нем был до того ирреален,  что
лишь  ухудшил  мою  неприкаянность.  Ничто   не   случайно.   Рыба   смотрит
астматическим исихастом2, у которого скудеет вера и который винит Всевышнего
за то, что тот недооделил универсум смыслом. Саваоф-Саваоф,  отчего  ты  так
лукав, что подзуживаешь меня веровать, будто тебя нету?
   Подобно гангрене, плоть распространяется по  миру...  Другая  рыба  очень
похожа на Минни, длинные ресницы и ротик сердечком. Минни  -  невеста  Микки
Мауса. Буду есть салат фоль с рыбой хэддок,  мягкой,  как  филе  ребенка.  С
медом и с перцем. Павликиане - передо мной. Вот рыба-планер,  зависла  среди
кораллов, как аэроплан Бреге - широкие  рукоплесканья  чешуекрылого  чудища,
сто против одного, что она углядела свой  зародыш  гомункула,  покинутый  на
донышке  проколотого  атанора,  брошенного  в  мусорный  бак  напротив  дома
алхимика Николя Фламеля. За нею следом рыба  тамплиер,  облицованная  чем-то
черным, не теряет надежды отомстить Ноффо  Деи.  Она  толкает  аст-матичного
исихаста, который держит курс, сосредоточенно и сердито, на Невыразимое.
   Отвожу взгляд от водяной стихии,  и  через  улицу  вижу  вывеску  другого
ресторана, CHEZ  R...  У  Розенкрейцера?  У  Рейхлина?  У  Розиспергиуса?  У
Рачковскирагоцицароги? Знаки знаков знаков знаков...
    
   Посмотрим. Единственный способ сбить с панталыку дьявола - заставить  его
поверить, будто ты не веришь. Незачем долго анализировать мой  обратный  бег
по Парижу, видение Эйфелевой башни. По выходе из Консерватория,  после  того
что я там видел или уверовал, что  видел,  любое  городское  зрелище  любому
показалось бы кошмаром. Это нормально. Но что же на самом  деле  я  видел  в
Консерватории?
    
   Мне было необходимо поговорить с доктором Вагнером. Не знаю почему, я был
абсолютно убежден, что это панацея. Лечение речью.
    
   Как мне удалось приблизить сегодняшнее утро? Кажется, я  был  в  каком-то
кинотеатре на "Даме из  Шанхая"  Орсона  Уэллса.  Когда  дошло  до  сцены  с
зеркалами, я не выдержал и вышел. А может быть, и этого не  было,  может,  и
это я придумал.
    
   Дожив до  утра,  в  девять  часов  я  позвонил  доктору  Вагнеру,  пароль
"Гарамон" помог преодолеть оборону секретарши, доктор вроде  бы  помнил  про
меня, выслушав поток аргументов о сугубой  срочности,  он  сказал  приходить
немедленно, в девять тридцать, до начала приема. Очень  любезно,  человечно,
подумалось мне.
    
   Не исключено, что и визит к доктору Вагнеру  мне  привиделся.  Секретарша
заполнила на меня карточку, взяла гонорар вперед.  К  счастью,  авиабилет  у
меня был в оба конца.
    
   Кабинет небольших пропорций,  никакой  кушетки.  Окна  открыты  на  Сену,
силуэт Эйфелевой башни.  Доктор  Вагнер  встретил  меня  с  профессиональной
обходительностью, в сущности все верно, сказал я себе, я ведь сейчас не  его
издатель, а пациент. Широким и радушным жестом он  пригласил  меня  усесться
напротив,  с  другой  стороны  стола,  как  сажают  подчиненных  в  кабинете
начальства.
    
   -  Ну-с?  -  Сказавши  это,  он  нажал  на  кнопку,  вращающееся   кресло
крутнулось, и доктор оказался ко  мне  спиною.  Голова  его  поникла,  руки,
кажется, он сцепил на животе. Мне оставалось только говорить.
    
   И во мне прорвалось что-то,  разверзлись  хляби,  хлынули  речи,  все  до
донышка, с начала до конца, все, что я думал тому назад два года, и год тому
назад, и что я думал о Бельбо, и что (как мне думалось) думал Бельбо, и все,
что связано с Диоталлеви. И в особенности что происходило с  нами  накануне,
ночью Святого Иоанна.
    
   Вагнер ни разу не перебил меня, ни разу не поддакнул, не удивился.  Можно
было бы даже предположить, что он мирно проспал  весь  наш  сеанс.  В  этом,
по-видимому, состояла его методология. Я же говорил. Лечение речью.
    
