ы  так  не  сказал.  Что ж,  отправляйся обратно в  свой Антверпен,  где ты
родился и вырос, mauvaise tete*.
     ______________
     * Дурная голова (франц.).

     - Mauvaise tete vous-meme;  je  ne  fais que  mon devoir:  quant a  vos
lourdauds de paysans, je m'en moque!*
     ______________
     *  Сами вы  дурная голова;  я  только делаю свое дело,  а  что до ваших
олухов крестьян, плевать мне на них! (франц.)

     - En  revanche,  mon garcon,  nos lourdouds de  paysans se moqueront de
toi;  sois en certain*, - ответил Йорк; он говорил по-французски почти столь
же безукоризненно, как и сам Мур.
     ______________
     * Смотри, дружок, как бы они не наплевали на тебя! (франц.)

     - C'est bon!  C'est bon!  Et  puisque cela m'est egal,  que mes amis ne
s'en inquietent pas!*
     ______________
     *  Ну  и  отлично.  Раз  мне  самому все  равно,  то  и  друзьям нечего
тревожиться! (франц.).

     - Tes amis! Ou sont-ils, tes amis?*
     ______________
     * Твои друзья, да где они, твои друзья-то? (франц.).

     - Je fais,  echo,  ou sont-ils?  Et je suis fort aise que l'echo seul y
repond.  Au diable les amis!  Je me souviens encore du moment ou mon pere et
mes oncles Gerard appellerent autour d'eux leurs amis,  et, Dieu sait si les
amis se sont empresses d'accourir a secours!  Tenez,  M. Yorke, ce mot, ami,
m'irrite trop; ne m'en parlez plus*.
     ______________
     * Вот и я говорю,  где они? И очень хорошо, что их нет. К черту друзей!
Я  еще помню то время,  когда отец и  дяди Жерары звали друзей на помощь,  и
одному Богу известно, поспешили ли откликнуться друзья! Знаете, мистер Йорк,
слово "друг" меня бесит; не говорите мне больше о них (франц.).

     - Comme tu voudras*.
     ______________
     * Как хочешь (франц.).

     - Мистер Йорк замолчал;  пока он  сидит,  откинувшись на  резную спинку
своего дубового кресла с  треугольной спинкой,  я  воспользуюсь возможностью
набросать вам  портрет  этого  йоркширского джентльмена,  столь  превосходно
говорящего по-французски.


        "ГЛАВА IV"

                                Мистер Йорк
                               [Продолжение]

