о не любила за
тупое,   несокрушимое  самомнение  и  ограниченность.  Мелоун,  бессмысленно
ухмыляясь, уселся по другую сторону от нее, так что Каролина очутилась между
двумя кавалерами,  однако толку от  них было мало,  -  ни тот,  ни другой не
способен был поддержать разговор за  столом,  передать чашку чая,  тарелку с
булочками или  чистое блюдце.  Суитинг,  тщедушный,  как  мальчик,  был куда
проворнее и обходительнее.
     Неутомимый говорун в  обществе мужчин,  Мелоун лишался дара  речи,  как
только  попадал в  общество дам;  однако  три  фразы  всегда имелись у  него
наготове:
     Первая: "Вы сегодня гуляли, мисс Хелстоун?"
     Вторая: "Давно ли вы видели вашего кузена?"
     Третья: "Как идут дела в воскресной школе?"
     Когда эти вопросы были заданы и ответы на них получены, разговор иссяк,
и между Каролиной и Мелоуном прочно воцарилось молчание.
     С  Донном дело обстояло хуже.  Он был нуден и  надоедлив,  а его пошлая
болтовня  отличалась  к   тому  же  и  ядовитостью:   он  бранил  обитателей
Брайерфилда, да и весь Йоркшир в целом; сетовал на отсутствие здесь хорошего
общества  и  на  всеобщую  невежественность;   возмущался  непочтительностью
простолюдинов  к  дворянам;   насмехался  над  привычками  здешних  жителей,
которым, по его мнению, не хватало хорошего вкуса и уменья одеваться, словно
сам он принадлежал к сливкам общества, что, однако, трудно было предположить
по его манерам и внешнему облику.  Он, очевидно, полагал, что подобного рода
нападки должны бы  возвысить его  во  мнении мисс Хелстоун или  любой другой
дамы;  между тем он достигал обратного -  во всяком случае с  Каролиной -  и
окончательно ронял себя в  ее  мнении;  иногда,  слушая,  как этот ничтожный
болтун  порочит  ее  родной  край,   она,   уроженка  Йоркшира,   загоралась
негодованием и,  резко обернувшись к  нему,  высказывала ему в глаза горькие
истины:  она говорила,  что упрекать других в неотесанности - еще не признак
хорошего воспитания и  что  плох тот  пастырь,  который постоянно высмеивает
свою паству. Ему, как служителю церкви, доказывала она, не пристало сетовать
на  то,  что  приходится посещать  только  бедняков и  произносить проповеди
только перед бедняками. Неужели он полагает, что духовный сан принимают ради
того,  чтобы  облачаться в  роскошные  одежды  и  восседать  во  дворцах?  В
подобного  рода   суждениях  все   трое   младших   священников  усматривали
недопустимую дерзость и неблагочестие.
     Чаепитие тем временем шло своим чередом,  гости болтали без умолку, как
и  предвидела хозяйка.  Мистер Хелстоун был  в  ударе  (впрочем,  он  всегда
блистал в обществе,  в милом, дамском обществе; ведь только наедине со своей
юной племянницей он  угрюмо замыкался в  себе) и  поддерживал непринужденную
беседу со своими соседками,  не забывая и  о  мисс Мэри,  сидевшей напротив;
правда,  к ней пожилой вдовец не проявлял особого интереса - Мэри была самой
умной из сестер и наименее кокетливой,  а Хелстоун терпеть не мог умниц.  Он
предпочитал им женщин глупеньких,  тщеславных,  ветреных и  даже со смешными
слабостями,  -  ведь тогда они отвечали его представлению о  них,  они и  на
самом деле были такими,  какими он хотел их видеть,  -  куклами,  с которыми
можно позабавиться на досуге, а потом выбросить.
     Его  любимицей  была  Ханна;  эгоистичная  и  самовлюбленная  красавица
Гарриет была все же недостаточно пуста, чтобы вполне удовлетворять его вкус;
наряду  с  ложным  самолюбием Гарриет обладала также  и  врожденным чувством
собственного достоинства;  если она и не изрекала мудрых истин,  как оракул,
то и глупостей особых не болтала. Она не позволила бы обращаться с собой как
с игрушкой, куклой, ребенком: она требовала поклонения.
