ами.  Похоже,  что  мы  вообще говорим на  разных
языках.  Давайте лучше расстанемся.  Я  говорю это  не  потому,  что вы  мне
ненавистны,  -  продолжала она со все возрастающим волнением. - По-своему вы
человек неплохой и, может быть, искренно желаете мне добра. Но мы никогда не
поймем друг друга,  мы всегда будем говорить о  разных вещах.  Вы досаждаете
мне  всякими  пустяками,   выводите  из   себя  мелочной  тиранией,   бесите
придирками. Что же до ваших ничтожных принципов, ограниченных правил, жалких
предрассудков,  предубеждений и  догматов,  -  оставьте их при себе,  мистер
Симпсон! Ступайте и принесите их божеству, которому поклоняетесь. Мне они не
нужны,  и я не хочу о них даже знать. Мне сияет иной свет, у меня иная вера,
иная надежда, иная религия.
     - Иная религия? Значит, она еще и не христианка!
     - Да, у меня иная религия, я не верю в вашего Бога.
     - Не верить в Бога?!
     - Ваш Бог,  сэр, - это светское общество, так называемый свет. Для меня
вы тоже не христианин,  а идолопоклонник.  Я полагаю, вы поклоняетесь идолам
по своему невежеству;  во всяком случае вы слишком суеверны.  Ваш Бог,  сэр,
ваш великий Ваал, ваш Дагон с рыбьим хвостом предстает передо мной, как злой
демон.  Вы и вам подобные возвели его на трон, увенчали короной, вручили ему
скипетр.  Но  смотрите,  как отвратительно он  управляет миром!  Его любимое
занятие  -  устраивать браки!  Он  связывает юность  с  дряхлостью,  силу  с
ничтожеством. Он воскрешает вновь все извращенные жестокости Мезенция{496} и
соединяет мертвецов с живыми.  В его царстве властвует ненависть - затаенная
ненависть;  отвращение - скрытое отвращение; измены - семейные измены; порок
- глубокий,  смертельный,  домашний  порок.  В  его  владениях у  родителей,
которые никогда не  любили,  растут никого не любящие дети:  со дня рождения
они  пьют  желчь разочарования и  дышат воздухом,  душным от  лжи.  Ваш  Бог
устраивает браки королей,  - взгляните же на ваши королевские династии! Ваше
божество -  это божество заморских аристократов; но попробуйте разобраться в
голубой крови испанских монархов!  Ваш Бог - это французский Гименей; но что
такое семейная жизнь французов?  Все, что окружает вашего идола, обречено на
гибель,  все  вырождается  и  мельчает  под  его  властью.  Ваш  Бог  -  это
замаскированная Смерть!
     - Какие ужасные слова!  Вы не должны больше общаться с  моими дочерьми,
мисс Килдар:  подобная близость для  них опасна...  Знай я  раньше...  Но  я
думал, вы просто сумасбродны... Никогда бы не поверил...
     - Зато теперь,  сэр,  надеюсь,  вы уяснили,  что вам заботиться о  моей
судьбе бесполезно?  Чем больше вы стараетесь,  тем хуже:  вы сеете ветер, но
пожнете бурю.  Я  смету паутину ваших замыслов,  чтобы она  мне  не  мешала.
Решение мое твердо,  и вы не сможете его поколебать.  Свою руку я отдам лишь
тогда,  когда мне прикажет сердце и  совесть,  -  и только они.  Поймите это
наконец!
     Мистер Симпсон был озадачен.
     - В жизни ничего подобного не слыхивал!  - бормотал он. - Со мной никто
не осмеливался так говорить. Никто и никогда... В жизни...
     - Вы совсем запутались, сэр. Лучше вам уйти. Или мне.
     Он поспешно встал.
     - Надо немедленно уезжать. Прочь из этого дома! Мы сегодня же уедем.
     - Не торопите тетю и кузин, дайте им немного времени.
     - Нет, довольно разговоров. Она просто не в себе!
