рантов   вполне   верили
обвинениям  в  намерении   восстановить   монархию,   выдвигавшимся   против
руководителей различных якобинских группировок во время процессов над ними в
Революционном трибунале.  Менее  чем  через  неделю  после  термидорианского
переворота, 3 августа 1794 г., Малле дю Пан  в  письме  к  главе  английской
секретной службы в Бельгии лорду Элджину писал, что главари этого переворота
-  "сторонники  Дантона,  казненного  за  намерение  провозгласить   королем
Людовика XVII". Английский дипломат и разведчик У. Майлс в апреле  1794  г.,
узнав о казни  Дантона,  писал:  "Дантон  в  феврале  1793  г.  стремился  к
установлению регентства".
     Обвинение в скрытом роялизме,  в  стремлении  учредить  регентство  при
малолетнем Людовике XVII выдвигалось едва ли не  против  всех  руководителей
политических партии - его предъявляли жирондистам, эбертистам,  дантонистам,
потом Робеспьеру и его сторонникам.  Оно  повторяется  как  рефрен  в  речах
общественного обвинителя Фукье-Тенвиля. Известный юрист и историк М.  Гарсон
считает, что поэтому ни  в  одном  случае  такое  обвинение  не  заслуживает
доверия. "Если бы, - писал он, - подобное обвинение выдвигалось лишь  против
Шометта и его  приспешника  Эбера,  оно  заслуживало  бы  самого  детального
рассмотрения. Но оно было  использовано  без  особой  убедительности  против
почти всех остальных". Этот аргумент, сам по себе весомый, все  же  не  дает
основания решить вопрос. Ведь  не  исключено,  что  постоянно  выдвигавшееся
обвинение могло оказаться справедливым в отдельных случаях. К тому же никому
из тогдашних политиков не было предъявлено таких конкретных улик, как Эберу.
Другой вопрос, было ли все же обвинение достаточно обоснованным.
     Чтобы приблизиться к истине, надо в полной мере учитывать "человеческий
фактор". Никто из революционных деятелей не имел революционного прошлого  до
взятия Бастилии. Они были, конечно, сторонниками идей  Просвещения,  но  оно
было революционным только в потенции, а его идеологи, как правило, возлагали
свои надежды на просвещенного монарха, и те из них, кто дожил до 1789 г., за
очень немногими исключениями,  не  приняли  революцию.  В  начале  революции
будущие якобинцы были конституционными монархистами.  Республика  многим  из
них рисовалась аристократическим учреждением,  образцом  чего  были  Древний
Рим, итальянские торговые республики, вроде  Венеции,  или  шляхетская  Речь
Посполита. Жирондистам  представлялось,  что  плебейские  выступления  губят
свободу, ведут к "анархии", прокладывая  тем  самым  путь  к  восстановлению
абсолютизма или  к  личной  диктатуре  одного  или  нескольких  честолюбивых
демагогов типа древнеримских триумвиров. Позднее гибель  собственной  партии
казалась и жирондистам, и дантонистам, и робеспьеристам равносильной  гибели
республики и свободы. Жирондисты в победе якобинцев видели не только  угрозу
собственности, но и покушение на основы нового  гражданского  общества.  Для
борьбы против якобинцев оправдан даже  союз  со  вчерашними  противниками  -
сторонниками восстановления монархии.
     Хотя в годы революции огромные массы французов порвали с монархическими
иллюзиями и  подтвердили  делом  свою  преданность  республике,  однако  для
определенной части народа монархические иллюзии отнюдь не  ушли  в  прошлое,
причем не только в Вандее и  других  департаментах,  где  контрреволюционное
движение приняло широкий размах. Напомним, что позиции  католической  церкви
оставались крепкими во многих районах Франции и ее  влияние  было  полностью
употреблено  в  пользу  роялистов.  Не  забудем,  что  особенно  важно,  что
роялистские настроения даже усилились среди  значительной  части  буржуазии,
считавшей восстановление монархии гарантией против "санкюлотских эксцессов".
Вспомним, что в октябре 1795  г.  значительная  часть  буржуазных  кварталов
Парижа выступила под роялистским знаменем против Конвента,  что  в  1797  г.
