де можно было снимать без декораций  телефильм  из  жизни
угрозыска. Тем не менее она часто возвращалась одна часа в два ночи.
   И когда я ее  спросил,  не  боялась  ли  она  сексуальных  маньяков,  она
поделилась со мной своим методом. Когда маньяк подкрался  к  ней  и  выказал
свои намерения, она взяла его под ручку и сказала:
    
   - Коли так, пошли в койку.
    
   Маньяк в ужасе ретировался.
    
   Сексуальный маньяк не желает секса, он желает  его  желать,  ну  максимум
воровать его, но безусловно при неучастии жертвы. Когда  тебя  ставят  прямо
перед сексом и говорят: здесь Родос, здесь, прыгай, разумеется,  ты  удерешь
без оглядки, иначе что ты за маньяк, Господи прости.
    
   Мы же подзуживали, возбуждали их желания, предлагали  им  секрет,  пустее
которого не бывает, потому что не только не знали секрета и мы тоже,  но  мы
еще вдобавок и знали, что наш секрет совершенно пуст.
    
   Самолет летел над Монбланом, и пассажиры все бросились  к  левому  борту,
чтобы обязательно полюбоваться глупым прыщом, выскочившим на  фоне  дистонии
подземных сосудов. Я же думал, что если все, о чем я думал  сейчас,  правда,
тогда,  наверное,  и  подземных  течений  тоже  не  существует,  раз  уж  не
существует послания рыцарей из Провзна. Но история расшифровки Плана, в  том
виде, в каком мы ее  расшифровали,  все  равно  не  что  иное,  как  История
человечества.
    
   Я возвращался памятью к последнему файлу Бельбо. Но в таком случае,  если
естество настолько пусто и хрупко, что держится только на иллюзиях тех,  кто
разыскивает его тайну, действительно, - как кричала Ампаро тогда  вечером  в
палатке после своего позора, - значит, нет  раскрепощения,  значит,  все  мы
рабы, дайте хозяина, мы его заслужили...
    
   Невозможно. Этого не может быть, потому что Лия убедила меня, что есть  и
нечто другое, у меня имеется доказательство,  оно  называется  Джулио,  и  в
данную минуту оно ковыляет по лужайке, тянет за хвост козу. Невозможно еще и
потому, что Бельбо дважды ответил "нет".
    
   Первое "нет" он сказал Абулафии и всем тем, кто собирался проникнуть в ее
тайну. "У тебя есть  ответ?"  -  было  спрошено.  Настоящий  ответ,  ключ  к
познанию, состоял в слове "нет". Вот  она  правота:  не  только  магического
слова не существует, но и мы его не знаем. Кто сумеет признать это, сумеет и
узнать что-то, так же как сумел узнать что-то я.
    
   Второе "нет" он произнес в субботу вечером,  отвергая  спасение,  которое
ему предлагалось. Он мог бы изобрести какую угодно карту, пересказать  любую
из тех, которые показывал ему я, во всяком случае при их идиотской  подвеске
Маятника эти проходимцы никакого Пупа земли никогда бы не обнаружили, а если
и обнаружили бы, им понадобились бы десятилетия, чтоб убедиться, что пуп  не
тот. Но нет, Бельбо не захотел унижаться, он предпочел умереть.
    
   Не то чтобы он не хотел  унижаться  перед  перевесом  силы.  Ему  претило
унижение перед отсутствием смысла. А это означает, что он  каким-то  образом
знал, что при всей хрупкости естества, при том, что бесконечно  и  бесцельно
наше исследование мира, существуют некие вещи, имеющие  больше  смысла,  чем
другие.
    
   Что же чувствовал Бельбо,  может  быть,  даже  в  последнюю  минуту,  что
придало ему силы противостоять последнему безнадежному файлу, и не подчинять
свою судьбу тому, кто ниспосылает взамен какой-то там  План?  Что  он  понял
там, наконец, что дало ему силы проиграть свою жизнь, причем так, как  будто
бы нечто, что он должен был знать, зналось им издавна, только не  замечалось
до тех пор? И  как  будто  пред  ликом  этого  его  единственного,  верного,
абсолютного секрета, все, что происходило в Консерватории, было бесповоротно
глупо; и глупо, раз уж на то пошло, было настаивать на том, чтоб  продолжать
жить?
    
   Мне недоставало чего-то, какого-то звена цепочки. Я знал о  Бельбо  почти
все, жизнь и смерть и героические деяния, не знал только одной вещи.
    