     Это  был  йоркширский  джентльмен  до  мозга  костей.  Ему  было  около
пятидесяти пяти лет,  но на первый взгляд он казался даже старше -  голова у
него  была совсем седая.  У  него был  широкий,  но  невысокий лоб,  свежий,
здоровый цвет лица; в его чертах, так же как и в манере говорить, проступала
резкость,  свойственная северянам; его лицо типичного англосакса, без единой
норманской  черты,  нельзя  было  отнести  к  разряду  изящных,  правильных,
породистых.  Люди изысканного вкуса нашли бы его грубоватым,  проницательные
назвали бы  его характерным;  тонкие люди сумели бы  оценить ярко выраженное
своеобразие,  отмечавшее  каждый  изгиб,  каждую  морщинку  этого  сурового,
умного,  энергичного лица, и залюбовались бы им. Однако на нем была написана
также и строптивость,  высокомерие, насмешливость, - словом, оно показывало,
что этому человеку нелегко приказывать, что он не терпит принуждения. Мистер
Йорк  был  довольно  высокого  роста;  строимый  и  подтянутый,  он  обладал
величественной осанкой. Да, это был джентльмен с головы до пят.
     Не легко было мне обрисовать внешность мистера Йорка,  а определить его
характер еще труднее.  Ты ошибаешься,  читатель,  если предполагаешь,  что я
собираюсь  вывести  некоего  безупречного  героя  или  благодушного пожилого
помещика-филантропа;  правда,  разговаривая с  Муром,  Йорк  выказал  немало
здравого смысла и доброжелательности,  но из этого вовсе не следует,  что он
всегда обходителен с людьми и справедлив в своих суждениях.
     Во-первых,  природа не наделила мистера Йорка чувством почтительности -
существенный недостаток,  немало  вредящий  человеку в  тех  случаях,  когда
требуется быть  почтительным.  Во-вторых,  ему  было отказано в  способности
сопоставлять  и   сравнивать   -   недостаток,   который   лишает   человека
снисходительности к  себе  подобным.  В-третьих,  природа скудно одарила его
добродушием и склонностью к мечтательности, что лишило его характер мягкости
и  просветленности и обесценило в его глазах эти свойства,  столь украшающие
наш мир.
     Неспособность быть  почтительным делала его  нетерпимым к  сильным мира
сего:  ему  были  отвратительны короли,  вельможи и  духовенство,  династии,
парламенты  и  правительства,   со  всеми  их  деяниями,  законами,  образом
правления,  правами и требованиями;  он считал,  что от них нет ни проку, ни
радости и  человечество ничего не  потеряет,  если  все  высокие троны будут
снесены и все высокопоставленные лица при этом погибнут.
     Неспособность быть почтительным лишала его также и  высшего наслаждения
- восхищаться тем,  что прекрасно;  иссушило в  его душе живительные родники
множества чистых  радостей и  в  корне  убило  ростки  многих  удовольствий.
Неверующим его  нельзя было назвать,  хотя он  и  не  исповедовал какой-либо
определенной веры,  но  вера его не была исполнена смиренного почитания;  он
верил,   что  есть  Бог  и  высшая  справедливость,   но  без  благоговения,
воображения и чувствительности.
     Не обладая способностью сравнивать, Йорк часто был непоследователен: он
провозглашал высокие принципы терпимости и  снисходительности,  а сам тем не
менее питал слепую неприязнь к некоторым слоям общества;  он говорил о попах
и  о  всех  им  подобных,  о  лордах и  их  прихлебателях в  грубых,  подчас
оскорбительных выражениях,  и  это вызывало законное возмущение.  Он не умел
поставить себя  на  место тех,  кого  поносил,  не  умел найти оправдание их
порокам и  заблуждениям в тех искушениях и трудностях,  которые их окружали,
не мог вообразить себе,  как повлияли бы на него те или иные обстоятельства,
будь  он  в  их  положении,   и  часто  высказывал  самые  жестокие,  иногда
бесчеловечные пожелания  относительно  тех,  кого  обвинял  в  жестокости  и
бесчеловечности.  Если верить его угрозам, он не остановился бы перед самыми
решительными,  даже  насильственными мерами,  чтобы  помочь  делу  Свободы и
Равенства.  Равенство! Да, мистер Йорк любил поговорить о равенстве, а ведь,
в сущности, он был большим гордецом. Приветливый со своими рабочими и добрый
с теми,  кто стоял ниже него и покорно с этим мирился,  он был надменен, как
Вельзевул,  с  теми,  кого свет считал выше него,  ибо сам он  ни  за кем не
признавал превосходства.  По природе человек непокорный,  он никому не желал
повиноваться;  таковы же были его отец и  дед,  эту же черту унаследовали от
него дети.
