ибо головы наши полны забот,
весьма далеких от  сватовства и  приданого.  Сукно,  которое некуда сбывать,
рабочие руки,  которые нечем занять,  фабрики, которые приходится закрывать,
неблагоприятное  для  нас  стечение  обстоятельств,   которые  мы  бессильны
изменить,  -  вот  что  действительно волнует нас...  Где уж  тут заниматься
такими пустяками, как ухаживание за девушками.
     - Я  с  вами согласен,  Мур.  Ничто так не  противно мне,  как брак;  я
подразумеваю пошлый, вульгарный брак, - брак только по сердечной склонности;
двое нищих вступают в союз,  скрепленный нелепыми узами любви, - какая чушь!
Но выгодная партия,  основанная на взаимном интересе и общности взглядов,  -
дело не плохое, как по-вашему?
     - Пожалуй,  - рассеянно отозвался Мур; тема эта, казалось, вовсе его не
занимала.
     Разговор оборвался.  Некоторое время  Мур  сидел молча,  с  озабоченным
видом глядя на пламя камина; вдруг он повернул голову и насторожился.
     - Что это? - воскликнул он. - Вы слышали? Стук колес!
     Встав с  места,  он подошел к  окну,  отворил его,  прислушался и опять
закрыл.
     - Увы!  Мне показалось, - заметил он. - Это только шум ветра или ручей,
вздувшийся от ливня,  стремительно бежит по лощине. Я ожидал фургоны к шести
часам; теперь же скоро девять.
     - Вы  в  самом деле боитесь,  что установка новых машин может оказаться
опасной? - спросил Мелоун. - Хелстоун, кажется, в этом уверен.
     - Только  бы  станки  были  доставлены в  целости и  стояли у  меня  на
фабрике,  и  никакие разрушители машин  мне  уже  не  страшны;  а  если  они
наведаются сюда, - получат по заслугам. Моя фабрика - это моя крепость.
     - Что  и  говорить,  -  низкие негодяи,  -  произнес Мелоун,  как бы  в
глубоком раздумье.  -  Мне  даже хочется,  чтобы они пожаловали сюда сегодня
ночью;  однако на дороге,  когда я  шел,  все было спокойно и  я  не заметил
ничего подозрительного.
     - Но ваш путь лежал мимо трактира?
     - Да!
     - Там-то все спокойно. Угроза со стороны Стилбро.
     - Вы все-таки ждете нападения?
     - Громили же других, могут напасть и на меня. Разница только в одном: я
намерен защищать свое  дело,  фабрику и  машины,  а  большинство фабрикантов
сковано страхом.  Взять хотя бы того же Сайкса: когда эти бандиты сожгли его
склад,  а сукна сорвали с сушилен,  искромсали и бросили среди поля, Сайкс и
пальцем не  пошевелил,  чтобы  разыскать негодяев;  он  держался робко,  как
кролик в зубах у хорька. Нет, я не таков.
     - Хелстоун говорит,  что  все это -  ваши кумиры;  вы  считаете Приказы
Совета{23}  семью  смертными  грехами,   Каслри  -   антихристом,  а  партию
сторонников войны - его воинством.
     - Ничего удивительного!  Все  эти  Приказы разоряют меня;  они  создают
препятствия на  моем пути,  не  дают мне развернуть дело,  разбивают все мои
планы.
     - Но вы же преуспеваете, вы богаты?
     - Богат!  Богат товаром, которому нет сбыта; загляните ко мне на склад,
вы увидите,  что он доверху завален грудами сукон.  Рокс и Пирсон в таком же
положении; Приказы Совета лишили нас нашего главного рынка - Америки.
     У Мелоуна,  казалось, не было охоты поддерживать такого рода беседу: он
зевнул и начал постукивать каблуком о каблук.
     - А при всем этом,  -  продолжал Мур (увлеченный своими мыслями,  он не
замечал,   что  гость  его  порядком  скучает),  -  здесь,  в  Уинбери  и  в
Брайерфилде,  о тебе разносят нелепые слухи,  без конца сватают тебе невест.
Как будто в  жизни и  делать больше нечего,  кроме как ухаживать за  молодой
девицей,  потом повести ее к алтарю, совершить с ней свадебное путешествие и
круг положенных визитов,  а затем,  очевидно,  "плодиться и размножаться"...
Oh, que le diable emporte.
     Он как-то сразу оборвал свою пылкую речь, затем добавил более спокойным
тоном:
     - Впрочем,  у женщин только и разговоров, только и дум, что о браке; им
невдомек, что мужчины заняты другим.