     Ханна же ценила не уважение, а одну только лесть, стоило ее поклонникам
сказать ей,  что  она  ангел,  и  она  позволяла обращаться с  собой  как  с
дурочкой.  Она была так легковерна и ветрена, так глупела, когда ее окружали
лестью,  вниманием,  восхищением,  что  Хелстоун в  иные  минуты  поддавался
соблазну вновь  вступить в  брак,  избрав Ханну  спутницей жизни;  и  только
спасительное воспоминание о  бремени супружества,  некогда столь  тяготившем
его,  да  взгляд на  семейную жизнь вообще охлаждали его чувства,  подавляли
нежный  вздох,  готовый  вырваться из  его  старой  закаленной груди,  и  не
позволяли ему сделать Ханне предложение руки и сердца,  которое польстило бы
ей, а быть может, и обрадовало бы.
     Весьма вероятно,  что  она  вышла бы  за  него замуж;  родители дали бы
благословение на этот брак,  и ни пожилой возраст Хелстоуна, ни его душевная
черствость не испугали бы их;  он был священник,  жил в достатке, дом у него
был хороший,  по слухам, он даже располагал значительным состоянием (на этот
счет  люди  ошибались:  пять тысяч фунтов,  унаследованные им  от  отца,  он
пожертвовал до последнего пенни на постройку и  украшение новой церкви в его
родной деревне в  Ланкашире,  -  он любил иной раз позволять себе царственно
щедрые жесты  и,  если  что-нибудь забирало его  за  живое,  готов  был,  не
задумываясь,  многим пожертвовать) и родители Ханны без колебаний вверили бы
дочь его любви и попечению; и блистательная бабочка, вторая миссис Хелстоун,
нарушив все законы природы,  порхала бы в первый, медовый месяц, а остальную
жизнь ползала бы жалкой, раздавленной гусеницей.
     Суитинг  сидел  между  миссис  Сайкс  и  мисс  Мэри,  которые наперебой
ухаживали за ним,  видел перед собой сладкие пирожки,  а  на тарелке у  себя
варенье и печенье и был на верху блаженства. Он любил всех мисс Сайкс, и все
они отвечали ему тем же;  он  считал их очаровательными девушками,  любая из
них могла составить счастье порядочного человека.  Единственно, что омрачало
для  него эту счастливую минуту,  было отсутствие мисс Доры;  мисс Дора была
именно  той  девушкой,  которую он  втайне надеялся в  один  прекрасный день
назвать миссис Суитинг; с ней, величественной, как королева, он мечтал важно
прогуливаться по Наннли.  Да и в самом деле,  если бы королевами становились
благодаря внушительным размерам,  она непременно стала бы королевой, так она
была дородна и могуча:  сзади ее можно было принять за раздобревшую даму лет
сорока; но лицо у нее было красивое и характер довольно добрый.
     Наконец с  чаепитием было покончено;  да и  затянулось оно,  собственно
говоря,  из-за  Донна,  который почему-то  все медлил над чашкой недопитого,
остывшего чая,  несмотря на  то  что  все вокруг него отпили,  да  и  сам он
вдоволь  насладился  едой;   гости  за  столом  начали  выказывать  признаки
нетерпения:  уже  и  стулья заскрипели,  уже  и  разговор иссяк и  наступило
молчание;  тщетно Каролина спрашивала соседа,  не  желает ли он горячего чая
вместо остывшего,  не налить ли ему свежего, - он почему-то не мог ни допить
свою чашку,  ни отодвинуть ее:  ему, очевидно, казалось, что такое особенное
поведение придает ему важности;  что оставаться последним и заставлять ждать
себя -  признак величия и благородства.  Чайник успел остыть,  когда наконец
хозяин  дома,  не  заметивший в  пылу  приятного  разговора  с  Ханной,  как
затянулось чаепитие, нетерпеливо спросил:
     - А кого мы ждем?
     - Меня, по-видимому, - снисходительно уронил Донн с таким видом, словно
это очень похвально задерживать столько людей.
     - Ах  вот  как?  -  воскликнул  Хелстоун.  -  Прочтем  благодарственную
молитву, - добавил он, поднимаясь; гости тоже встали из-за стола.
     Однако  Донн  и   после  этого  просидел  еще  минут  десять  в  полном
одиночестве как ни в  чем не бывало,  пока мистер Хелстоун не позвонил и  не
приказал убирать со  стола;  тут уж  ему волей-неволей пришлось допить чай и
отказаться от выигрышной роли,  которая,  по его мнению,  выделила его среди
других и привлекла к нему всеобщее лестное внимание.