   В аэропорту, разыскивая паспорт, я нащупал в кармане  ключ  от  сельского
дома Бельбо. В прошлый четверг я захватил его вместе с ключом  от  городской
квартиры. Я вспомнил, как мы были у него в гостях и  он  показал  нам  шкаф,
набитый бумагами, и сказал, что там содержится его полное собрание сочинений
юношеского периода. Может быть, Бельбо написал что-то такое, чего  не  может
быть в Абулафии, и это что-то захоронено в шкафу в ***?
    
   Никаких  оснований  не  было  приходить  к  подобному  выводу.   Неплохое
основание, сказал я себе, -  чтоб  поверить  в  этот  вывод.  Учитывая  весь
предыдущий опыт.
    
   Я нашел на стоянке свою машину, сел в нее и отправился в ***.
    
   Я не застал даже столетней родственницы Канепы, сторожихи или кем там она
им приходилась, которую мы видели в прошлый приезд. Может быть, и она умерла
за это время. Никого нет здесь.  Я  прошел  по  старинным  комнатам,  пахнет
сыростью, мне даже подумалось, что надо установить "монаха"  в  какой-нибудь
из спален. Но какой смысл разогревать постель в июне, стоит  только  открыть
окна, все прогреет воздух летнего вечера.
    
   Сразу после захода солнца не было луны. Ее не было и  в  Париже  ночью  в
субботу. Она взошла очень поздно, я вижу малюсенький ее  ломтик  -  меньший,
чем в Париже, - только сейчас, когда она  медленно  поднимается  над  самыми
низкими холмами, в проеме между Брикко и соседним  желтоватым,  может  быть,
уже окошенным горбом.
    
   Думаю, что приехал я сюда около шести часов вечера, было совсем светло. Я
не привез никакой еды, но, блуждая по дому, в кухне я обнаружил  окаменевший
окорок, подвешенный на балке. Так я поужинал,  запивая  водою,  часов  около
десяти вечера. Теперь меня мучит жажда, я притащил наверх в библиотеку  дяди
Карло пузатый графин с водой, пью из горлышка, каждые десять минут спускаюсь
за новой порцией на первый этаж к раковине. Сейчас, наверное, часа  три.  Но
свет у меня погашен, и трудно разглядеть циферблат. Я думаю, глядя  в  окно.
Мелькают как будто светлячки, это падающие звезды скользят по округлым бокам
холмов. Редко-редко машины  проезжают,  спускаются  в  лог,  карабкаются  на
горные отроги. Когда Бельбо был мальчишкой, подобных зрелищ не  наблюдалось.
Машин не было, дорог не было, не было огней, был комендантский час.
    
   Я открыл шкаф с Бельбовыми бумагами сразу же  по  приезде.  Кучи  и  кучи
рукописей, все от школьных заданий первого класса до множества блокнотов  со
стихами и с прозой периода отрочества. В отроческую пору все  писали  стихи,
настоящие  поэты  потом  уничтожили  стихи  этого  периода,  а   плохие   их
опубликовали. Бельбо был слишком строг к себе,  чтоб  держаться  за  них,  и
слишком беззащитен, чтоб уничтожить. Он похоронил их в огромном  шкафу  дяди
Карло.
    
   Я читал несколько часов.  И  еще  несколько  часов,  вплоть  до  нынешней
минуты, я раздумывал над содержанием последнего прочитанного текста, который
попался мне в руки, когда я почти что готов был сдаться.
    
   Не знаю, когда Бельбо написал этот текст. Для  этой  рукописи  характерно
нагромождение различных почерков, вернее сказать, вариантов одного и того же
почерка  в  различные  эпохи.  Как   будто   бы   писалось   это   рано,   в
шестнадцать-восемнадцать лет, а потом исправлялось в двадцать,  в  тридцать,
потом еще раз снова в сорок, а может быть и позднее.  До  той  поры,  покуда
автор вообще не забросил писать, не считая баловства с Абулафией, к  которой
не  имели  отношения  эти  строки,  их  нельзя  было   унижать   электронной
трансформацией.
    
   Когда читаешь это, кажется, что попадаешь в давно известное пространство,
в жизнь городка *** 1943  -  1945  гг.,  дядя  Карло,  партизаны,  ораторий,
Цецилия, труба. Я знал пролог этой пьесы, навязчивые мотивы Бельбо  нежного,
Бельбо пьяного, грустного и страдающего. Литература  памяти,  как  нам  было
хорошо известно, - последнее прибежище бездарностей.
    
