и  других  ее  хранителей,  если  не
существует более короткого пути, но когда они по глупости  откроют  мне  то,
что знают, я без труда уничтожу их с помощью кинжала или aqua tofana.
    
   На лице Королевы-Девы появилась ужасная улыбка.
    
   - Хорошо, мой добропорядочный Дии...  Я  хочу  немного  -  только  полной
Власти.
   А если тебе будет сопутствовать успех,  ты  добудешь  Подвязку.  А  тебе,
Вильям, - и она обратилась с похотливой нежностью к малому паразиту,  -  еще
одна Подвязка и еще одно Золотое руно. Следуй за мной.
    
   Я прошептал на ухо Вильяму:
    
   - Perforce I am  thine,  and  that  is  in  me...  Вильям  наградил  меня
взглядом, полным елейной признательности, и скрылся за портьерой.  Je  tiens
la reine!
    
   Я был с Дии в  Золотой  Праге.  Мы  ходили  по  узким,  смрадным  улочкам
недалеко от еврейского кладбища, и Дии приказал мне быть осторожным.
    
   - Если распространится известие о несостоявшейся встрече,  другие  группы
начнут действовать на свой страх и риск. Я боюсь евреев, иерусалимиты  имеют
здесь, в Праге, слишком много агентов...
    
   Был вечер. Блестел голубоватый снег. Перед  мрачным  входом  в  еврейский
квартал приткнулись лотки рождественской ярмарки, а между  ними  возвышалась
затянутая красным сукном и освещенная чадящими факелами мерзкая сцена театра
марионеток. Мы прошли  под  аркадой  из  тяжелых  камней,  около  бронзового
фонтана, по решеткам которого свисали ледяные  сталактиты,  и  нам  открылся
новый проход. Над старинными порталами - позолоченные головы львов держали в
пастях бронзовые кольца. Какая-то легкая вибрация приводила в  движение  эти
стены, какие-то необъяснимые звуки скатывались по низким крышам и  текли  по
водосточным трубам. Дома, эти тайные  обитатели,  обнажали  свою  призрачную
жизнь... Старый ростовщик, завернутый в длинную, поношенную  одежду,  слегка
задел нас, и мне показалось, что я услышал его шепот:
   "Опасайтесь Атанасиуса Перната..." Дии пробормотал:
    
   - Я опасаюсь совсем другого Атанасиуса...
    
   И теперь мы добрались до Золотой Улочки... Вдруг здесь (и до сих пор  при
этом воспоминании уши, которых  у  меня  больше  нет,  начинают  гореть  под
потертой шапочкой) во мраке нового неожиданного перехода перед нами предстал
гигант, отвратительное серое  существо,  опирающееся  на  сучковатую,  витую
палку из белого дерева. Его лицо было лишено всяческого  выражения,  а  тело
покрыто зеленовато-бронзовым панцирем.  От  этого  создания  исходил  резкий
запах сандала. Меня охватил смертельный ужас, под действием чар я  окаменел,
впившись взором в стоявшее передо мной существо.  Я  ни  на  минуту  не  мог
отвести взгляда от туманного облака, обволакивающего его плечи, мне с трудом
удалось различить хищное лицо египетского ибиса, а за ним -  множество  лиц,
кошмаров моего воображения и памяти. Контуры этого  призрака  расширялись  и
сокращались во мраке прохода,  как  если  бы  медленное  дыхание  заставляло
колыхаться всю его фигуру... И, о ужас, когда я опустил  взгляд,  то  вместо
ног увидел на снегу бесформенные культи, серая и  бескровная  плоть  которых
была  вывернута  и  поднималась  до   лодыжек   концентрическими   набухшими
складками. О мои алчные воспоминания...
    
   - Голем! - объяснил Дии.
    
   Он воздел руки к небу, и черная одежда с  широкими  рукавами  сползла  на
землю, образовывая cingulum, пуповину, которая  соединяла  положение  рук  в
воздухе с поверхностью и глубинами земли.
    
   - Jezebel, Malkuth, Smoke Gets in Your Eyes! - промолвил он.
    
   И сразу же Голем рассыпался как песочный замок под дуновением ветра,  нас
почти ослепили частицы его глиняного тела, которое распалось  в  воздухе  на
атомы, и тут же у наших ног появилась маленькая кучка пепла.  Дии  нагнулся,
пошарил своими тощими пальцами в этой пыли, вытащил оттуда маленький  свиток
пергамента и спрятал его у себя на груди.
    
   В это время из  мрака  вынырнул  старый  раввин  в  замусоленной  круглой
шапочке, напоминающей мою ермолку.
    