     После чая,  как и следовало ожидать, гостям захотелось послушать музыку
(Каролина  уже  успела  открыть  фортепьяно  и  приготовить ноты).  Суитингу
представился прекрасный случай показать себя  с  лучшей стороны,  и  ему  не
терпелось поскорее начать;  поэтому он  с  жаром взял на себя трудную задачу
упросить хоть  одну из  дам  осчастливить общество и  исполнить какой-нибудь
романс.  Он  упрашивал,  отклонял  отговорки,  устранял  трудности  с  таким
рвением,  что  наконец  добился  успеха:  мисс  Гарриет  милостиво разрешила
подвести себя  к  фортепьяно.  Тогда  Суитинг вынул  из  кармана разобранную
флейту (он носил ее в кармане постоянно, как носят носовой платок) и свинтил
ее.  Тем временем Мелоун и Донн стояли рядом и посмеивались над ним,  что не
ускользнуло  от  внимания  случайно  оглянувшегося  Суитинга;   впрочем,   в
предвкушении своего торжества,  он ничуть не обиделся, убежденный, что в них
говорит зависть.
     И  торжество началось.  Мелоуну  и  вправду  стало  досадно,  когда  он
услышал,  как Суитинг бойко играет на  флейте,  и  он  решил тоже чем-нибудь
отличиться,  -  ну,  скажем,  разыграть  роль  нежного  вздыхателя (ему  уже
случалось разок-другой выступать в  этой роли,  но довольно безуспешно,  ибо
его  старания,  как  ни  странно,  не  были  оценены  должным  образом);  он
приблизился к дивану,  где сидела мисс Хелстоун, и, грузно опустившись рядом
с ней,  попытался завязать светскую беседу,  всячески при этом гримасничая и
ухмыляясь.  Стремясь очаровать ее,  он  вертел  в  руках  диванные подушки и
соорудил  наконец  нечто  вроде  преграды  между  собой  и  предметом своего
внимания.  Каролина,  желая от  него отделаться,  под первым же  благовидным
предлогом перешла в другой конец комнаты и уселась рядом с миссис Сайкс;  по
ее просьбе эта любезная дама с  большой охотой принялась показывать ей новый
узор для вязки; и, таким образом, Питер Огест остался ни при чем.
     Он заметно приуныл,  увидев себя покинутым,  и не знал,  что ему теперь
делать на диване с подушками в руках. А он-то собирался серьезно поухаживать
за  мисс  Хелстоун;  подобно  многим,  он  полагал,  что  ее  дядя  обладает
значительным состоянием,  и раз детей у него нет, оно, вероятно, со временем
перейдет к его племяннице.  Жерар Мур был на этот счет лучше осведомлен;  он
своими глазами видел красивую церковь, воздвигнутую на деньги благочестивого
мистера Хелстоуна,  и  в  глубине души не  раз  проклинал эту  дорогостоящую
прихоть, вставшую на его пути к желанной цели.
     Бесконечно тянулся для Каролины этот вечер.  По  временам она роняла на
колени  вязанье,   опускала  голову,   закрывала  глаза   и   погружалась  в
полузабытье,  уставшая  от  бессмысленного гула,  наполнявшего  комнату,  от
слишком  громкой и  фальшивой игры  на  фортепьяно,  пискливых,  прерывистых
звуков флейты,  от  смеха  дяди,  развеселившегося в  обществе Ханны и  Мэри
(хотя,  по ее мнению,  в их словах не было ничего забавного), но более всего
от  неумолкаемо трещавшей у  нее  над  ухом  миссис Сайкс,  болтовня которой
сводилась к четырем темам: ее собственное здоровье и здоровье многочисленных
членов  ее  семьи;   "Миссионерская"  и  "Палестинская"  корзины;  последнее
собрание библейского общества в Наннли и то,  которое состоится на следующей
неделе в Уинбери.
     Но  вот к  миссис Сайкс подошел Суитинг,  и  вконец утомленная Каролина
ухватилась за  представившуюся ей  возможность выскользнуть из комнаты.  Она
направилась в столовую,  чтобы передохнуть с минутку в одиночестве у камина,
где  еще  тлели угли;  здесь было  пусто и  тихо,  со  стола убрано,  стулья
расставлены по местам; Каролина опустилась в большое удобное дядино кресло и
сомкнула веки,  чтобы отдохнуть,  не слушать пустые разговоры, не глядеть на
пустых  людей.   Однако  мысль  ее  тотчас  же  унеслась  к  белому  домику,
воображение помедлило на  пороге гостиной и  заглянуло в  контору в  поисках
благословенного места,  осчастливленного присутствием Роберта. Однако Роберт
был вовсе не там,  он находился на расстоянии полумили от дома и был гораздо
ближе к Каролине,  чем она могла предположить. В эту минуту он уже пересекал
церковный двор и подходил к их дому, однако он пришел вовсе не к Каролине, -
просто ему нужно было кое о чем сообщить мистеру Хелстоуну.