   Но я сейчас не литературный критик, я еще раз  поработаю  Сэмом  Спейдом,
разыщу недостающую улику.
    
   И вот мне удалось найти текст-разгадку. Это, кажется, последняя  страница
жизни Бельбо в ***. После этого не происходило уже ничего.
    
   119
 
    
    
    
   И зажжен был венец трубы, я увидел, как  отверзлось  отверстие  купола  и
сияющая стрела огня низринулась из зияния в зев  трубы  и  вверглась  внутрь
тел, лишенных жизни. После того, отверстие  снова  закрылось  и  труба  была
удалена.
    
   Иоганн Валентин Андреаэ,
   Алхимическое  бракосочетание  Христиана   Розенкрейца   Johann   Valentin
Andreae, Die Chymische Hochzeit des ChrtstianRosencreutz, Zetzner, 1616,  6.
pp.
   125-126
 
    
    
   В тексте имеются пропуски, зачеркивания, замазывания,  провалы.  Восходит
все, кажется, к апрелю сорок пятого года. Немецкие армии были  уже  разбиты,
местные фашисты разбегались. В любом  случае  ***  находился  под  контролем
партизан. После последней схватки, той самой, о которой нам рассказывал  два
года тому Якопо, которая  происходила  практически  у  них  в  доме,  разные
партизанские бригады назначили всеобщий слет  в  ***  с  тем,  чтобы  оттуда
двинуться на город. Они  ждали  условного  пароля  от  "Радио  Лондон",  что
означало бы, что и в Милане все подготовлено к восстанию.
    
   Участвовали  и  гарибальдийские  бригады,  командовал  ими   некий   Рас,
чернобородый  великан,  обожаемый  народом.  Они  ходили   в   разношерстном
обмундировании, формой им служили красный шейный платок и красная звезда  на
груди, и вооружены были тоже как придется, кто с допотопной винтовкой, кто с
автоматом трофейного происхождения. Бадолианские войска выглядели совершенро
иначе,  синие  платки,  форма  хаки,   вроде   английской,   и   новешенькие
короткоствольные автоматы "стен". Союзники  заваливали  ба-долианцев  всяким
добром с воздуха по  ночам,  а  перед  этим  вот  уже  два  года  непременно
появлялся каждый вечер  таинственный  Пипетто,  английский  разведывательный
самолет, неведомо что разведывавший, учитывая, что ни одного  огня  не  было
заметно окрест на десятки километров.
    
   Между гарибальдийцами и бадолианцами особой любви не было, говорили даже,
что в ночь после решающего сражения бадолианцы, преследуя фашистов,  кричали
"Да здравствует король!", но те оправдывались, что-де по привычке  закричишь
что угодно, особенно когда прешь в атаку, и что совершенно необязательно  из
этого следует, что они монархисты и что они тоже понимают, что король  очень
во многом был неправ. Гарибальдийцы в ответ  хмыкали,  что,  может  быть,  и
действительно, когда бежишь со штыком наперевес, заорешь и король и  Савойя,
но не тогда же, когда воюешь в городских условиях короткими перебежками,  да
что там, и без того ясно, что бадолианцы просто продались англичанам.
    
   Было в любом  случае  достигнуто  что-то  вроде  соглашения,  потому  что
требовалось объединенное командование для похода на город, и  выбор  пал  на
командира Терци, у которого была под началом лучше всего обученная бригада.
   Он был старше всех, воевал еще в первую мировую,  это  был  герой,  и  он
пользовался доверием у командования союзников.
    
   Довольно скоро вслед за  этим,  думаю  -  за  несколько  дней  до  начала
миланского восстания, бригады  отправились  отбивать  наш  город.  Мы  ждали
известий, известия были  хорошие,  операция  удалась,  бригады  торжествующе
возвращались в ***, но были убитые, говорили даже, будто в сражении был убит
Рас, а Терци как будто ранен.
    
   Ближе к вечеру послышался шум автомашин, пение солдат, люди  выбежали  на
площадь, с шоссе сворачивали первые подразделения, поднятые кулаки, знамена,
машут оружием из окон машин и из кузовов грузовиков. По дороге сюда  их  уже
закидали цветами, на машинах горы цветов.
    
   Неожиданно раздался крик: Рас, Рас! И вот он Рас, бог весть как  держится
на переднем бампере доджа, всклокоченная борода, клочья  черной  просоленной
шерсти вылезают из  рубахи,  распахнутой  на  груди,  хохочет,  приветствует
толпу.
    