роялисты, казалось, были близки к овладению властью парламентским  путем.  В
1793 г. не только Болото  Конвента,  но  и  три  четверти  жирондистов  были
роялистами.
     Разногласия  между  конституционными  и  "чистыми"  монархистами  имели
глубокие корни. Эмигранты и их  единомышленники  строили  планы  беспощадной
расправы с "цареубийцами",  восстановления  сословного  строя,  абсолютизма,
всех институтов феодально-абсолютистского режима. При этом многие из них  не
скупились на угрозы, вроде пожелания графа  Утремона,  чтобы  повесили  всех
тех, кто остался в живых из членов Учредительного собрания. Другие  считали,
что лица, купившие имущество духовенства, должны быть расстреляны.
     Тем  самым  эмигрантские  круги  толкали  в  ряды   своих   противников
подавляющую часть собственнической Франции, не  только  политических  вождей
новой буржуазии, таких как бывшие якобинцы Баррас, Фрерон, Тальен, но и  тех
представителей старой денежной и  торгово-промышленной  буржуазии,  от  лица
которых как раз  выступало  большинство  членов  Учредительного  собрания  и
Болото в Конвенте.
     По  мере  углубления  революции  в  лагерь  ее  противников  переходили
различные  фракции   буржуазии,   представленные   на   политической   арене
первоначально партиями фейянов и  жирондистов.  Хотя  эти  партии  потерпели
поражение в борьбе, включая вооруженную (в 1793 г.), и фактически  сошли  со
сцены, их социальная база не исчезла и дала потенциальную опору  противникам
революционного правительства, дантонистам,  формировавшемуся  блоку  будущих
термидорианцев. Все же слои собственнической Франции, рассматривая вопрос  о
формах своей будущей власти, не могли не взвешивать вопроса о том, насколько
реставрация монархии могла бы  способствовать  стабилизации  их  господства.
Однако в любом случае для них была неприемлема  такая  реставрация,  которая
включала бы полное восстановление старого режима, возвращение  дворянству  и
духовенству их земель и привилегий, отмену всех тех основ нового буржуазного
правопорядка, которые возникли в  революционные  годы.  Поэтому  исключалась
возможность соглашения с находившимися в эмиграции братьями Людовика  XVI  -
графом Прованским и  графом  д'Артуа.  Ведь  они  требовали  безоговорочного
восстановления  абсолютизма,  всего  старого  строя  и   вдобавок   сурового
наказания "цареубийц", то есть депутатов  Конвента,  голосовавших  за  казнь
короля, среди которых  было  большинство  руководителей  контрреволюционного
переворота 9 термидора, и находившихся у власти после  этого  переворота  на
протяжении последующих  пяти  с  лишним  лет  -  до  установления  диктатуры
Наполеона Бонапарта. В  этих  условиях  реальная  возможность  осуществления
планов реставрации -  так  по  крайней  мере  казалось  многим  политическим
деятелям  -  появится,  только  если  будет  восстановлена   конституционная
монархия, санкционирующая главные итоги  революции,  выгодные  буржуазии.  А
такая частичная реставрация была мыслима только при  возведении  на  престол
малолетнего дофина - к тому  же  в  глазах  всех  монархистов  единственного
законного претендента на трон - и учреждении регентства, которое состояло бы
из политиков,  всеми  своими  корнями  связанных  с  Францией  и  являвшихся
гарантами  сохранения   новых   порядков,   рожденных   революцией.   Немало
честолюбцев связывало с  такой  возможностью  и  планы  личного  возвышения.
Конституционные  монархисты,  отмечает  Матьез,  "мечтали   о   национальной
династии с молодым дофином, который перейдет из Тампля в Тюильри, не приведя
с собой эмигрантов и иностранцев". Правление Людовика XVII  в  представлении
значительного числа политиков имело  бы  то  преимущество,  что  фактическая
власть при малолетнем короле должна была принадлежать регенту или  регентам.
Вместе с тем дофин был бы изолирован  от  роялистов,  и  возведение  его  на
престол  могло  нисколько   не   сопровождаться   перечеркиванием   основных
социальных завоеваний революции  и,  в  частности,  возвращением  эмигрантам
конфискованных у них владений. Иными  словами,  в  рамках  такого  правления
могло быть осуществлено то, что позднее было проделано  режимом  империи,  -
закрепление  тех  итогов  революции,  которые  были  выгодны   буржуазии   и
собственническому крестьянству. Признанный идеолог  левого  крыла  якобинцев
Эбер писал в э 180 "Пер Дюшен": "В сознании роялистов и умеренных король  не
умирает никогда. Он в Тампле, они могут захватить  этот  призрак,  и  именно
вокруг него они сплачиваются".