   Потом я замолк и стал ждать. Его речь, его ответ, его слово  должны  были
меня спасти.
    
   Вагнер медленно, медленно поднялся с  кресла.  Так  и  не  глянув  в  мою
сторону, он обошел письменный стол и стал у окна.  И  так  стоял  и  смотрел
через стекло, сцепив за спиною кисти, в глубокой  задумчивости.  В  молчании
прошло десять, пятнадцать минут.
    
   Потом,  все  так  же  продолжая  стоять  спиною,  бесцветным,  спокойным,
увещевательным тоном он произнес:
    
   - Monsieur, vous foui.4
    
   И продолжал пребывать в неподвижности. И я тоже. Прошло еще пять минут, и
я понял, что больще ничего не будет. Прием окончен.
    
   Я вышел, не прощаясь. Секретарша одарила меня  широчайшей  улыбкой.  И  я
снова оказался на авеню Элизе Реклю.
    
   Было одиннадцать. Я сложил свои вещи в гостинице и отправился в аэропорт,
надеясь на удачу. Удачи не было, пришлось прождать два часа, тем временем  я
позвонил в Милан в "Гарамон",  за  счет  абонента,  потому  что  у  меня  не
оставалось ни монетки. Ответила Гудрун, реагировала она еще более тупо,  чем
обычно, мне пришлось проорать три раза одно и то же, прежде чем она  сказала
уи, йес, что она готова платить.
    
   Гудрун плакала. Диоталлеви  умер  в  ночь  с  субботы  на  воскресенье  в
двенадцать часов.
    
   - И никто, никто из друзей не пришел попрощаться, я только что с похорон,
что же это творится, господи! Даже господина Гарамона не было, сказали,  что
он за границей. Только мы с Грацией,  Лучано  и  какой-то  господин  весь  в
черном, борода, курчавые локоны и огромная шляпа, потусторонний тип.
   Непонятно откуда взялся. Вы-то куда делись, Казобон? И  где  Бельбо?  Что
вообще происходит?
    
   Я пробормотал что-то невразумительное и повесил трубку. Меня уже вызывали
по радио. Надо было срочно садиться в самолет.
    
    
    
   1У Дури множество палат; Толпятся в них и стар и млад, Все, кто могущ,  и
кто богат, (нем.).
   Себастьян Брант, "Корабль дураков".Назад
    
   2Исихаст  -  приверженец  исихазма,  учения  о  единении  с  Богом  через
"очищение „ сердца" слезами и сосредоточение сознания в себе самом.Назад
 
   3Деи,  Ноффо  (XIV   в.)   -   лжесвидетель,   обвинитель   на   процессе
тамплиеров.Назад
 
   4Месье, вы безумны (франц.).Назад
 
    
                         Маятник Фуко -- Часть IX. ЙЕСОД 
    
   IX
 
   ЙЕСОД
 
    
    
   118
 
    
    
    
   Социальная теория заговора...  есть  результат  ослабления  референции  к
Богу, и соответственно возникшего вопроса: "Кто на его месте"?
    
   Карл Поппер, Конъектуры  и  опровержения  Karl  Popper,  Conjectures  and
refutations London, Routledge. 1969, I, 4
 
    
    
   Полет мне пошел на  пользу.  Я  не  только  отделался  от  Парижа,  но  и
оторвался от подземного мира, и даже от  наземного,  от  поверхности  Земли.
Небо и горы, даже летом покрытые снегом. Одиночество на высоте десяти  тысяч
метров и то чувство опьянения, которое обычно возникает в  полете  благодаря
перепаду давления и незначительной турбуленции.  Я  подумал,  что  только  в
воздухе снова  ощутил  твердую  почву  под  ногами.  И  я  решил  подытожить
ситуацию.
   Сначала перечислю пункт за пунктом в  записной  книжке,  а  потом  закрою
глаза, откинусь и обдумаю записанное.
    
   Прежде всего я решил переписать неоспоримые  очевидности.  Неопровержимо,
что Диоталлеви умер. Мне об этом  сообщила  Гудрун.  Гудрун  всегда  была  и
продолжает оставаться абсолютно непричастной к нашей истории, она бы  в  ней
ничего не поняла,  и  следовательно,  она  единственная  говорит  совершенно
истинные вещи. Далее. Действительно Гарамона не было на месте в Милане.
   Конечно, он мог находиться где угодно, но тот факт, что в Милане его  нет
и не было в предыдущие дни, дает возможность предположить, что он  находился
в Париже, где я его и видел.
    