     Он дошел до двери, вернулся за своим платком, уронил табакерку, высыпав
все ее содержимое на ковер,  споткнулся и  чуть не упал на Варвара,  который
лежал  поперек дорожки.  Доведенный до  предела,  мистер Симпсон в  отчаянии
послал  к  черту  доброго  пса,  наградил нелестным эпитетом его  хозяйку  и
выскочил из комнаты.
     - Бедный мистер Симпсон!  -  проговорила Шерли про себя. - Оказывается,
он не только слаб,  но и груб... Ах, как я устала! - прибавила она. - Голова
болит...
     Она приклонила голову на подушку и незаметно для себя задремала.
     Человек,  который вошел в комнату четверть часа спустя, увидел, что она
спит  глубоким  сном.  После  всяких  тревог  и  неприятностей Шерли  всегда
прибегала к этому природному лекарству, и сон тотчас приходил на ее зов.
     Вошедший постоял над нею, потом позвал:
     - Мисс Килдар!
     Возможно,  голос его совпал с каким-то сновидением, потому что Шерли не
испугалась и  даже не совсем проснулась;  не открывая глаз,  она лишь слегка
повернула голову, так что теперь стала видна ее щека, прежде закрытая рукой.
Лицо у  нее было розовое,  счастливое и  на губах бродила легкая улыбка,  но
длинные ресницы были влажны:  то ли она поплакала во сне, то ли еще до того,
как заснула,  уронила несколько слезинок, вызванных обидными словами мистера
Симпсона.  Ни один мужчина,  а тем более женщина, как бы сильны они ни были,
не в состоянии спокойно выносить несправедливость.  Клевета или унизительные
слова иной раз больно ранят беззащитную душу,  даже если их  слышишь из  уст
глупца.  Шерли походила на ребенка,  которого наказали за шалости, но теперь
простили и уложили спать.
     - Мисс Килдар! - снова послышался голос.
     На этот раз он разбудил Шерли.  Она открыла глаза и  увидела возле себя
Луи Мура. Впрочем, не совсем возле - он стоял в двух-трех шагах от нее.
     - О мистер Мур, - проговорила она. - Я уж испугалась, что это снова мой
дядюшка: мы с ним поссорились.
     - Мистер Симпсон мог бы оставить вас в  покое,  -  последовал ответ.  -
Разве он не видит, что вы еще не совсем окрепли?
     - Слабенькой я ему не показалась, уверяю вас. Во всяком случае, при нем
я не плакала.
     - Он  говорит,   что  собирается  покинуть  Филдхед.   Сейчас  он  дает
распоряжения своим домашним.  Он заходил в  классную комнату и  разговаривал
тем же тоном, которым, видимо, говорил и с вами. Наверное, он вас замучил...
     - Вы с Генри тоже уезжаете?
     - Его едва можно понять,  но я  полагаю,  что это относится и  к Генри.
Впрочем,  завтра все может измениться:  сейчас он в таком состоянии, что его
решимости вряд ли  хватит более чем на два жала.  Он еще может прожить здесь
не одну неделю.  Мне он тоже сказал что-то непонятное,  - об этом надо будет
еще подумать на досуге.  Когда он вошел, я как раз читал записку, полученную
от мистера Йорка,  и  у меня не было времени разговаривать,  -  пришлось его
оборвать.  Он в бешенстве,  но мне не до него.  Вот записка,  взгляните. Она
касается моего брата Роберта.
     Луи Мур внимательно посмотрел на Шерли.
     - Рада слышать, что от него есть вести. Он скоро вернется?
     - Он вернулся, он уже в Йоркшире. Мистер Йорк ездил вчера в Стилбро его
встречать.
     - Мистер Мур... что-нибудь случилось?
     - Разве мой голос дрожит? Сейчас он в Брайермейнсе, и я еду к нему.
     - Что произошло?
     - Вы бледнеете,  -  я уже сожалею,  что заговорил об этом.  Не бойтесь,
могло быть и хуже. Роберт жив, но опасно ранен.
     - О Боже! Вы сами побледнели! Сядьте рядом со мной.
     - Прочтите записку. Позвольте, я разверну...