     И вот ты снова слышишь,  Каролина, как зазвонил дверной колокольчик; он
звонит сегодня уже в пятый раз; ты вздрогнула, ты уверена, что уж это-то он,
- он,  о ком ты все время мечтаешь. Ты сама не знаешь почему, но сердце твое
чует, что это так; Фанни открывает дверь, ты напряженно прислушиваешься: так
оно и есть! Это его голос - низкий, с легким иностранным акцентом, в котором
для тебя столько прелести;  ты  привстала -  "Фанни скажет ему,  что у  дяди
гости, и он тотчас уйдет! Нет, нет, этого нельзя допустить" - и против воли,
наперекор  рассудку,  ты  идешь  к  дверям  и  замираешь у  порога,  готовая
броситься вперед,  не  дать  гостю уйти;  но  нет,  он  входит в  переднюю и
говорит:  "Раз уж ваш хозяин занят,  проводите меня,  Фанни,  в  столовую да
принесите чернила и перо, я напишу ему записку".
     При  звуках  его  голоса  и  приближающихся шагов  Каролине теперь  уже
хочется ускользнуть,  скрыться куда-нибудь,  но в столовую ведет только одна
дверь;  выхода нет,  она в западне; а ведь Муру, наверно, будет неприятно ее
видеть; только что она готова была бежать ему навстречу, - сейчас она готова
бежать прочь от него.  Но бежать некуда,  и кузен уже входит в столовую. Да,
этого она  и  боялась,  -  на  его лице мелькнули недовольство и  удивление,
мелькнули  и  исчезли.  Каролина  растерянно пробормотала что-то  вроде:  "Я
только на минутку зашла сюда... отдохнуть..."
     Услыхав ее  грустный голос,  увидав ее  такой смущенной и  подавленной,
всякий понял бы, что в ее жизни произошла какая-то горестная перемена, лишив
ее веселости и самообладания.  Муру,  наверно, вспомнилось, как, бывало, вся
просияв,  она доверчиво бросалась ему навстречу;  он,  конечно, заметил, что
потрясение,   пережитое  утром,   не  прошло  для  нее  даром;  сейчас  была
возможность еще  раз  выказать своей кузине холодность,  если уж  он  твердо
решил изменить их отношения.  Но, как видно, на фабричном дворе, днем, среди
деловых забот  это  сделать было  легче,  чем  в  тихой  комнате,  в  минуту
вечернего отдохновения.  Фанни  зажгла  стоявшие на  столе  свечи,  принесла
чернила,  перо и бумагу и удалилась.  Каролина метнулась было за ней, и Мур,
будь он последователен в  своем поведении,  должен был бы позволить ей уйти;
однако он продолжал как ни в  чем не бывало стоять в  дверях,  преграждая ей
путь; он не просил ее остаться, но и не выпускал из комнаты.
     - Не  сообщить ли  дяде о  вашем приходе?  -  спросила она  все  тем же
сдавленным голосом.
     - Зачем же?  Я могу передать через вас все, что нужно, а вы будете моим
гонцом.
     - Хорошо, Роберт.
     - Так вот,  мне удалось напасть на  след одного из негодяев,  сломавших
мои машины; он из той же шайки, которая напала на склады Сайкса и Пирсона, и
я надеюсь, что завтра утром он будет уже в тюрьме. Вы запомните?
     - Да,  конечно.  -  Эти  два слова были произнесены еще более печальным
тоном; она даже покачала головой и вздохнула. - Вы хотите, чтобы его судили?
     - Безусловно.
     - Не надо, Роберт.
     - Почему же, Каролина?
     - Вы еще больше восстановите против себя всю округу.
     - Но не могу же я из-за этого отказаться от выполнения своего долга, от
защиты своей собственности.  Этот человек -  опасный негодяй, его необходимо
обезвредить, лишить возможности причинять зло!
     - Да, но его сообщники отомстят вам. Вы не знаете, насколько у нас люди
злопамятны.  Некоторые хвастают тем,  что способны держать камень за пазухой
целых семь лет,  затем перевернуть его,  подождать еще  семь лет  и  наконец
бросить в намеченную жертву.
     Мур засмеялся.
     - Что  ж,  столь  хвастливые заявления даже  делают честь  вашим  милым
землякам!  Но  не  беспокойтесь за  меня,  Лина.  Я  всегда начеку с  вашими
добродушными соотечественниками. Не тревожьтесь за меня.