   - Думаю, что это доктор Дии, - сказал он.
    
   - Here Comes Everybody, рабби Леви. Я рад вас видеть! А тот продолжал:
    
   - Вы случайно не видели существо, бродившее в этой местности?
    
   - Существо? - переспросил Дии удивленно. - Кем созданное?
    
   - К черту, Дии, - огрызнулся рабби Леви. - Это был мой Голем.
    
   - Ваш Голем? Ничего о нем не знаю.
    
   - Берегитесь, доктор Дии, -  промолвил  побледневший  рабби  Леви.  -  Вы
затеяли игру, которая вам не под силу.
    
   - Не знаю, о чем вы говорите, рабби Леви, - пожал плечами Дии. - Мы здесь
для того, чтобы изготовить несколько унций золота для вашего императора.  Мы
не какие-то дешевые некроманты.
    
   - Возвратите мне хотя бы пергамент, - взмолился рабби Леви.
    
   - Какой пергамент? - удивился Дии с дьявольской наивностью.
    
   - Будьте прокляты, доктор Дии! - воскликнул раввин.  -  Воистину  вам  не
увидеть зари нового века.
    
   И он удалился в ночь, бормоча под нос угрюмые согласные и не вставляя  ни
единой гласной. О, Дьявольский и Святой язык!
    
   Дии  стоял,  прислонившись  к  влажной  стене  перехода,  лицо  его  было
землистым, волосы взъерошенными.
    
   - Я знаю рабби Леви, - произнес он. - Я умру пятого августа 1608 года  по
грегорианскому календарю. А вы, Келли, поможете мне осуществить мой план.
   Именно вам надлежит довести его до конца. Помните: Gilding  pale  streams
with heavenly alchymy. Я это запомнил, а Вильям - со мной и против меня.
    
   Он больше ничего не сказал.  Белесая  туча,  которая  терлась  спиной  об
оконные  стекла,  желтый  дым,  который  терся  спиной  об  оконные  стекла,
слизывали грани вечера. Мы  уже  были  в  другом  переходе,  беловатые  пары
исходили  от  решеток,  отсюда  были  видны  развалины  с  кривыми  стенами,
ритмичные градации туманного разума... А  когда  я  спускался  на  ощупь  по
какой-то лестнице (с неестественно  прямоугольными  ступенями),  то  заметил
силуэт старика в выцветшем  рединготе  и  высоком  цилиндре.  Дии  его  тоже
увидел.
    
   - Калигари! - воскликнул он.  -  Это  дом  мадам  Сосострис.  The  Famous
Clairvoyante! Быстрее!
    
   Мы ускорили шаг и оказались у двери халупки на  слабоосвещенной,  зловеще
семитской улочке.
    
   Мы постучали, дверь отворилась как по волшебству. Мы вошли  в  просторную
прихожую,     обрамленную     семиглавыми      подсвечниками,      выпуклыми
четырехгранниками, веером расположенными  звездами  Давида.  Старые  скрипки
цвета лака древних картин лежали  кучей  у  входа  на  длинном  анаморфичном
столе. С высокого свода пещеры свисало  чучело  большого  крокодила,  слегка
раскачиваемое вечерним ветерком в слабом свете единственной лучины, а  может
быть, множества - или ни одной. В глубине, перед чем-то  вроде  палатки  или
балдахина, под которым стоял tabemakulum, бормоча  без  передышки  семьдесят
два Имени Бога и богохульствуя, молился Старец. Вдруг на меня сошло озарение
Нуса, и я понял, что это Генрих Кунрат.
    
   - Приветствую тебя, Дии, - промолвил он, повернувшись и прервав  молитву.
- Чего ты хочешь?
    
   У него был вид набитого соломой броненосца, игуаны без возраста.
    
   - Кунрат, - сказал Дии, - третья встреча не состоялась. Кунрат разразился
страшным проклятьем: - Lapis Exillis! И что же?
    
   - Кунрат, ты мог бы бросить приманку и связать  меня  с  немецкой  линией
тамплиеров.
    
   - Посмотрим - произнес Кунрат. - Я могу попросить Майера,  который  имеет
большие связи при дворе. Но тогда ты мне откроешь тайну Девственного Молока.
Самой секретной Печи Философов.
    