     Мисс Килдар прочитала записку;  в  ней Йорк коротко извещал о том,  что
прошлой ночью Роберт Мур был ранен выстрелом в спину из-за стены Милденского
сада  у  подножья  холма  Броу.  Рана  тяжелая,  но  есть  надежда,  что  не
смертельная.  Что касается убийцы или убийц,  о них ничего не известно - они
скрылись.
     "Несомненно,  это  была месть,  -  писал мистер Йорк.  -  Жаль,  что он
возбудил такую ненависть, но теперь жалеть поздно".
     - Он  мой  единственный брат,  -  сказал Луи,  когда  Шерли вернула ему
записку. - Я не могу спокойно слышать, что какие-то мерзавцы подстерегли его
в засаде, как дикого зверя, и выстрелили ему в спину из-за угла.
     - Успокойтесь,   не  теряйте  надежды.   Он  поправится,   я  знаю,  он
выздоровеет.
     Стараясь утешить его,  Шерли легким,  почти неощутимым жестом коснулась
руки Луи Мура, лежавшей на подлокотнике кресла.
     - Дайте мне вашу руку,  - сказал он. - Это будет в первый раз, в минуту
тяжкого горя.
     И, не дожидаясь ни согласия, ни отказа, он взял руку Шерли.
     - Я сейчас отправляюсь в Брайермейнс, - продолжал он. - А вас я попрошу
сходить к  Хелстоунам и известить обо всем Каролину.  Будет лучше,  если она
узнает это от вас. Вы пойдете?
     - Сейчас  же!  -  с  готовностью ответила  Шерли.  -  Сказать  ей,  что
опасности нет?
     - Да, скажите.
     - Надеюсь, вы скоро вернетесь с новостями.
     - Я либо вернусь, либо напишу.
     - Доверьте мне Каролину. С вашей сестрой я тоже поговорю. Впрочем, она,
наверное, уже возле Роберта?
     - Наверное. Или скоро там будет. А теперь прощайте.
     - Что бы ни случилось, вы выдержите, я верю.
     - Будущее покажет.
     Настал миг,  когда  Шерли  пришлось высвободить свои  пальчики из  руки
воспитателя, а тому выпустить эту маленькую ручку, которая целиком умещалась
и пряталась в его ладони.
     "Я-то думал, что мне придется ее утешать, - размышлял Луи Мур по дороге
в Брайермейнс.  -  А она сама ободряет меня.  Этот сочувственный взгляд, это
нежное  прикосновение!   Легче  самого  легкого  пуха,   целительнее  любого
бальзама.  Оно было свежее снежинки и  пронизывало дрожью,  как удар молнии.
Тысячу раз мечтал я  сжать эту руку,  подержать ее в своей и вот завладел ею
на пять минут.  Но теперь наши пальцы уже знакомы,  -  встретившись однажды,
они обязательно встретятся вновь".


        "ГЛАВА XXXII"

                          Школьник и лесная нимфа

     Брайермейнс был гораздо ближе, чем лощина, поэтому мистер Йорк доставил
Роберта Мура к себе.  Он уложил своего юного друга на лучшую в доме кровать,
хлопоча  над  ним,   как  над  родным  сыном.   Вид  крови,  струившейся  из
предательской  раны,   пробудил  в  сердце  йоркширского  джентльмена  самые
настоящие отцовские чувства;  это страшное происшествие,  когда Роберт вдруг
очутился перед ним в пыли поперек дороги,  беспомощный,  мертвенно-бледный -
вызвало самое искреннее участие Йорка.
     Вокруг никого не было, никто не помогал Йорку поднимать раненого, никто
его не утешал,  никто не подавал советов,  - ему пришлось все делать самому.
Полная беспомощность истекающего кровью юноши, - для него Роберт Мур был все
еще  юношей,  -  полная  зависимость раненого от  его  доброты пробудили все
лучшее в душе Йорка.  Он любил власть,  умел ею пользоваться,  и вот теперь,
когда в его власти оказалась человеческая жизнь, Йорк был в своей стихии.