     Указанные обстоятельства должны были  занимать  мысли  и  руководителей
различных  фракций  монтаньяров,  столкнувшихся  в   ожесточенной   схватке.
Революционный процесс начал явно буксовать, когда в  обстановке  напряженной
борьбы внутри якобинского блока перспективы его дальнейшего  развития  стали
явно туманными. Серьезные политики не  могли  не  думать  о  будущем,  и  их
публичные заявления были нередко в  большой  мере  продиктованы  сложившейся
ситуацией, пропагандистскими  задачами.  Они  могли  не  соответствовать  их
подлинным планам. Это не было каким-то  двуличием  и  вероломством,  а  лишь
порожденной обстоятельствами линией поведения. Любая  другая  лишала  бы  их
самой возможности участия  в  политической  жизни  да  и  попросту  вела  на
гильотину, которой, впрочем, многим не удалось избежать.
     Конечно, опыт революционных лет произвел коренные перемены  в  сознании
народа и сознании его вождей. Но этот опыт  мало  что  говорил  о  том,  как
прочнее закрепить достижения революции.  Размах  революционного  насилия  не
уменьшал числа врагов революции, скорее наоборот. Некоторые вожди  различных
монтаньярских группировок, задумываясь о судьбах революции и  о  собственном
будущем, не исключали возможности сохранить ее завоевания с  помощью  своего
рода "народной монархии", при которой  рычаги  власти  оставались  бы  в  их
руках. Подобные соображения, видимо, и заставляли всех,  одного  за  другим,
руководителей якобинского блока задаваться вопросом о том, как  использовать
с этой целью "маленького Капета", при  котором  регент  и  члены  регентства
могли бы обладать  всей  полнотой  власти.  Подобная  реставрация  могла  бы
послужить прелюдией к окончанию войны и  заключению  мира  с  неприятельской
коалицией. Именно поэтому вопрос о  судьбе  дофина,  заключенного  в  тюрьму
Тампль, стоял все время в повестке дня.
     Было бы ошибкой  поэтому  относить  вопрос  о  Людовике  XVII  к  числу
незначительных "мелочей", не заслуживающих внимания серьезной историографии.
Более того, обращение к этому вопросу и поныне  порой  выдается  за  попытку
консервативных ученых  подменить  пустяками  изучение  действительно  важных
вопросов классовой борьбы, социальной и  политической  истории  революции  и
даже реакционной пропагандой. Но это явная ошибка. Бывает, что  определенный
-  сам  по  себе  и  не  очень  важный  -  вопрос   оказывается   в   фокусе
противоборства. Борьба по этому вопросу опосредует столкновения  по  другим,
иногда узловым политическим проблемам. Между прочим, это отлично понимали  и
современники, и революционное правительство,  и  роялистский  лагерь.  "Хотя
нельзя согласиться с мнением некоторых историков,  что  судьба  дофина  была
почти единственным  предметом  озабоченности  всех  партии,  которые  хотели
превратить его либо в  заложника,  либо  в  знамя,  -  пишет  М.  Гарсон,  -
несомненно, что втихомолку  шло  много  разговоров  о  нем,  особенно  среди
роялистов". Вопрос не сводится, конечно, к выяснению судьбы "узника Тампля",
попавшего в самый центр социального катаклизма.  Слезы,  которые  почти  два
века проливали над  его  судьбой  реакционные  историки,  были  настоены  на
ненависти к революции, и их запасы жалости  и  сострадания  распространялись
лишь на особ королевской крови.
     Речь  идет  об  оценке  политической  линии   ряда   крупных   деятелей
революционного времени. Более того  -  о  выявлении  тех  тайных  намерений,
которые в этой обширной литературе приписываются руководителям революционных
группировок и  которые,  будь  они  истинны,  радикально  изменили  бы  наше
представление об этих деятелях, об их подлинных  убеждениях  и  политической
программе.