   Дии улыбнулся. О, какая божественная улыбка у  этого  Мудреца!  Затем  он
сложил руки как для молитвы и прошептал:
    
   - Когда ты захочешь видоизменить и растворить в воде  или  в  Девственном
Молоке сублимированную ртуть, помести ее на  тонкую  металлическую  пластину
между выступами и кубком с Вещью, старательно растертой, не  прикрывай  его,
но сделай так, чтобы горячий воздух охватывал обнаженную  материю,  подогрей
все на огне от  трех  углей  и  поддерживай  этот  огонь  в  течение  восьми
солнечных дней, затем сними и тщательно растирай на мраморе, пока материя не
станет  неощутимой.  После  этого  помести  ее  в   стеклянный   алембик   и
продистиллируй в Balneum Mariae над  чаном  с  водой,  но  расстояние  между
алембиком и водой должно быть не более двух пальцев, алембик надо  подвесить
в воздухе и одновременно разжечь огонь под  чаном.  Тогда,  и  только  тогда
материя живого серебра, находясь в этом горячем  и  влажном  чреве,  хоть  и
совершенно не касаясь воды, сама превратится в воду.
    
   -  Мэтр,  -  воскликнул  Кунрат,  падая  на  колени  и  целуя  костлявую,
прозрачную руку доктора Дии. - Мэтр, я сделаю так. А  ты  получишь  то,  что
тебе нужно.
   Запомни эти слова: Роза и Крест. Ты их еще услышишь.
    
   Дии завернулся  в  свою  длинную  одежду  так,  что  виднелись  лишь  его
сверкающие и злобные глаза.
    
   - Пошли, Келли, - сказал он. - Этот человек теперь  наш.  А  ты,  Кунрат,
держи Голема подальше от нас, пока мы не возвратимся в Лондон. А после пусть
Прага превратится в один пылающий костер для казни.
    
   Он собрался уходить. Кунрат, все еще стоящий на коленях, подполз к нему и
схватил за полу одежды.
    
   - Однажды к тебе, возможно, придет один человек. Он  захочет  написать  о
тебе. Будь ему другом.
    
   - Дай мне Власть, - прошептал Дии с таким выражением на изможденном лице,
которое трудно описать, - и его судьба будет обеспечена.
    
   Мы  вышли.  Область  пониженного  давления   атмосферы   перемещалась   с
Атлантического океана на восток в направлении антициклона,  расположившегося
над Россией.
    
   - Едем в Москву, - сказал я.
    
   - Нет, - ответил Дии, - возвращаемся в Лондон.
    
   - В Москву, в Москву, - шептал я иступленно.
    
   - Ты хорошо знал, Келли, что никогда туда не доберешься. Тебя ждет Башня.

   Мы возвратились в Лондон. Доктор Дии сказал:
    
   - Они стремятся прийти к Решению  раньше  нас.  Келли,  ты  напишешь  для
Вильяма что-нибудь... какую-то дьявольскую инсинуацию, намекающую на них.
    
   Чрево демона, я это хорошо сделал, но Вильям испортил текст и все перенес
из Праги в Венецию. Дии охватил черный гнев. Но бледный,  похотливый  Вильям
чувствовал себя неуязвимым под крылом  королевской  наложницы.  Я  время  от
времени передавал ему свои лучшие сонеты, а он нагло требовал  все  новых  и
новых - для Нее, для Тебя, my  Dark  Lady.  Как  ужасно  слышать  твое  имя,
произносимое устами этого фигляра (я не знал  что,  этот  человек  с  душой,
обреченной на двойное проклятие, искал ее через Бэкона).
    
   - Достаточно, - сказал я ему. - Я устал созидать в тени твоей славы. Пиши
сам!
    
   - Я не могу, - ответил он, и  у  него  был  взгляд  человека,  увидевшего
Лемура,
   - мне не позволяют.
    
   - Кто - Дии?
    
   - Нет, Верулам. Ты разве не видишь, что отныне он дергает за все веревки?
   Он заставляет меня писать произведения, которыми затем будет  похваляться
как своими. Ты не понял, Келли, что именно я - настоящий Бэкон,  но  потомки
этого никогда не узнают.  О,  паразит!  Как  я  ненавижу  этого  приспешника
Сатаны!
    
   - Бэкон - ничтожество, но он талантлив - заметал я. - Почему он не  пишет
сам?
    
   Я не знал, что у него не было времени. Нам это стало известно лишь  через
несколько лет, когда  Германию  отхватил  психоз  розенкрейцеров.  И  тогда,
собрав воедино разрозненные  намеки,  слова,  которые  раньше  так  неохотно
соскальзывали с его уст, я понял, что автором манифестов розенкрейцеров  был
он. Именно он писал под вымышленным именем - Иоганн Валентин Андреаэ!
    