     Не подвела и его мрачная подруга жизни: такого рода происшествия вполне
соответствовали ее способностям и  вкусам.  Иная женщина была бы вне себя от
ужаса,  если бы  к  ней в  дом среди ночи принесли и  уложили окровавленного
человека.  Тут было более чем достаточно причин для истерики.  Однако миссис
Йорк скорей устроила бы истерику по поводу того,  что Джесси не идет из сада
и  не садится за вязанье,  или,  скажем,  из-за того,  что Мартин собирается
бежать в Австралию, чтобы там обрести свободу и избавиться от тирании своего
братца Мэттью.  Но покушение на убийство у ее порога,  полумертвый человек в
ее лучшей постели, - это лишь придало ей силы, укрепило душу и превратило ее
чепец в шлем, а ее самое - в воительницу.
     Миссис Йорк  принадлежала к  числу тех  дам,  которые способны отравить
придирками жизнь  какой-нибудь служанке и  в  то  же  время могут героически
ухаживать за целым лазаретом зачумленных.  Сейчас она почти любила Мура:  ее
черствое сердце почти смягчилось, когда его доверили ее заботам, отдали ей в
руки беспомощного, словно ее собственный новорожденный в колыбельке. Если бы
кто-нибудь из  служанок или  даже ее  дочерей осмелился подать ему  воды или
поправить подушку,  миссис Йорк отхлестала бы непрошеную помощницу по щекам.
Для  начала же  она  изгнала Розу и  Джесси с  верхнего этажа,  а  служанкам
запретила показывать туда нос.
     Если  бы  все  это  произошло у  ворот дома  Хелстоуна и  тот  поместил
раненого у себя, ни мистер Йорк, ни его жена даже не посочувствовали бы Муру
и сказали бы,  что он получил по заслугам за свою жестокость и нетерпимость.
Но сейчас оба хлопотали над ним и оберегали его как зеницу ока.
     Просто удивительно,  как  еще миссис Йорк пустила к  раненому Луи Мура!
Ему позволили присесть на  край постели,  склониться над изголовьем,  пожать
руку брата и  даже запечатлеть на  его бледном лбу братский поцелуй!  Миссис
Йорк все это перенесла и  с  тех пор позволяла Луи Муру оставаться в ее доме
большую часть дня, а однажды разрешила ему провести с братом целую ночь.
     В  то сырое ноябрьское утро она поднялась в  пять часов,  своими руками
развела  огонь  в  плите,  приготовила братьям завтрак и  сама  его  подала.
Величественно закутавшись в  широченный фланелевый капот,  в шали и в ночном
чепчике,  она сидела и  благосклонно смотрела на братьев,  словно наседка на
своих клюющих цыплят.  И,  однако,  в  тот  же  день  миссис Йорк пригрозила
выгнать кухарку,  когда та осмелилась сварить и  подать мистеру Муру тарелку
саговой каши,  и  разбранила служанку за  то,  что,  когда Луи Мур собирался
домой,  та  вынесла ему  из  кухни его  сюртук и  дерзко помогла его надеть,
получив в благодарность улыбку, ласковое "спасибо, милая" и шиллинг.
     На  другой день появились две бледные,  встревоженные дамы,  униженно и
настойчиво упрашивая впустить их  на  минутку к  мистеру Муру.  Миссис  Йорк
осталась глуха  к  их  мольбам и  отослала обеих  прочь,  не  упустив случая
высказать им все, что она о них думает.
     Как же  она встретила Гортензию Мур?  Не  так уж  плохо,  -  можно было
ожидать и худшего. Похоже было, что все семейство Муров пришлось миссис Йорк
по душе, как никакое другое. У нее с Гортензией нашлась неистощимая тема для
разговоров -  о  порочных наклонностях прислуги.  У  обеих оказались на этот
предмет сходные взгляды:  и  та  и  другая  смотрели на  слуг  с  одинаковой
подозрительностью и  судили их  одинаково строго.  Кроме  того,  Гортензия с
самого начала не  выказывала никакой ревности к  миссис Йорк и  ее заботам о
Роберте.  Она уступила ей обязанности сиделки и почти не вмешивалась, а себе
нашла занятие в бесконечной беготне по дому,  в надзоре за кухней,  в ябедах
на служанок,  -  короче, без работы она не сидела. Что касается посетителей,
то  обе с  одинаковой решительностью не пускали их к  больному.  Они держали
молодого фабриканта буквально взаперти,  едва дозволяя,  чтобы в его темницу
проникал свежий воздух и солнечный свет.