     Ответ на эти вопросы  предполагает  и  выяснение  масштабов  активности
иностранных разведок и роялистского подполья, иными словами - ознакомление с
еще не прочтенными страницами истории тайной войны революционных лет.
     Один из новейших исследователей вопроса о судьбе Людовика  XVII,  Андре
Луиго, писал: "Тысячи томов написано об этом  деле,  и  все  же  не  удалось
пролить свет на причины того, почему противниками теории бегства  дофина  не
были представлены абсолютные доказательства смерти  (дофина.  -  Е.  Ч.),  а
сторонники этой теории не смогли убедительно доказать, что он был увезен  из
Тампля". "Проблема Людовика XVII, - писал в 1982 г. историк вандейских  войн
Шьяп, - это бездонная тайна. Наиболее экстравагантные ее решения часто имеют
успех   у   публики   в   ущерб   разъяснениям   более   рациональным,    но
разочаровывающим, так как они лишены красочности".
     Интерес   к   "тайне   Тампля"   подпитывался   разными    источниками.
Первоначально он был продиктован явными политическими интересами.  Во  время
Реставрации, когда речь заходила о судьбе дофина, сразу же вставал вопрос  о
"законности" занятия престола Людовиком  XVIII,  а  потом  Карлом  X.  После
революции 1830  г.,  свергнувшей  с  трона  старшую  ветвь  Бурбонов,  также
обсуждалась "законность"  притязаний  на  престол  официального  претендента
легитимистов графа Шамбора ("Генриха V"). А ведь тот окончательно  отказался
от своих притязаний  лишь  в  70-х  годах  XIX  в.,  да  и  потом  вопрос  о
монархической Реставрации отнюдь еще не отпал окончательно. И в XIX, и  даже
в XX в. "загадка  дофина"  использовалась  для  монархической  пропаганды  и
особенно для нападок на французскую  революцию,  на  якобинизм.  Эти  мотивы
преобладают до сих пор в огромной  литературе,  насчитывающей  уже  сотни  и
сотни  сочинений  о  "Людовике  XVII"  (включая  и   романы,   иногда   тоже
замаскированные под научные исследования). Конечно, сказалась  и  страсть  к
создающему  сенсацию,  внешне  эффектному   отгадыванию   вековых   "загадок
истории". В какой-то степени правильно считать эти работы примером увлечения
малозначительными сюжетами и ухода от подлинно важных исторических  проблем.
Но только в определенной степени, так  как  здесь  речь  идет  о  сюжете,  в
котором нашли отражение важные перипетии политической борьбы и тайной войны.
В последнее время в истории изучения  "тайны  Тампля"  сделан  новый  виток.
Пробивает дорогу тенденция  искать  в  "загадке  Тампля"  ответы  на  важные
вопросы  политической  истории  революции,  особенно  в  период   якобинской
диктатуры.
     Вопрос о судьбе дофина постоянно возникал в  конце  1793  г.  и  первой
половине 1794 г. Беспокойство по поводу того, что  сын  Людовика  XVI  может
быть похищен и его имя использовано в качестве  объединяющего  знамени  всех
врагов революции, не покидало монтаньяров. В 1794 г.  Эбер  в  э  180  своей
газеты "Пер Дюшен" вопрошал: "Вдобавок что такое один  ребенок,  когда  речь
идет о  спасении  республики?  Разве  те,  кто  удавил  бы  в  колыбели  его
пьяницу-отца и его шлюху-мать, не поступили бы самым лучшим образом, который
только  можно  вообразить?  Вот  мой  совет,  черт   возьми".   Одновременно
обсуждался вопрос, как использовать  дофина  в  интересах  республики.  Член
Комитета общественного спасения Бийо-Варенн говорил в Конвенте 19 фрюктидора
I года (5 сентября 1793 г.):  "Заявите  державам  коалиции,  что  один  лишь
волосок поддерживает сталь над головой сына тирана и что, если  они  сделают
дальше еще один шаг по нашей территории, он (дофин. - Е. Ч.)  станет  первой
жертвой народа". Дантон изрек  с  угрозой:  "Пусть  остерегается  Робеспьер,
чтобы я не бросил ему дофина, как палку в колеса!"