   Тогда я не понимал, для кого писал Андреаэ, но теперь, во мраке камеры, в
которой томлюсь, более ясновидящий, чем дон Изидро Пароди, теперь-то я знаю.
Сказал мне это Соапез, мой тюремный товарищ, бывший португальский  тамплиер:
Андреаэ писал рыцарский роман для какого-то  испанца,  который  в  то  время
также находился в застенках. Я не знаю почему, но  этот  замысел  пригодился
бедному  Бэкону,  который  хотел  войти  в  историю  как  неизвестный  автор
приключений рыцаря из Ла Манчи и поэтому попросил Андреаэ тайно написать это
произведение, сам Бэкон хотел выдать себя за настоящего неизвестного автора,
чтобы, оставаясь в тени, наслаждаться (но зачем, зачем?) триумфом другого.
    
   Однако я отвлекаюсь от темы, мерзну в этой камере, и у меня болит большой
палец  на  ноге.  Я  пишу  при  слабом  свете  керосиновой  лампы  последние
произведения, которые мир узнает под именем Вильяма.
    
   Доктор Дии умер, шепча: "Света, больше  Света"  и  прося  зубочистку.  Он
сказал: Qualis Artifex Регео! Его убил Бэкон. Много лет  назад,  задолго  до
того как умерла королева с разбитыми душой и сердцем, Верулам в определенном
смысле очаровал  ее.  Теперь  черты  ее  лица  исказились,  она  похудела  и
уподобилась скелету. Вся еда ее состояла из кусочка белого хлеба и  супа  из
цикория. На бедре висела шпага, и в минуты гнева она с силой  вонзала  ее  в
гардины и в обивку стен  своих  уединенных  покоев.  (А  если  бы  за  такой
гардиной был кто-нибудь и подслушивал?  Или  крыса,  крыса?  Хорошая  мысль,
старик Келли, следует ее записать). Находящуюся в  таком  состоянии  старуху
Бэкон без особого труда убедил в том, что это он  -  Вильям,  ее  внебрачный
сын: он предстал перед королевой на коленях, и она, уже слепая, покрыла  его
овечьей шкурой. Золотое Руно! Говорят, что он  нацеливался  на  трон,  но  я
знаю, что его интересовало совсем другое - захватить План. И тогда  он  стал
виконтом Сент-Олбанским. И, чувствуя в себе силу, устранил Дии.
    
   Королева  умерла,  да  здравствует  король...  Отныне  я  стал  неугодным
свидетелем. Меня завлекли в ловушку однажды вечером, когда Dark Lady наконец
могла стать моей и танцевала в  моих  объятиях,  находясь  во  власти  трав,
вызывающих видения, она, вечная София с морщинистым лицом старой козы...  Он
ворвался с группкой вооруженных мужчин, приказал завязать мне глаза платком,
и я сразу же понял: купорос! И как Она смеялась, как ты смеялась,  Pin  Ball
Lady - oh maiden  virtue  rudely  strumpeted,  oh  gilded  honor  shamefully
misplac'd!. - когда он касался тебя своими хищными руками, а ты называла его
Симон и целовала его зловещий шрам... В Башню, в Башню, - смеялся Верулам. С
тех пор я валяюсь  здесь,  в  компании  с  человеческим  призраком,  который
называет себя Соапез, и тюремщики знают меня только как Лимонадного  Джо.  Я
глубоко, с горячим рвением изучал философию, право и медицину, а также, увы,
теологию. А теперь я здесь, бедный, бедный сумасшедший, и знаю  столько  же,
сколько и раньше.
    
   Через бойницу я наблюдал за королевской свадьбой и  рыцарями  с  красными
крестами, гарцевавшими под звуки труб. Я должен был быть  там  и  играть  на
трубе. Цецилия знала об этом, и еще раз лишила меня вознаграждения,  которое
ожидало меня у цели. Играл же Вильям. А я, скрытый в тени, писал для него.
    
   - Я тебе подскажу, как отомстить, - прошептал  Соапез;  в  этот  день  он
открылся в своей настоящей  сущности:  бонапартистский  аббат,  много  веков
назад помещенный в эту могилу для живых.
    
   - Ты выберешься отсюда? - спросил я.
    
   - If... - начал он, но сразу же умолк.
    
   Выстукивая ложкой по стене таинственную азбуку, которую, по  его  словам,
получил от Тритемия, он начал передавать послание кому-то в соседней камере.
Графу де Монсальват.
    