     Отсутствие  добродушия  делало  его  нетерпимым  к  проявлениям людской
глупости и к некоторым слабостям,  которые ему,  сильному и умному человеку,
представлялись непростительными;  поэтому в  своей язвительной насмешливости
он не знал удержу и способен был подчас колоть и колоть своего ближнего,  не
замечая, как яростно он нападает, не печалясь о том, как больно ранит.
     Что  же  до  отсутствия мечтательности -  это  вряд  ли  можно  назвать
недостатком:  тонкий музыкальный слух,  глаз,  умеющий видеть цвет и  форму,
наделили его  хорошим  вкусом,  а  кому  нужно  воображение?  Разве  оно  не
представляется большинству из  нас  бесполезным и  даже  опасным  свойством,
чем-то вроде болезни,  близкой к  безумию,  или пагубным пристрастием,  а не
высоким даром?
     Пожалуй,  так  думают  все,  кроме  тех,  кто  наделен воображением или
считает,  что наделен им.  Послушать их,  так выходит, что сердца их были бы
мертвы,  если бы  живительный ток воображения не  омывал их;  мир казался бы
тусклым их глазам, если бы это пламя не проясняло их зрения; одиноко было бы
им жить на свете,  не будь с ними этого странного спутника.  Можно подумать,
что именно воображение дарит радужные надежды весне, тонкое очарование лету,
тихие радости осенней поре и утешение зиме,  -  чего остальным людям не дано
испытать.  Все это,  разумеется,  не  более как самообман.  Однако мечтатели
цепляются за свои призрачные иллюзии и не променяют их и на груды золота.
     Мистер  Йорк  сам  не  обладал  поэтическим воображением и  считал  это
свойство совершенно излишним в других. Художников и музыкантов он еще терпел
и  даже  поощрял,  так  как  способен  был  наслаждаться  произведениями  их
искусства,  -  понимал  прелесть хорошей  картины и  с  удовольствием слушал
хорошую музыку, но скромный поэт, - пусть даже с пламенным сердцем и бурными
страстями, - неспособный стать конторским клерком или биржевиком на товарной
бирже,  мог бы влачить свои дни в  унижении и  умереть с  голоду на глазах у
Хайрама Йорка.
     В  мире множество таких Хайрамов Йорков,  и очень хорошо,  что истинный
поэт под внешним невозмутимым спокойствием и кротостью скрывает мятежный дух
и проницательный ум;  он способен оценивать по достоинству тех,  кто смотрит
на него свысока,  и понимать,  чего стоит та карьера,  которую он отверг, за
что  навлек на  себя  их  презрение;  очень отрадно,  что  он,  понимая язык
великого друга,  матери-природы,  нашел в слиянии с ней свои радости и легко
обходится без тех,  кому он  сам мало приятен и  кто ему совсем не  приятен.
Справедливо и то, что хотя мир и обстоятельства не балуют его, поворачиваясь
к нему нередко своей неприветливой,  хмурой стороной, - не потому ли, что он
и  сам холодно и  безучастно относится к  ним?  -  в душе его царит лучистое
сияние,  неугасимый огонь,  который согревает и  освещает все  вокруг  него,
тогда  как  постороннему наблюдателю его  жизнь  может  показаться  полярной
зимой,  без тепла,  без солнца. Истинный поэт вовсе не заслуживает жалости и
сам  втихомолку смеется над  тем непрошеным утешителем,  который принимается
оплакивать  его   печальную  участь.   Даже   когда  поклонники  утилитарной
философии{43} утверждают,  что ни он,  ни его искусство никому не нужны,  он
отвечает незадачливым фарисеям столь откровенной насмешкой,  столь глубоким,
беспощадным,   бичующим  презрением,  что  скорее  заслуживает  упрека,  чем
соболезнования.  Обо всем этом,  впрочем,  мистер Йорк и  не думает,  а  нам
сейчас предстоит заняться мистером Йорком.
     Я уже говорила тебе,  читатель,  о его недостатках,  однако можно о нем
сказать и  два-три добрых слова:  он был одним из самых уважаемых и  дельных
людей в  Йоркшире;  даже  недруги вынуждены были  его  уважать.  Бедняки его
любили,  он  всегда  был  к  ним  ласков и  добр.  С  рабочими он  обращался
по-отечески заботливо:  увольняя своего работника,  он старался устроить его
на другое место,  а если это не удавалось, то помогал ему переехать с семьей
туда, где было легче получить работу. Следует, впрочем, заметить, что, когда
кому-нибудь из его рабочих случалось проявить непочтительность,  Йорк, - как
и  многие из  тех,  кто не  терпит над собой принуждения,  но  отлично умеет
принуждать  других,  -  быстро  подавлял  бунтарские настроения в  самом  их
зародыше,  искоренял их,  как  сорную траву,  чтобы они не  разрослись и  не