   В то же время отсутствует и Бельбо.
    
   Будем исходить из предположения, что виденное мною в  субботу  вечером  в
соборе Сен-Мартен-де-Шан происходило на самом деле. Может  быть,  не  именно
так, как это увиделось мне под наркотическим влиянием музыки и курений.  Но,
допустим, что-то происходило. Это как в истории Ампаро. Возвратившись домой,
Ампаро вовсе не была уверена, что она  действительно  была  одержима  Помбой
Жирой. Но она знала точно, что в павильоне умбанды побывала, и  знала,  что,
будучи в павильоне, уверовала - или же повела себя так, как будто уверовала,
- будто Помба Жира действительно ею овладела.
    
   Так. Далее, то, что мне сказала Лия в горах,  справедливо,  ее  прочтение
стопроцентно убедительно, послание из Провэна - это товарная  квитанция.  Не
было никаких совещаний тамплиеров в здании Гранж-о-Дим. И не было Плана и не
было послания.
    
   Товарная квитанция для нас явилась кроссвордом с незаполненными  клетками
и без текстовых подсказок. Так что мы  стали  заполнять  клетки,  чтобы  все
крестословья  совпадали.  Нет,  не   годится,   сравнение   некорректно.   В
кроссвордах перекрещиваются слова и в этих  словах  на  перекрестьях  должны
оказываться одинаковые буквы. В нашей игре  мы  перекрещивали  не  слова,  а
понятия и факты, а следовательно, правила сочетания  были  другие,  по  сути
дела правил было три.
    
   Во-первых, понятия сопрягаются  по  аналогии.  Не  существует  критериев,
чтобы знать с самого начала, хороша  аналогия  или  плоха,  ибо  любая  вещь
напоминает любую  другую  вещь  под  определенным  углом  зрения.  Например,
картофель перекликается с яблоком, потому что оба  растительные  и  круглые.
Яблоко со змеем - по библейской ассоциации.  Змея  с  кренделем,  если  змею
закрутить хорошенько, крендель со спасательным кругом, спасательный  круг  с
океаном,  океан  с  мореплавательной  картой,  карту  печатают  на   бумаге,
туалетная  бумага,  туалет  с  одеколоном,  одеколон  со  спиртом,  спирт  с
алкоголем, алкоголь с наркотиками, те со шприцем, шприц с  дыркой,  дырка  с
ямкой, ямка с грядкой, грядка с картошкой - и круг замкнулся.
    
   Второе правило об этом и говорит: если в конце концов, tout se tient, все
сходится, значит, игра засчитывается. От картошки к картошке  мы  проследили
путь истины.
    
   Третье правило: ассоциации не должны быть слишком  свежими,  надо,  чтобы
кто-нибудь когда-нибудь не менее чем однажды, а лучше многажды,  о  них  уже
говорил.  Только  таким  образом  связи  кажутся  истинными:  они   выглядят
очевидными.
    
   В сущности, это была идея господина Гарамона: книги одержимцев не  должны
содержать  ничего  нового,  должны  повторять  уже  известное,   иначе   как
поддерживать древнее Предание?
    
   И мы действовали по правилам. Ничего не изобретали,  только  сопоставляли
имеющиеся кусочки. Так  же  действовал  и  Арденти,  только  он  сопоставлял
кусочки  нелепо,  а  кроме  того,  будучи  менее  культурным  человеком,  он
располагал меньшим количеством кусочков.
    
   А у Тех кусочки были, но не было самого кроссворда. К тому  же  мы  и  на
этот раз оказались шустрее их.
    
   Я вспоминал фразу, которую сказала мне Лия в горах, когда ругала  за  то,
что мы придумали опасную игру: "Люди мечтают  о  Планах,  стоит  им  почуять
запах, и они сбегаются, как стая хищников. Ты выдумываешь, а они  верят.  Не
надо раздувать воображаемое больше, чем оно есть".
    
   В конечном счете, всегда бывает так. Молодой Герострат терзается,  потому
что не знает, как сделаться знаменитым. Потом он смотрит  фильм,  в  котором
тщедушный мальчик стрелял в звезду кантри мьюзик и им занялись газеты.
   Готово дело, наш герой идет и убивает Леннона.
    
   То же самое с  ПИССами.  Как  заделаться  печатаемым  поэтом  и  войти  в
энциклопедию? Гарамон отвечает: только заплати. ПИСС о таком никогда  раньше
не думал, но поелику существует план "Мануция", он готов войти в этот план.
   Он уверен, что ожидал встречи с этим планом с  самых  младых  ногтей,  он
только не знал, что план существует.
    