   Прошли годы. Соапез упорно стучал в стену. Теперь я знаю  для  кого  и  с
какой целью. Его звали Ноффо Деи. Деи (по какой таинственной Каббале  Деи  и
Дии звучат  похоже?  Кто  донес  на  тамплиеров?),  осведомленный  Соапезом,
разоблачил Бэкона. Что он сказал, мне неизвестно, но  через  несколько  дней
Верулам был арестован. Его обвинили  в  содомии,  поскольку  говорили  (меня
бросает в дрожь при мысли, что это правда), что ты, Dark Lady,  Черная  Дева
друидов и тамплиеров, ты есть не что иное, как вечный гермафродит,  творение
ученых рук, но чьих? Сейчас, сейчас я уже знаю: рук твоего любовника,  графа
де Сен-Жермена! Но кто же такой Сен-Жермен, как не сам Бэкон (сколько  всего
знает Соапез, этот непризнанный тамплиер, имеющий множество жизней...)?
    
   Верулам вышел из  тюрьмы  и  благодаря  магическим  штучкам  вновь  обрел
расположение монарха. Сейчас, по словам Вильяма, он проводит ночи на  Темзе,
в "Пиладз Паб", играя на этой странной машине - изобретенной по его  просьбе
жителем Нолы, который из-за него сгорел на костре в Риме  и  которого  перед
тем он вызвал в Лондон, чтобы вырвать у него секрет, - на астральной машине,
пожирательнице обезумевших шаров, которую, через бесконечные миры, в  сиянии
ангельского света, непристойными  движениями  торжествующего  зверя  напирая
лобком на ее корпус,  чтобы  вызывать  смену  небесных  тел  в  расположении
Деканов и понять последние тайны ее великого  преобразования  и  даже  тайну
Новой Атлантады, он назвал  Готтлибской  машиной,  пародируя  таким  образом
священный язык Манифестов, приписываемых Андреаэ...
    
   - Ах, - воскликнул я (), сознание пронзительно-ясное, но слишком поздно и
напрасно, а сердце громко бьется под кружевами корсета: вот почему он забрал
у меня трубу, этот амулет, талисман, космическую связь, которая имела власть
над злыми духами. Что он может замышлять в своем Доме Соломона?
    
   "Поздно, повторил я себе, - он получил слишком большую власть".
    
   Говорят, что Бэкон умер. Соапез уверяет меня,  что  это  ложь.  Никто  не
видел его трупа. Он живет под вымышленным именем, бок о бок с ландграфом  де
Гессе, посвященный в самые  строгие  тайны  и,  следовательно,  бессмертный,
готовый продолжать свое мрачное сражение за триумф Плана - триумф его  имени
и под его контролем.
    
   После этой гипотетической смерти меня посетил Вильям  -  как  всегда,  со
своей улыбкой лицемера, которую не скрыла от меня даже решетка. Он  спросил,
почему в сонете 111 я написал о каком-то Красильщике, и процитировал стих:
   "То What It Works in, Like the Dyer's Hand..."
 
   - Я никогда не писал этих слов, - возразил я. И это было правдой... Ясно:
   их включил Бэкон перед тем, как исчезнуть, подавая какой-то  таинственный
знак тем, кто в будущем  должен  дать  приют  Сен-Жермену  как  эксперту  по
тинктурам... Я думаю, что когда-нибудь он попытается убедить мир в том,  что
именно он написал произведения  Вильяма.  Каким  все  становится  очевидным,
когда смотришь из мрака камеры!
    
   Where Art Thou, Muse, That  Thou  Forget'st  So  Long?  Я  чувствую  себя
разбитым, больным. Вильям ждет от меня нового материала для своих  беспутных
клоунад в Globe.
    
   Соапез пишет. Я заглянул через  его  плечо.  Чертит  какие-то  непонятные
слова:
   Rivverrun, past Eve and Adam's... Закрывает  листок,  присматривается  ко
мне, видит, что я бледнее Духа, читает в моих глазах Смерть. Шепчет мне:
    
   - Отдохни. Не бойся. Я буду писать вместо тебя.  Он  так  и  делает,  это
маска маски. Я медленно угасаю, а  он  забирает  мой  последний  свет,  свет
темноты.
   74
 
    
    
    
   При том,  что  намерения  он  имеет  благие,  весь  дух  его  и  все  его
пророчества несомненно одушевляются дьяволом... Его речи способны соблазнить
многочисленных любознательных людей и  нанести  большой  ущерб  и  бесчестье
церкви Господа Нашего.
    
   Характеристика на Гийома  Постэля,  направленная  Игнатию  Лойоле  отцами
иезуитами Сальмероном, Лоостом и Уголетто, 10 мая 1545 года
 
    
    
   Точнее, Бельбо говорил с нами об этом, но очень сдержанно,  ограничившись
сжатым пересказом мотивов  и  связей  и,  разумеется,  затушевав  личностный
компонент. Он даже попытался