   Вместе с Расом слезает с доджа и Рампини, близорукий мальчишка,  игравший
в нашем оркестре, он немного  был  старше  нас,  сгинул  три  месяца  назад,
говорили - пошел к партизанам. И действительно, вот он  с  ними,  с  красной
косынкой на шее, в куртке хаки, синие брюки - форма нашего оркестра, но  еще
у него имелся пояс, кобура, а  в  кобуре  пистолет.  Через  толстые  стекла,
которые столько раз служили посмешищем старым товарищам по ораторию, ныне он
разглядывал  роившихся  девиц  взглядом  Флэша   Гордона.   Якопо   подумал,
интересно, есть ли на площади Цецилия.
    
   В течение каких-нибудь  получаса  площадь  вся  заполнилась  партизанами,
толпа громогласно выкликала Терци, добивалась речи. Терци  вышел  на  балкон
местной управы, опираясь на свой костыль, бледноликий,  и  несильно  махнул,
чтобы замолчали. Якопо ожидал крупной речи, потому что все его детство,  как
положено в те времена, состояло из крупных и значительных  речей  Муссолини,
из  которых  следовало  заучивать  наиболее  показательные  части,  в  школе
требовали этого, а следовательно, заучивалась любая речь  полностью,  потому
что несущественного дуче не говорил ничего.
    
   Грянула тишина. Терци заговорил сорванным голосом,  слышалось  плохо.  Он
сказал так:
    
   - Соотечественники, друзья. После  огромных  трудностей...  мы  теперь  с
вами.
   Вечная память павшим. Все. И он удалился.
    
   А толпа надрывалась, кричала, партизаны размахивали оружием,  пулеметами,
автоматами, винтовками, девяносто  первыми,  от  восторга  пускали  очереди,
гильзы разлетались по  сторонам,  а  ребята  кидались  под  ноги  военным  и
штатским, потому что подобного урожая в дальнейшем ожидать им было неоткуда,
и вообще вся война грозила закончиться через неделю.
    
   Однако убитые  действительно  были.  По  печальному  совпадению,  оба  из
Сан-Давиде, крошечной деревушки на вершине горы, и семьи хотели погрести  их
наверху, на старинном кладбище.
    
   Партизанское командование запланировало торжественные  похороны,  стройся
поротно, повозки в траурном убранстве, духовой оркестр района, пресвитер  из
районного собора. Плюс к тому оркестр оратория.
    
   Дон Тико согласился с энтузиазмом. Прежде всего, сказал он,  потому,  что
он  всегда  питал  антифашистские  чувства.  Кроме   того,   перешептывались
оркестранты, потому, что вот уже год он заставлял всех учить траурные марши,
надо же было хоть  когда-нибудь  их  обкатать  на  публике.  А  к  тому  же,
добавляли злоязыкие поселяне, хочет, чтоб потускнела  и  стерлась  в  памяти
история с исполнением "Юного фашиста".
    
   С "Юным фашистом" ("Джовинецца") история случилась такая.  Много  месяцев
назад, до того как появились партизаны,  оркестр  дона  Тико  возвращался  с
какого-то незапамятного официального концерта и  повстречал  патруль  Черных
Бригад. - Сыграйте "Юного фашиста", святой  отец,  -  распорядился  капитан,
поигрывая пальцами по прикладу автомата. Что делать, как  любили  говаривать
классики? Дон Тико сказал: ребята, тут нам нет резона, остаться бы живу.  Он
задал  темп  своей  палочкой,  и  отвратительные  нестройные  вопли  труб  и
барабанов огласили окрестности ***, и бродячий цирк пересек *** из  конца  в
конец, изрыгая такую какофонию, которая лишь от полного отчаяния могла  быть
принята за "Юного фашиста". Позор на наши музыкантские головы.  За  то,  что
поступились принципами, говаривал впоследствии дон Тико, но  в  основном  за
то, что играли хуже некуда. Слова священнослужителя и вдобавок антифашиста.
   Что ж, искусство действительно не прощает.
    
   Якопо  тогда  не  было.  У  него  был  тонзиллит.  Были  только  Аннибале
Канталамесса и Пио Бо, и, разумеется, их весомый вклад сыграл решающую  роль
в падении фашистского режима. Но для Бельбо проблема состояла в  другом,  во
всяком случае в период, когда он писал эти строки.  Ему  опять  не  случился
повод узнать, хватило ли бы у него  духу  сказать  "нет".  Я  думаю,  именно
поэтому Бельбо нашел свою смерть на маятнике Фуко.
    