     - Конечно.  Да  что нам до  них,  -  отозвался Мелоун.  Он  засвистел и
огляделся вокруг,  проявляя признаки нетерпения. На этот раз намек был понят
хозяином.
     - Мистер  Мелоун,  вам  нужно  подкрепиться после  такой  прогулки  под
дождем. Простите, что я столь негостеприимен.
     - Нет, что вы! - возразил Мелоун.
     Но по выражению его лица Мур понял,  что угадал.  Он поднялся и  открыл
шкаф.
     - Я люблю,  чтобы все необходимое было у меня под рукой, - сказал он. -
Ни к  чему на каждом шагу зависеть от женщин.  Я  часто провожу здесь вечер,
ужинаю в  одиночестве и  ночую с  Джо Скоттом на фабрике.  Иногда я  заменяю
ночного сторожа:  я  мало  сплю и  не  прочь тихой светлой ночью побродить с
ружьем на плече часок-другой по лощине.  Скажите,  мистер Мелоун, сумеете ли
вы поджарить баранью котлету?
     - Еще бы... сотни раз проделывал это в колледже.
     - Вот вам рашпер и котлеты.  Вы знаете,  их надо быстро переворачивать,
тогда мясо останется сочным.
     - Не беспокойтесь,  все будет в порядке.  Дайте мне,  пожалуйста, нож с
вилкой.
     Священник загнул манжеты и с усердием принялся за дело. Хозяин поставил
на стол тарелки, хлеб, бутылку с темной жидкостью и два бокала, затем достал
из  своего битком набитого тайничка небольшой медный котелок,  налил в  него
воды  из  глиняного кувшина,  стоявшего в  углу,  поставил  на  огонь  возле
шипящего рашпера,  вынул лимоны,  сахар,  небольшую пуншевую чашу и принялся
варить пунш. Стук в дверь отвлек его от этого занятия.
     - Это вы, Сара?
     - Да, сэр. Пожалуйте ужинать.
     - Нет,  сегодня я  к  вам не приду;  я переночую на фабрике.  Передайте
хозяйке, чтобы ложилась спать, и запирайте дверь.
     Он снова подошел к камину.
     - H-да,  у вас тут хозяйство налажено,  -  одобрительно заметил Мелоун.
Лицо его покраснело под стать горячим уголькам,  над которыми он  склонился,
усердно переворачивая котлеты.  -  Вы человек независимый, не то что бедняга
Суитинг, - фу ты, как брызнул жир, даже руку обожгло, - тому, видно, на роду
написано быть рабом женщин.  Ну,  а мы с вами, Мур, - нате вот эту котлетку,
она сочная и хорошо подрумянилась,  -  мы,  конечно, не допустим, чтобы жены
верховодили нами.
     - Не  знаю.  Я  как-то  об этом и  не думал;  впрочем,  если жена будет
миловидной и сговорчивой, то пускай себе!
     - Ну-с, котлеты готовы. А как пунш?
     - Вот попробуйте,  я  вам налил...  Надо будет попотчевать Джо Скотта и
остальных, если только они доставят мои станки в целости.
     За  ужином  Мелоун  развеселился:  громко  смеялся  по  всякому поводу,
отпускал плоские шуточки и сам их похваливал,  -  словом,  совсем разошелся.
Хозяин дома, напротив, сохранял невозмутимое спокойствие. Пора, однако, дать
тебе,  читатель,  некоторое представление о  его внешности;  пока он  сидит,
задумавшись, за столом, я попытаюсь набросать его портрет.
     На  первый взгляд его  облик  может  показаться несколько странным:  он
похож на иностранца, худощав, цвет лица у него изжелта-смуглый; пряди темных
волос ниспадают на лоб; по-видимому, он не слишком занимается своей одеждой,
иначе в ней было бы больше вкуса; он, кажется, и не подозревает о том, что у
него привлекательное лицо южного типа, с изящным овалом и правильными, тонко
обрисованными чертами.  Но  и  другие  замечают это,  только приглядевшись к
нему,  -  тревожное и  несколько угрюмое выражение портит это красивое лицо.