     Фабр д'Эглантин доказывал,  и  немало  единомышленников  разделяло  его
мнение, что  правление  Людовика  XVII  стало  бы  "лучшим  способом  спасти
республику". В своем докладе об аресте эбертистов, сделанном 26 вантоза  (16
марта 1794 г.), Кутон указывал: "Пытались  доставить  детям  Капета  письмо,
пакет и 50 луидоров золотом. Целью этой посылки было облегчить бегство  сына
Капета,  так  как  заговорщики  замыслили  установить  Совет  регентства   и
присутствие этого ребенка было необходимо для водворения регента". Напомним,
что дофину в это время было 8 лет, а его сестре - 15. 9 термидора  вопрос  о
дофине не раз фигурировал в заявлениях как сторонников,  так  и  противников
Робеспьера. Вечером между  8  и  10  часами  Робеспьер-младший,  выступая  в
ратуше,  заявил,  что  заговорщики  хотят  поработить  Конвент,   уничтожить
патриотов и выпустить молодого Капета из  Тампля.  Напротив,  Леонар  Бурдон
заявил в секции Гравилье:  "Комитеты  имеют  доказательства,  что  Робеспьер
собирался жениться на  дочери  тирана".  После  9  термидора  Барер  обвинял
Робеспьера в том, что он "стремился восстановить на троне сына Людовика XVI"
и к тому же "намеревался  жениться  на  дочери  монарха".  А  много  позднее
Камбасерес  (имперский  канцлер  при  Наполеоне)  заявлял,  повторяя  старые
россказни:  "Они  все  желали  на  ней  жениться,  начиная  с   Робеспьера".
Инсинуации и не более того? Все же некоторые западные  историки,  отнюдь  не
только авторы сенсационных книг, склонны по крайней мере задавать вопрос, не
стремился ли Робеспьер заполучить в свои руки дофина,  заставив  "официально
умереть  того,  кто  подменил  его,  с  целью  устранить  возможность  любой
последующей идентификации".
     Что же касается ряда других политиков того времени, то такое  обвинение
вообще нельзя считать неправдоподобным, учитывая  то,  что  известно  об  их
поведении до и после 9 термидора. Вопрос здесь только о выгодности для них и
осуществимости такого плана.
     Еще до смерти дофина в июне 1795  г.  и  особенно  после  нее  возникла
легенда о его  бегстве  из  Тампля,  послужившая  темой  для  многочисленных
специальных исследований и исторических романов.  Количество  их  продолжает
увеличиваться и в наши дни. В работах эвазионистов  (от  французского  слова
evasion - бегство) использованы ранее недоступные исследователям  источники,
фигурируют новые (другой вопрос, насколько веские) аргументы. В то же  время
авторы этих книг ссылаются на более чем сомнительные свидетельства,  ставшие
известными из вторых или третьих  рук,  на  архивные  фонды,  сгоревшие  при
подавлении Парижской коммуны в 1871 г., на  документы,  подложность  которых
была  давно  уже  твердо  установлена,  на  частные  коллекции   документов,
заботливо оберегаемые от постороннего глаза. Эти работы прежде всего бьют на
сенсацию,  некоторые  из  них  относятся  скорее  к   жанру   "исторического
детектива". Но не следует принимать за чистую, монету уверения эвазионистов,
что они, мол, толкуют о сюжете,  давно  потерявшем  всякое  значение,  кроме
удовлетворения страсти к загадкам истории. Важно даже  не  то,  что  в  этой
литературе сильна ностальгия по дореволюционному прошлому, - как  раз  здесь
проглядывает скорее  дань  моде,  кокетливая  поза  монархистов,  опоздавших
родиться на 100 или 200 лет. На  деле  сверхзадача  книг  о  "тайне  Тампля"
заключается в консервативном истолковании истории революции.

       Упорные слухи

     Содержание дофина, сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты, -  Шарля  Луи,
герцога  Нормандского,   в   тюрьме   Тампль   было   прежде   всего   мерой
предосторожности,  а  не  какой-то   местью   восьмилетнему   ребенку.   Оно
диктовалось необходимостью, чтобы Шарль  Луи  не  попал  в  руки  роялистов.
Дофина, как и его сестру, власти рассматривали  и  как  заложников,  которых
можно было бы обменять  на  пленных  респуб