несла облегчение, свободу, чистый воздух, свет.
    
   Перед глазами стояло одно только видение: иероглиф, начертанный  в  музее
мертвым телом Бельбо. Я не мог понять, чему соответствовал этот рисунок.
   Сейчас я знаю, что это физический закон, но то, как я это узнал,  придает
случившемуся еще большую символичность. Здесь, в загородном доме Якопо среди
множества его записей я нашел письмо, в котором  на  его  вопрос  было  дано
разъяснение по поводу того, как действует маятник и  как  он  поведет  себя,
если к нити подвесить еще один груз. Так что, кто знает,  как  давно  Бельбо
думал о Маятнике, представлял его и Синаем, и Голгофой. Он не  стал  жертвой
недавно созданного Плана, он подготовил свою смерть в воображении задолго до
этого, не зная - так как был уверен, что не имеет права на творчество, - что
его навязчивые мысли предвосхищали действительность. А может быть, он выбрал
себе именно такую смерть, чтобы доказать самому себе и другим,  что  даже  у
негениев воображение всегда творческое.
    
   В каком-то смысле, проигрывая, он выиграл. Или проиграл все; кто готов  к
такому единственному способу победить? Все проиграл тот, кто не  понял,  что
речь шла совсем о другой победе. Но в субботу вечером я этого еще не открыл.

   Идя по каналу, amens, как Постэль, может быть,  заблудившийся  в  тех  же
потемках, я вдруг увидел знак. Висевшая на  стене  и  светившая  более  ярко
лампа вырывала из темноты времянку,  которая  вела  к  деревянному  люку.  Я
рискнул и попал в подобие подвала, заваленного пустыми  бутылками,  от  него
отходил коридорчик с двумя сортирами - один с маленьким мужчиной, а другой с
маленькой женщиной на двери. Я - снова в мире живых.
    
   Я остановился, с трудом переводя дух. Только  сейчас  в  мыслях  возникла
Лоренца. И теперь плакал уже я. А Лоренца  уплывала  далеко-далеко  из  моих
жил, так, будто никогда ее и не было. Я не мог даже вспомнить ее  лицо.  Она
была самой мертвой в этом мире мертвых.
    
   В конце коридора я нашел еще одну  лестницу  и  дверь,  за  которой  было
помещение, заполненное  дымом  и  дурными  запахами,  какая-то  забегаловка,
харчевня, восточный бар: цветные официанты, потные клиенты, жирные шашлыки и
кружки пива. Я вышел за дверь как некто, кто уже был здесь  и  просто  ходил
помочиться. Никто не обратил на меня внимания, разве что человек за  кассой,
подавший мне, когда я появился, едва уловимый  знак  полузакрытыми  глазами,
словно говоря, мол я все понял, проходи, я ничего не видел.
    
   115
 
    
    
    
   Если бы око могло заметить демонов, населяющих мир,  существование  стало
бы невозможным.
    
   (Talmud, Berakhoth, 6)
 
    
    
   Я вышел из бара и оказался под фонарями ворот Сен-Мартен. Восточной  была
забегаловка, из которой я только что выбрался, восточными  были  и  магазины
вокруг,  все  еще  освещенные.  Запах  кускуса  и  пряностей,  толпа.  Масса
молодежи, с голодными лицами, многие тащили спальные мешки. Я не мог войти в
кафе чего-нибудь выпить, и спросил у какого-то парня, что происходит.
   Демонстрация, на завтра готовилась  большая  демонстрация  против  закона
Савари. Приезжали автобусами.
    
   Какой-то  турок-друз,   наверняка   переодетый   исмаилит,   на   ломаном
французском завлекал меня в места определенного сорта. Ни за  что!  Подальше
от Аламута!
   Мне не известно, кто кому служит. Остерегаться!
    
   Я пересек перекресток. Сейчас  слышны  лишь  мои  собственные  шаги.  Чем
хороши большие города, так это тем, что стоит отойти на несколько метров,  и
ты уже в одиночестве.
    
   Однако внезапно, пройдя несколько домов, я заметил слева Консерваторий  -
бледную массу в ночи. Снаружи - полное совершенство. Памятник, погруженный в
сон праведника. Я продолжал двигаться на юг, по направлению к Сене.
   Передо мной была какая-то цель, но четко я ее  не  представлял.  Хотелось
спросить у кого-нибудь, что же произошло.
    
   Бельбо умер? На небе ни облачка. Навстречу мне идет группа студентов. Все
молчат,  словно  под  властью   genius   loci.   Слева   -   силуэт   церкви
Сен-Николя-де-Шан.
    
   Иду дальше  по  улице  Сен-Мартен,  пересекаю  улицу  Медведей,  широкую,
похожую на бульвар, боюсь сбиться с пути, хотя, впрочем, я его не знаю.
   Осмотревшись,  вижу   справа,   на   углу,   две   витрины   Издательства
розенкрейцеров. Эти витрины не освещены, однако благодаря уличному фонарю  и
карманному фонарику, мне удается разглядеть, что  там  выставлено.  Книги  и
предметы.  История  евреев,  граф  де  Сен-Жермен,  алхимия,   тайные   дома
розенкрейцеров,  послание  строителей  соборов,  катары,  Новая   Атлантида,
египетская   медицина,   храм    Карнака,    Бхагавад-Гита,    реинкарнация,
розенкрейцеровские кресты и канделябры,  бюсты  Изиды  и  Озириса,  ладан  в
коробочках и в таблетках, карты Таро. Кинжал, оловянный  нож  для  бумаги  с
круглой рукояткой и с печатью Розового Креста.  Чем  они  занимаются,  хотят
меня высмеять?
    
   Теперь я прохожу перед  фасадом  Бобура.  Днем  здесь  шумит  деревенская
ярмарка, но в этот час площадь почти  пустынна,  лишь  кое-где  разрозненные
молчаливые и сонные группки, редкий свет  brasseries.  Все  правда.  Большие
вентиляционные шахты, поглощающие энергию земли. Может быть, толпы,  которые
заполняют площадь днем, служат для создания вибрации,  герметическую  машину
надо кормить свежатинкой.
    
   Церковь Сен-Мерри. Напротив - книжный магазин Ля Вуивр, на  три  четверти
оккультистский. Главное - не впасть в истерию. Я сворачиваю  на  Ломбардскую
улицу, чтобы не столкнуться с  выводком  скандинавских  девушек,  со  смехом
выходящих из еще открытого  бистро.  Замолчите,  разве  вы  не  знаете,  что
Лоренца умерла?
    
   Но умерла ли она? А если это я умер? В Ломбардскую улицу  перпендикуляром
врезается улица Фламеля, в конце  которой  видна  белая  башня  Сен-Жак.  На
пересечении этих улиц - книжная лавка "Аркан 22", карты Таро и маятники.
   Алхимик Николя фламель, книжный магазин  алхимиков  и