Большие  серые  глаза  смотрят  пристально и  строго,  скорее  пытливо,  чем
ласково,   скорее  вдумчиво,   чем  приветливо.  Когда  он  улыбается,  лицо
становится приятным,  не то чтобы открытым или веселым, но оно подкупает вас
своим мягким спокойствием и  говорит -  хотя,  быть  может,  впечатление это
обманчиво - о душе чуткой и нежной, о терпении, снисходительности, возможно,
и о верности, - чертах характера, столь драгоценных в семейной жизни. Он еще
молод,  -  ему не более тридцати лет, - высок ростом и строен. Но говорит он
неприятно:  его  иностранный выговор,  который  он  старается  замаскировать
нарочитой небрежностью произношения,  режет  слух  англичанина и  тем  более
йоркширца.
     Дело  в  том,  что  Мур  не  чистокровный  англичанин.  Мать  его  была
француженкой;    он    родился   и    провел   детство   в    чужих   краях.
Полуфранцуз-полуангличанин,  Мур отличался половинчатостью чувств во многом,
например, в чувстве патриотизма; по-видимому, он был неспособен связать себя
с  какой-либо  партией,  с  вероучением,  сродниться с  одной  страной и  ее
обычаями;  возможно, он был склонен держаться особняком в любой общественной
среде,  куда могла его  забросить судьба,  и  полагал,  что самое лучшее для
него,  Роберта Жерара Мура, ставить превыше всего свои собственные интересы,
не  принимая во  внимание филантропические соображения блага  общественного,
ибо   подобные  соображения  были  ему   совершенно  чужды.   Наследственным
призванием Мура  была  торговля.  Антверпенские Жерары были коммерсантами на
протяжении двух  столетий;  некогда  они  преуспевали,  но  неустойчивость и
изменчивость политической обстановки  и  финансовые  затруднения  постепенно
разоряли их; несколько неудачных торговых сделок подорвали их престиж; после
этого  торговый  дом  Жераров  кое-как  еще  держался лет  десять,  но  буря
французской революции окончательно разорила его.  В  своем крушении он увлек
за   собой  английскую  и   йоркширскую  фирмы  Муров,   тесно  связанных  с
антверпенской  фирмой;  один  из  компаньонов,  Роберт  Мур,  был  женат  на
Гортензии Жерар;  в свое время он рассчитывал,  что супруга его унаследует в
деле  долю  своего  отца,  Константина  Жерара,  но  случилось  так,  что  в
наследство ей  достались одни  лишь  долговые обязательства.  Говорили,  что
часть этого долга,  -  уменьшенного полюбовным соглашением с кредиторами,  -
перешла по  наследству к  ее  сыну Роберту и  что  он  надеялся когда-нибудь
выплатить этот долг и  восстановить торговый дом Жерара и Мура хотя бы в его
былом величии.  По-видимому, перенесенные испытания оставили глубокий след в
его душе,  и  если в самом деле горестные впечатления детства,  проведенного
возле угрюмой матери,  в  предчувствии надвигающейся катастрофы,  и  юности,
исковерканной и  смятой  разразившейся бурей,  мучительно  запечатлеваются в
сознании  человека,  то  в  его  памяти  сохранялись  отнюдь  не  лучезарные
воспоминания.
     Во всяком случае, если Мур и лелеял надежду восстановить торговую фирму
Жераров,  то у  него не было ни средств,  ни возможностей сделать это,  и  в
ожидании лучших времен приходилось довольствоваться малым.  Но  по приезде в
Йоркшир, где предки его владели складами в порту и фабриками в городе, имели
там дом и поместье, он смог позволить себе только одно - арендовать суконную
фабрику на окраине маленького городишки,  поселиться в домике по соседству и
присоединить к  своим  владениям несколько акров  неудобной земли на  склоне
лощины,  в  которой шумел  фабричный ручей;  там  можно было  пасти лошадь и
установить сушильни.  В те военные годы все было дорого, и он платил большую
арендную плату опекунам наследницы имения Филдхед.
     К  тому  времени,  о  котором мы  ведем свое повествование,  Роберт Мур
прожил в округе всего два года,  но успел проявить себя человеком деятельным
и  энергичным.  Заброшенный домик он превратил в  уютное приятное жилье,  на
клочке одичалой земли разбил сад  и  возделывал его  с  редкостным,  истинно
фламандским  усердием  и   рвением.   Фабрика  же  была  старая,   механизмы
изношенные, устарелые, и Мур с самого начала отнесся к своему приобретению с
нескрываемым  презрением  и  недовольством;  он  решил  в  корне  все  здесь
переделать и добивался всего, что могли позволить ему его скромные средства.
Однако вести  дело  с  размахом Мур  не  мог,  и  это  угнетало его,  всегда
стремившегося вперед.  "Вперед"  -  было  девизом  его  жизни,  но  бедность
обуздывала его  стремления;  иногда,  говоря образно,  он  готов был  грызть
удила, когда узда слишком натягивалась.