   Ну в общем, похороны были назначены на воскресенье. На церковной  площади
собрались   все:    Терци    с    военными,    дядя    Карло    и    местная
административно-интеллигентская прослойка с медалями за прошлую  войну.  Уже
не имело значения, кто из них был фашистом, а кто не был, речь шла  о  долге
памяти героям. Служители церкви, районный духовой оркестр в темных костюмах,
катафалки, лошади под черными чепраками и повсюду белый, серебряный,  черный
цвета. Возница был наряжен как наполеоновский маршал, в треуголке,  пелерине
и громадном плаще той же расцветки, что убранство  лошадей.  И  тут  же  был
оркестр оратория, фуражки, куртки хаки и синие штаны,  он  шел  сияя  медью,
чернея деревом и рассыпая искры от тарелок и барабанов.
    
   От*** до Сан-Давиде пять или шесть километров все извивами и в гору.
   Дорога, которую гуляющие пенсионеры проходили за  воскресенье,  партия  в
шары, несколько фляжек вина, привал окончен, еще километр, еще винишка,  еще
сыграем, и так вплоть до самой церкви на вершине горы.
    
   Несколько  километров  в  гору  -  не  так  уж  страшно  для  того,   кто
присаживается отдохнуть в  тенечке,  может  быть,  даже  вполне  осуществимо
прошагать этот путь в колонне по два, ружье на  плечо,  глядя  перед  собою,
вдыхая свежайший воздух ранней весны. Но попробуйте идти в гору дуя в трубу,
мускулы щек затвердевают, пот ручьями катится по лицу, дыхания  не  хватает.
Районный духовой оркестр был к этому приучен всей жизнью, но  для  мальчишек
из команды дона Тико это было огромное испытание. Они выдержали по-геройски,
дон Тико бороздил палочкой воздух, кларины  причитали,  саксофоны  завывали,
баритоны и трубы захлебывались в агонии, но они одолели весь путь  до  самой
деревни, до подножия погоста. С полдороги Аннибале  Канталамесса  и  Пио  Бо
только притворялись, будто что-то играют, но Якопо свято блюл  свою  функцию
пастушеской овчарки, под благословляющим оком дона Тико. В дуэли с  районным
духовым оркестром они не спасовали, и  это  подтвердили  и  Терци  и  другие
командующие бригадами: спасибо, ребята, вы сделали большое дело.
    
   Командир с синим платком на шее и с радугой нашивок за две мировые  войны
сказал тогда: - Святой отец, ребята свое отдудели, пусть идут в деревню.
   Под конец поднимайтесь к погосту. Дадим  вам  грузовик,  он  развезет  по
домам.
   Тут  все  набились  в  остерию,  и  музыканты   из   духового   оркестра,
замате-'релые на сотне процессий, без зазрения назаказывали  себе  немереные
порции почек и  красного  вина.  Застолье  обещало  растянуться  до  вечера.
Мальчики дона Тико, со своей стороны, столпились около  стойки,  где  хозяин
подавал колотый сладкий лед, зеленый, как химический  опыт.  Лед  с  размаху
проваливался в горло, отчего ломило посередине лба, как при синусите.
    
   Наглотавшись, вся компания потянулась наверх на  кладбище,  где  их  ждал
грузовичок. Шумно влезали  в  кузов,  и  уже  все  были  в  машине,  стояли,
прижавшись друг к другу, толкаясь инструментами, когда на  паперть  кладбища
вышел тот же самый командир и крикнул:
    
   - Святой отец, для церемонии финала нам нужна труба,  для  торжественного
отбоя. Это всего пять минут.
    
   - Труба, - негромко, профессионально скомандовал дон Тико. Но недостойный
обладатель привилегии, к тому времени уже изошедший ядовито-сахарным потом и
целиком нацеленный на домашний обед, жалкий мужлан, чувствительный к обаянию
прекрасного, к идеям и к солидарности идей, Лячал гнусить, что  уже  поздно,
что его обещали отвезти домой, что у него уже кончилась слюна, и так далее и
в подобном духе, вгоняя в краску дона Тико,  поторому  было  совестно  перед
командиром.
    
   В эту минуту Якопо, увидев как воочию в  полуденном  мареве  пленительный