     - Могу ли я не тревожиться?  Вы мне родной. Если что-нибудь случится...
- Она умолкла.
     - Ничего со  мной не  случится.  Как вы  сами говорите,  -  на все воля
Божья, не так ли?
     - Конечно, дорогой Роберт. Да храни вас Господь!
     - И если молитвы имеют силу, ваша молитва будет хранить меня. Вы иногда
за меня молитесь?
     - Вовсе не иногда,  Роберт,  я всегда поминаю в своих молитвах и вас, и
Луи, и Гортензию.
     - Я  так  и  думал.  Когда усталый и  злой я  бросаюсь в  постель,  как
язычник,  мне приходит в голову,  что кто-то молится о прощении моих грехов,
содеянных за день,  и  о мирной ночи для меня.  Я не верю в силу официальных
молитв, но молитвы искренние, слетающие с невинных уст, восходят к небесам и
принимаются как жертва Авеля,  если тот, о ком молятся, хоть немного достоин
их.
     - Как вы можете в этом сомневаться?
     - Когда человека с  детства приучали лишь  наживать деньги и  он  живет
только для  этого,  дышит  воздухом одних только фабрик и  базаров,  странно
произносить его  имя  в  молитве  и  вспоминать о  нем  среди  благочестивых
помыслов; и тем более странно, что доброе чистое сердце готово приютить его,
защитить его,  хотя  он  этого и  не  заслуживает.  Будь я  советчиком моего
великодушного друга,  я  просил бы  его  забыть о  недостойном,  у  которого
единственная цель в жизни -  склеить свое разбитое состояние и очистить свое
имя от позорного пятна банкротства.
     Намек,  хотя и выраженный в мягкой и тактичной форме,  проник глубоко в
сердце девушки.
     - Конечно,  я думаю о вас только...  вернее, я буду думать о вас только
как о родственнике,  - с живостью ответила она. - Теперь я уже лучше понимаю
жизнь,  Роберт,  чем в дни вашего приезда в Англию,  лучше даже,  чем неделю
тому назад, чем вчера. Знаю, ваш долг - поправить свои пошатнувшиеся дела, и
вам сейчас не до сентиментальностей.  Но и вы не должны впредь истолковывать
ложно мое дружеское отношение к  вам,  -  ведь сегодня утром вы меня неверно
поняли.
     - Что заставляет вас так думать?
     - Ваш взгляд, ваше обращение со мной.
     - Что вы! Взгляните же на меня...
     - О, сейчас вы совсем другой, сейчас я не боюсь разговаривать с вами...
     - Да нет,  я тот же самый,  только Мур-торговец остался там,  в лощине;
перед вами ваш родственник, Каролина.
     - Да, мой кузен Роберт, а не мистер Мур.
     - Вовсе не мистер Мур. Каролина...
     Но тут из соседней комнаты донесся шум,  гости собрались уходить. Дверь
в  прихожую отворилась:  приказано было  подать  к  крыльцу коляску,  гостьи
попросили свои шали и шляпки; мистер Хелстоун позвал племянницу.
     - Роберт, мне надо идти.
     - Да,  идите,  не то они еще заглянут сюда и увидят меня. А я, чтобы не
встретиться с ними в коридоре,  выберусь через это окно,  -  к счастью,  оно
открывается, как дверь. Но подождите минутку, поставьте подсвечник, я должен
еще  пожелать  вам  спокойной  ночи.  Мы  родственники,  и  нам  разрешается
поцеловаться;  да,  как родственник я  могу поцеловать вас -  и один раз,  и
второй, и третий... Спокойной ночи, Каролина.


        "ГЛАВА VIII"

                                Ной и Моисей

     На  следующее утро  Мур  встал  чуть  свет  и  успел  съездить верхом в
Уинбери,  прежде чем его сестра сварила кофе и приготовила бутерброды. Он не
сказал  ей  ни  слова  о  цели  своей  поездки,  и  Гортензия ни  о  чем  не
расспрашивала; так уж у них было заведено. Деловые тайны - сложные, а подчас
и  неприятные -  хранились глубоко в его сердце,  и лишь изредка прорывались
наружу,  пугая  Джо  Скотта  или  какого-нибудь корреспондента за  границей;
сдержанность и скрытность во всех важных делах вошла у него в плоть и кровь.
     После завтрака Мур отправился в контору.  Генри, сын Джо Скотта, принес
ему почту и газеты;  Мур сел за стол, вскрыл письма и пробежал их глазами. В
них,  о