     Нельзя было и  ожидать,  чтобы Мур  в  подобном положении беспокоился о
том, как бы интересы его карьеры не нанесли ущерба другим. Он не был здешним
уроженцем или хотя бы старожилом и не жалел тех,  кого своими нововведениями
обрекал на  нужду;  он  не  задумывался над  тем,  где  добудут кусок  хлеба
рабочие,  лишенные заработка на его фабрике,  но в своем равнодушии ничем не
отличался  от  множества  других  предпринимателей,  от  которых  голодавшие
бедняки Йоркшира имели больше оснований требовать сочувствия.
     Время,  о  котором я  пишу,  было одной из самых тяжелых эпох в истории
Великобритании,  в  особенности для  ее  северных  областей.  Война  была  в
разгаре,  и  в нее была ввергнута вся Европа.  Затянувшиеся военные действия
если и не окончательно истощили Англию, то в достаточной мере обессилили ее,
народ устал и  требовал мира на любых условиях.  В глазах многих людей такие
понятия,  как честь нации,  утратили всякий смысл, потому что зрение их было
притуплено голодом и за кусок хлеба они продали бы свое первородство.
     "Указ  о   контрблокаде",   которым  Англия  ответила  на  миланский  и
берлинский декреты Наполеона, запрещавший нейтральным государствам торговать
с Францией, оскорбив Америку, лишил йоркширских фабрикантов шерсти основного
рынка сбыта и привел их на грань банкротства.  На мелких иностранных рынках,
заваленных товарами,  был полный застой;  на  складах Бразилии,  Португалии,
Королевства Обеих Сицилии скопилось товаров на  два-три года вперед.  В  это
трудное время  ткацкие фабрики на  севере стали применять вновь изобретенные
машины,  вытеснявшие ручной  труд;  тысячи  рабочих очутились на  улице  без
заработка.  Вдобавок  год  выдался  неурожайный.  Бедствие  достигло  своего
предела.  Мера терпения исстрадавшегося народа была переполнена,  вспыхивали
бунты.  Казалось,  на  севере,  в  гористых графствах,  слышался смутный гул
подземных ударов,  предвещавший общественные потрясения.  Но в те дни, как и
всегда  в  подобных случаях,  мало  кто  понимал всю  серьезность положения.
Вспыхивал ли  голодный бунт,  горела ли  фабрика,  подожженная бунтовщиками,
подвергался ли разгрому дом фабриканта, когда его имущество выбрасывалось на
улицу,  а сам он ради спасения жизни бежал,  забрав семью,  - местные власти
откликались на  эти  события неохотно,  да  и  не  всегда:  зачинщика иногда
обнаруживали,  но  чаще он  ускользал,  сообщения о  происшествии попадали в
газеты,  и на том дело кончалось. А бедняки, единственным достоянием которых
был  труд,  лишившись работы,  а  следовательно,  заработка и  куска  хлеба,
продолжали влачить жалкое существование;  это было неизбежно: нельзя было ни
прекратить  изобретательство,  ни  остановить  прогресс  науки.  Войну  тоже
невозможно было прекратить,  и облегчения ждать было неоткуда;  обездоленным
ничего другого не оставалось, как смириться со своей участью - испить до дна
чашу горя.
     Нужда порождает ненависть;  обездоленные возненавидели машины, которые,
как они думали, отняли у них хлеб; они возненавидели фабрики, где стояли эти
машины;  они возненавидели владельцев этих фабрик.  В приходе Брайерфилд,  о
котором мы повествуем,  предметом особой ненависти была фабрика Мура;  самым
ненавистным среди фабрикантов был Жерар Мур, полуиностранец и ярый сторонник
прогресса.  И,  пожалуй,  ему, человеку своеобразного склада, даже нравилось
возбуждать к себе всеобщую ненависть, в особенности если он верил, что дело,
за которое его ненавидят,  -  правое дело и выгодно для него;  вот и сегодня
ночью  он  в  возбужденном,  даже  воинственном настроении поджидал прибытия
фургонов с машинами;  возможно,  и Мелоун был для него сегодня нежелательным
гостем; любя мрачное безмолвие и уединение, - пусть даже не безопасное, - он
охотнее провел бы этот вечер в одиночестве;  его ружье с успехом заменило бы
ему любое общество; журчанье полноводного ручья, доносившееся снизу, звучало
для его слуха приятнее человеческого голоса.