возникали впредь в его владениях.  Да,  у него все обстояло благополучно,  и
поэтому он считал себя вправе строго осуждать своих менее удачливых соседей,
полагая,  что во всех неприятностях виноваты они сами, и неизменно становясь
на сторону рабочего, а не хозяина.
     Род Йорка был одним из  самых старинных и  уважаемых в  округе;  мистер
Йорк  был  хотя  и  не  самым  богатым,  но  одним из  влиятельнейших людей.
Образование он  получил прекрасное;  еще юношей,  в  годы,  предшествовавшие
французской революции,  он  много  путешествовал по  Европе  и  хорошо  знал
французский и  итальянский языки.  За свое двухлетнее пребывание в Италии он
собрал коллекцию хороших картин и изящных антикварных вещиц,  которые теперь
украшали  его  дом.  При  желании  он  держался как  образованный джентльмен
старинного  закала.  Речь  его,  когда  он  хотел  понравиться,  становилась
занимательной и  полной блеска;  и  если  он  чаще всего прибегал к  родному
йоркширскому диалекту,  то  делал  это  по  прихоти,  предпочитая его  более
изысканному способу  выражения.  "Картавость йоркширца,  -  утверждал он,  -
настолько же  приятнее  шепелявости лондонского щеголя,  насколько рев  быка
приятнее писка крысенка".
     Мистер Йорк знал всех соседей на много миль кругом, и все знали его, но
настоящих друзей у  него почти не  было.  Будучи сам человеком своеобразного
склада,  он  не любил людей заурядных.  Люди самобытного,  необычного склада
любого звания были ему по  душе,  но благовоспитанный и  бесцветный человек,
даже самого высокого положения,  вызывал в нем неприязнь. Он охотно проводил
часок-другой  в  беседе с  каким-нибудь смышленым работником или  со  старой
крестьянкой,  умной  и  острой на  язык,  но  жалел  минуты,  потраченные на
разговор с  учтивым,  но  ничем не примечательным джентльменом или светской,
элегантной,  но легкомысленной дамой.  В  своих симпатиях и антипатиях он не
знал никакой меры и  забывал,  что среди тех,  кому отказано в  своеобразии,
могут попадаться приятные и  даже  превосходные люди.  Иногда,  впрочем,  он
изменял своему правилу;  он  чувствовал себя  как  нельзя лучше  среди людей
простых,  чистосердечных,  не тронутых воспитанием, неразвитых и неспособных
оценить его образованность и  ум:  с  ними он  мог позволить себе колкости и
насмешки,  не боясь оскорбить их или задеть;  да они и  не вдумывались в его
слова,  не присматривались к его поступкам,  не обсуждали его мнений. С ними
он  чувствовал себя весьма непринужденно и  поэтому предпочитал их  общество
всякому другому.  Среди них  он  царил.  Они  подчинялись его  воле  слепо и
бездумно, не отдавая себе отчета в его власти над собой; в их безоговорочном
повиновении не  было и  тени услужливости или подобострастия,  поэтому-то их
доверчивость и  покорность были удобны ему,  как  удобны человеку кресло,  в
котором он сидит, или пол, по которому он ходит.
     Читатель,  наверно,  уже  заметил,  что мистер Йорк выказывал некоторое
расположение к Муру;  для этой благосклонности имелись свои причины: как это
ни  странно,  но  одной из  причин было то,  что  Мур говорил по-английски с
акцентом,  а по-французски безукоризненно правильно и что его смуглое, тонко
очерченное  худощавое  лицо  было  отнюдь  не   йоркширского  и   вообще  не
британского типа.  Казалось бы,  такое незначительное обстоятельство едва ли
могло  повлиять на  человека,  подобного Йорку;  но  дело  в  том,  что  эти
особенности пробуждали в его душе давние и приятные воспоминания,  унося его
вновь к поре юности, к годам путешествий. В Италии, в ее городах и селениях,
Йорк видел лица такого типа,  как у  Мура;  в Париже,  в театрах и кафе,  он
слышал говор,  подобный говору Мура;  тогда он был молод,  и вот всякий раз,
когда он видел или слышал этого иностранца, ему казалось, что благословенная
пора юности снова вернулась.
     Кроме того,  он в  свое время знавал отца Роберта и  вел с ним торговые
дела;  это  было уже  существенной,  хотя и  нельзя сказать,  чтобы приятной
связью между ними:  банкротство торгового дома  Мура нанесло Йорку некоторый
ущерб.
     К тому же он питал уважение к Роберту как к умелому дельцу. Наблюдая за
ним,  он все больше убеждался,  что Роберт в конце концов тем или иным путем
разбогатеет; ему нравились его решительность, проницательный ум, а возможно,
жесткость характера. К тому же Йорк был одним из опекунов несовершеннолетней