   Следовательно, мы изобрели несуществующий План, а Эти не только уверовали
в него, но и убеждены вдобавок, что они в Плане находились внутри,  с  самых
давних времен, то есть они посчитали осколки своих проектов, беспорядочные и
жалкие, за этапы нашего Плана, составленного в соответствии с неопровержимой
логикой аналогий, сходств и подозрений.
    
   Но если стоит только выдумать План - и он осуществляется другими, значит,
План  как  если  бы  действительно  существовал,  более  того,   отныне   он
существует.
    
   Отныне и впредь орды одержимцев станут рыскать по  миру  в  поисках  этой
самой карты.
    
   Мы посулили карту личностям, которые старались  преодолеть  свои  угрюмые
фрустрации. Какие? Меня навел на ответ последний из файлов  Бельбо.  Чувства
провала не было бы, если бы План существовал действительно. Было бы  чувство
поражения, но не  по  собственной  вине.  Сдаться  пред  лицом  космического
заговора не стыдно. В этом случае ты не трус, а мученик.
    
   Ты же не жалуешься  на  то,  что  смертен,  что  ты  жертва  бесчисленных
микроорганизмов, над которыми не властен, ты не несешь ответ  за  нехватучие
ладони ног, за отвалившийся хвост, за то, что волосы  и  зубы  не  отрастают
заново, за нервные клетки, которые не восстанавливаются, за сосуды,  которые
склеротизируются. Все это вина Завистливых Ангелов.
    
   То же самое относится и к повседневной жизни. Это как с крахами на бирже.
   Они случаются потому, что все одновременно совершают по какой-то  ошибке,
и все ошибки взятые вместе приводят к возникновению  паники.  Потом  люди  с
более слабой нервной системой пробуют дознаваться: но кто  же  устроил  весь
этот заговор, кому он был выгоден? И плохо, если не  удается  отыскать  того
врага, который сплел заговор. Не отыскавши, ты во власти чувства вины.
   Вернее, поскольку у тебя чувство вины, ты выдумываешь врага с  заговором,
и даже  много  врагов,  много  заговоров.  Чтобы  победить  их,  тебе  нужен
собственный заговор. И чем дальше ты выдумываешь чужие заговоры как  причины
твоего смятения, тем  сильнее  ты  в  них  влюбляешься  и  свой  собственный
выковываешь по их мерке. То же самое происходило, когда иезуиты и бэкониане,
павликиане и неотамплиеры ставили в вину друг другу  выдуманные  ими  самими
планы.
    
   Тогда Диоталлеви говорил:
    
   - Конечно, надо обвинить других в том, что делаешь ты сам. И так  как  ты
делаешь вещи заведомо омерзительные, мерзость переходит на тех других. В  то
же время, так как другие на самом деле хотели бы делать именно те мерзостные
вещи, которые делаешь ты, они идут тебе навстречу,  давая  понять,  что  да,
действительно то, что ты им приписал, это то самое, чего они всегда  желали.
Бог ослепляет тех, кого желает погубить, надо только немножечко помочь ему.
    
   Заговор, если он должен быть заговором,  секретен.  Должен  быть  секрет,
зная который, мы излечимся  от  фрустрации,  потому  что  либо  этот  секрет
приведет нас к спасению, либо знание этого секрета для  нас  отождествляется
со спасением. Но существует ли столь сиятельный секрет?
    
   Существует, при условии чтоб нам не знать его никогда. Разоблаченный,  он
разочарует  нас,  и  только.  Разве  не   говорил   Алье   о   тяготении   к
таинственности,  переполнявшем  собой  эпоху  Антонинов?  А  ведь  как   раз
незадолго до того явился некто, кто заявил  о  себе  как  о  сынове  Божием,
который воплотился и искупает грехи человеческого рода.  Мало  ли  этого?  И
обещал каждому спасение, достаточно только полюбить ближнего. Мало ли  такой
тайны? И  в  приписке  к  завещанию  сообщал  еще,  что  любой,  кто  сумеет
произнести правильные слова в  правильное  время,  сможет  претворить  кусок
хлеба и полстакана вина в плоть и кровь  сына  Божия  и  питаться  тем,  что
получит. Такая загадка не заслуживала бережного отношения? И побуждал  отцов
церкви  предположить,  а   впоследствии   и   провозгласить,   что   Господь
одновременно и един и тройствен, и что Дух нисходит от Отца и Сына, а  вовсе
не Сын от Отца и Духа. Что это, фразочка для иликов1? И при всем при том эти
люди, у которых спасение было, можно сказать, протяни руку, do it yourself -
ноль  внимания.  Потому  что:  как  так,  больше  нету  секретов?   Что   за
разочарование. И ну снова истерически рыскать на быстроходных либурнах вдоль
и поперек по Средиземноморью, искать другого потаенного знания, для которого
все эти догмы, цена которым тридцать сребреников, выступали бы не более  чем
внешним камуфляжем, незамысловатой басней для нищих  духом,  тайносмысленным
иероглифом, подмигиванием пневматикам.  Тайна  Божественной  Троицы?  Больно
плоско, должно же быть что-нибудь посерьезнее под этой тайной.
    