        "x x x"

     Несколько  минут  Мур  молча  наблюдал  за  священником-ирландцем,  без
стеснения расправляющимся с  его  пуншем;  внезапно  странное  выражение его
серых  задумчивых  глаз  изменилось,  словно  что-то  другое  привлекло  его
внимание.
     - Шш!  -  произнес он и  поднял руку,  когда Мелоун неосторожно звякнул
бокалом.  С  минуту он прислушивался,  затем встал,  надел шляпу и  вышел из
конторы.
     Вечер был темен,  тих и недвижен;  слышно было только, как стремительно
мчится ручей,  вздувшийся от  дождя;  в  глубокой тишине казалось,  что  это
большая  река.  Однако  слух  Мура  уловил  в  отдалении и  другие  звуки  -
прерывистый стук тяжелых колес по каменистой дороге.  Он вернулся в контору,
зажег фонарь и,  подойдя к  воротам фабричного двора,  отпер их.  Показались
громадные фургоны:  слышно было,  как тяжелые копыта ломовых лошадей шлепают
по слякоти. Мур крикнул в темноту:
     - Эй, Джо! Все в порядке?
     Ответа не последовало,  но,  быть может,  Джо Скотт был еще далеко и не
расслышал его голоса.
     - Все в  порядке,  я спрашиваю?  -  повторил Мур,  когда могучая голова
первой лошади чуть не коснулась его плеча.
     Кто-то спрыгнул с переднего фургона; чей-то голос громко крикнул:
     - Все в порядке, дьявол проклятый! Мы их переломали!
     В темноте раздался быстро удаляющийся топот.  Брошенные фургоны застыли
на месте.
     - Джо  Скотт!  -  Никакого ответа.  -  Мергатройд!  Пигхилс!  Сайкс!  -
Молчание. Мур поднял свой фонарь: фургоны были пусты - ни людей, ни машин.
     Мур дорожил этими машинами. На их покупку он истратил последние деньги.
От них зависели важнейшие операции с сукнами; но где же машины?
     В  ушах у него звенели слова:  "Мы их переломали".  Но как воспринял он
известие о  катастрофе?  Свет фонаря падал на  его лицо,  и  на нем,  как ни
странно,  проступила улыбка - улыбка, которая появляется у человека волевого
в те минуты,  когда надо собрать все силы, призвать все свое мужество, чтобы
выдержать испытание и не дать воле сломиться.  С минуту он постоял на месте,
раздумывая,  что ему теперь делать, потом поставил фонарь на землю, скрестил
руки на груди и задумчиво опустил глаза.
     Одна из лошадей нетерпеливо била копытом.  Мур поднял глаза и  заметил,
что на  упряжи что-то  белеет;  поднеся фонарь поближе,  он увидел сложенный
листок  бумаги  -  записку;  он  развернул ее,  адреса не  было,  но  письмо
начиналось обращением: "Дьяволу с фабрики в лощине".
     Мы не будем приводить это послание в  том виде,  как оно было написано,
со всеми его ошибками, но стояло там примерно следующее:
     "Обломки твоих проклятых машин валяются на Стилброской пустоши,  а твои
люди,  связанные по рукам и  ногам,  брошены в  канаву у  дороги.  Пусть это
послужит тебе предостережением от голодных,  которые, покончив с этим делом,
вернутся домой, где их ждут такие же голодные жены и дети. А если попробуешь
завести новые машины или  будешь стоять на  своем,  ты  о  нас еще услышишь.
Берегись!"
     - Услышу о вас?  Да, я о вас услышу, но и вы обо мне услышите. Я сейчас
же поговорю с ними. Вы еще обо мне услышите!
     Мур завел фургоны во двор и  поспешил к  домику;  там он открыл дверь и
торопливо,  но спокойно сказал несколько слов двум женщинам,  выбежавшим ему
навстречу в  прихожую.  Одну  из  них,  очень взволнованную,  он  постарался
успокоить, осторожно рассказав ей о происшедшем, а другой приказал: "Вот вам
ключ,  Сара,  бегите на  фабрику и  ударьте изо  всех сил в  колокол.  Потом
помогите мне зажечь все фонари".
     Вернувшись к лошадям,  Мур поспешно распряг их, завел в конюшню и задал
им  корму.  По  временам он  останавливался,  как бы прислушиваясь к  ударам
колокола, - не привычно размеренным, но громким и тревожным. В ночной тишине
далеко  вокруг  разносился его  гул,  необычный  для  столь  позднего  часа;
посетители,