наследницы,  на  чьей  земле была  расположена фабрика Мура,  и  тому  часто
приходилось советоваться с  ним  по  всякого  рода  делам,  и  это  тоже  их
сближало.
     Что  касается Хелстоуна,  то  между ним  и  хозяином дома чувствовалась
взаимная  неприязнь,  вдвойне  сильная,  ибо  она  была  порождена различием
характеров и житейскими обстоятельствами.  Вольнодумец не выносил догматика,
поклонник  свободы  -  страстного  приверженца существующего порядка;  кроме
того, по слухам, они в былые годы добивались руки одной и той же девушки.
     Мистер Йорк в молодости отдавал предпочтение веселым и бойким женщинам:
его пленяли эффектность,  живой ум и острый язычок.  Однако ни одной из этих
блестящих красавиц он  не  сделал предложения и  вдруг не на шутку влюбился;
его избранница была ничуть не  похожа на тех,  кому он до сих пор дарил свою
благосклонность;  это  была  девушка  с  лицом  мадонны,  ожившее  мраморное
изваяние,  воплощенная кротость и смирение.  Неважно, что она едва отвечала,
когда он к ней обращался;  неважно, что она будто не слышала его вздохов, не
видела его  нежных взглядов,  редко  улыбалась его  шуткам,  не  уделяла ему
внимания  и  не  питала  уважения;   неважно,   что  она  не  обладала  теми
достоинствами,  которые всегда восхищали его в  женщине;  для него Мэри Кейв
была совершенством, потому что он, по той или иной причине, полюбил ее.
     Мистер Хелстоун,  в то время младший священник Брайерфилда,  тоже любил
Мэри  или  во  всяком случае увлекался ею.  Многие пленялись этой  девушкой,
прекрасной,  как  те  мраморные ангелы,  что украшают гробницы.  Однако всем
своим поклонникам она предпочла священника из уважения к его сану; этот сан,
по-видимому,  наделил его ореолом,  достаточным для того,  чтобы она сделала
свой выбор,  -  тем  ореолом,  которого мисс Кейв не  видела в  других своих
поклонниках-коммерсантах.  Мистер Хелстоун не питал к Мэри ни всепоглощающей
страсти,  подобно  мистеру  Йорку,  ни  почтительного благоговения,  подобно
большинству ее поклонников.  Не в пример другим он видел ее такой, какой она
была на самом деле,  и  потому ему было нетрудно полностью подчинить себе ее
волю.  На  его  предложение она  без  колебаний ответила  согласием,  и  они
поженились.
     Однако по  самой своей природе Хелстоун не  мог  быть хорошим мужем,  в
особенности женщине тихой и мягкой;  он полагал,  что,  если жена молчит,  -
значит,  ей ничего не надо,  ничто ее не беспокоит.  Если она на жалуется на
одиночество,  -  значит, постоянное одиночество ей не в тягость. Если она не
требует к себе внимания,  не заявляет, что к тому-то у нее лежит сердце, а к
тому-то не лежит,  - значит, у нее нет собственных вкусов и склонностей и ее
мнения можно и не спрашивать;  он и не пытался понять, что женщина во многом
не  похожа на  мужчину;  он  видел в  ней лишь существо иного,  скорее всего
низшего порядка.  Жена не могла быть ни другом своего мужа, ни тем более его
советчицей или  опорой.  Два-три года спустя он  почти охладел к  ней и  был
чрезвычайно изумлен, когда в один прекрасный день увидел на супружеском ложе
бездыханным ее прекрасное тело; он почти не замечал, что она таяла, хотя все
кругом давно уже это видели.  Утрата,  казалось, не потрясла его, хотя - как
знать?  -  его  равнодушие могло  быть  и  напускным,  ибо  скорбь не  легко
исторгала слезы из его глаз.
     Его  сухие  глаза и  внешне бесстрастный вид  оскорбляли чувства старой
домоправительницы и служанки,  - ухаживая за больной, они имели случай лучше
ее супруга узнать,  что у  их госпожи было доброе и любящее сердце;  обряжая
тело усопшей,  они усердно сплетничали, вдаваясь во всевозможные подробности
и не жалея прикрас,  об истинной и предполагаемой причине ее смерти; словом,
они  всячески разжигали друг в  друге негодование против сурового маленького
человечка, который занимался делами в соседней комнате, не подозревая о том,
как его осуждают за спиной.
     И  вот  едва бренные останки миссис Хелстоун были преданы земле,  как в
округе поползли слухи о том,  что ее сгубило тайное страдание.  Слухи вскоре
превратились в  подробные  рассказы  о  холодности  и  даже  бессердечии  ее
супруга,  и эта явная клевета была всеми с легкостью принята на веру.  Дошли
толки и до мистера Йорка, который отчасти поверил им. Он и без того не питал
дружеских чувств к своему счастливому сопернику; хотя он и был женат, притом
на женщине совсем иного склада,  чем М