   Кто-то, мне кажется Рубинштейн, когда его спросили, верует ли он в  Бога,
сказал: - Ах, нет, я верю в нечто  гораздо  большее...  -  И  сказал  кто-то
другой (Честертон?): с тех пор как люди больше не  веруют  в  Бога,  это  не
значит, что они не веруют ни во что, а значит, они веруют во все.
    
   "Все" не означает "еще более"  таинственный  секрет.  Нет  "еще  больших"
секретов, потому что как только они открываются, они становятся маленькими.
   Есть только пустые секреты.
    
   Тайны, которые ускользают. Секрет растения ятрышник состоит  в  том,  что
оно означает тестикулы и оказывает на них  действие,  а  тестикулы  означают
знак  зодиака,  знак  зодиака  -  иерархию  ангелов,  иерархия   ангелов   -
музыкальную гамму, гамма - связь между настроениями и так далее.  Посвящение
- это значит познавать и никогда не останавливаться,  очищать  вселенную  от
шелухи:
   представим себе бесконечную луковицу с центром  повсюду,  но  не  имеющую
нигде края поверхности, или же луковицу в виде ленты Мебиуса.
    
   Настоящий посвященный - тот, кто знает, что самая сильная тайна  -  тайна
без содержания, ибо никакому врагу не удастся заставить его ее признать и ни
одному правоверному не удастся ее от него скрыть.
    
   Теперь динамика ночного  ритуала  у  Маятника  представлялась  мне  более
логичной, последовательной. Бельбо утверждал,  что  владеет  тайной,  и  тем
самым приобрел власть над Ними.  Их  стремлением,  даже  со  стороны  такого
искушенного человека, как Алье, который сразу  же  затрубил  всеобщий  сбор,
чтобы выудить ее у него. И чем упорнее Бельбо отказывался  открыть  ее,  тем
сильнее Они верили, что тайна эта велика. Чем отчаяннее он  клялся,  что  не
владеет ею, тем больше Они убеждались, что он знает ее и что  это  настоящая
тайна, ибо в противном случае Бельбо раскрыл бы ее.
    
   На протяжении веков поиск этой тайны был для них цементирующим  средством
- будь то в  разгар  отлучений  от  церкви,  междуусобных  войн  или  боевых
вылазок.
   Теперь они намерены ее познать. Две вещи приводили в ужас: то, что  тайна
может просто разочаровать, и что когда ее  узнают  все,  она  уже  не  будет
тайной. Будет их концом.
    
   Вот тогда-то Алье почуял, что если Бельбо заговорит, то узнают все, и  он
- Алье - потеряет туманную ауру,  которая  давала  ему  Божественный  дар  и
власть. Если бы Бельбо доверился только ему, то Алье остался бы  бессмертным
Сен-Жерменом, - дарованная ему отсрочка смерти совпадала с отсрочкой тайны.
   Он попытался  принудить  Бельбо  раскрыть  ему  тайну  на  ухо,  а  когда
понял,что это невозможно, то спровоцировал его, возвестив о  капитуляции,  а
главное - приняв самодовольный вид. О, как хорошо старый граф знал его,  ему
было известно, что у людей из этих районов  упрямство  и  боязнь  показаться
смешным сильнее самого страха. Он вынудил его принять вызов и сказать  "нет"
окончательно. Остальные - боялись того же.
    
   И потому одержимцы убили Бельбо. Конечно, при этом они утратили карту. Но
у них впереди столетия, чтобы разыскивать  ее,  а  зато  они  сохранили  всю
свежесть своего слабосильного, слюноточивого желания.
    
   Тут я вспомнил, что мне рассказывала в свое время  Ампаро.  До  того  как
приехать в Италию, она прожила несколько месяцев в Нью-Йорке, и там она жила
в таком квартале, г