     Мистер  Мак-Терк,  хирург,  которому  доверили  Мура,  нашел  его  рану
опасной,  но не безнадежной.  Сначала он хотел приставить к  нему сиделку по
своему выбору,  однако ни  Гортензия,  ни  миссис Йорк об этом и  слышать не
желали.  Они обещали неукоснительно выполнять все распоряжения врача, и тому
пришлось временно покориться.
     Разумеется,   обе   старались  как   могли,   однако  этого   оказалось
недостаточно:  однажды повязки сползли и раненый потерял много крови. Срочно
вызванный Мак-Терк примчался,  едва не загнав коня.  Он был из тех хирургов,
раздражать которых опасно: он и в хорошем настроении бывал резок, а в дурном
просто  груб.  Увидев,  в  каком  состоянии находится Мур,  он  выразил свои
чувства в короткой цветистой речи, привести которую мы не имеем возможности.
Два-три отборнейших цветочка из этого букета достались невозмутимому мистеру
Грейвсу,  стойкому юному помощнику,  обычно сопровождавшему Мак-Терка в  его
поездках;  следующий венок  украсил  голову  другого оказавшегося под  рукой
юного джентльмена,  -  забавной копии самого хирурга,  -  это  был  его сын;
однако  настоящий  дождь  цветов  посыпался  на  лезущих  не  в   свои  дела
представительниц слабого пола вообще и в частности.
     Хирург и  его помощники провозились с Муром большую часть долгой зимней
ночи. Запершись в комнате раненого, они хлопотали, волновались и спорили над
его измученным телом. Они втроем стояли по одну сторону кровати, а по другую
ждала Смерть.  Схватка была жаркой;  она длилась до рассвета,  но и тогда ни
одна из сторон еще не могла торжествовать победу: силы оказались равными.
     На заре, оставив пациента под наблюдением Грейвса и Мак-Терка-младшего,
старший Мак-Терк  отправился за  подкреплением и  вскоре обрел  его  в  лице
миссис Хорсфолл, лучшей своей сиделки. Ее заботам он поручил Мура, строжайше
предупредив почтенную даму  об  ответственности,  которая возлагается на  ее
плечи.   Эту  ответственность  миссис  Хорсфолл  взяла  на   себя  с   тупой
невозмутимостью,  так же просто,  как кресло,  в  котором и  расположилась у
изголовья раненого.
     С этой минуты началось ее царствование.
     У  миссис  Хорсфолл  было  одно  достоинство:  указаниям Мак-Терка  она
следовала неукоснительно,  они  для нее были священнее Десяти заповедей.  Во
всех других отношениях это была не женщина,  а дракон. Гортензия Мур при ней
совершенно  стушевалась;  миссис  Йорк,  подавленная,  отступила,  -  и  это
несмотря на высокое мнение обеих дам о самих себе и на известный вес,  какой
они имели в глазах окружающих!  Вконец перепуганные толщиной,  массивностью,
ростом и  силой миссис Хорсфолл,  они покинули поле боя и  укрылись в  малой
гостиной. Сиделка же, со своей стороны, когда хотела, располагалась наверху,
а  когда не хотела -  внизу,  выпивала в  день по три рюмки и  выкуривала по
четыре трубки.
     О  Муре теперь никто не  смел даже осведомляться.  Миссис Хорсфолл была
его  сиделкой,  ее  приставили,  чтобы она  за  ним  ухаживала,  но  кое-кто
опасался, что она его действительно уходит.
     Мак-Терк приезжал к раненому каждое утро и каждый вечер. Этот случай, в
связи с возникшими осложнениями,  приобрел в глазах хирурга профессиональный
интерес.  Он смотрел на Мура,  как на испорченный часовой механизм,  который
необходимо исправить и снова пустить в ход, - прекрасный повод показать свое
искусство!   Что  касается  Грейвса  и  Мак-Терка-младшего  -   единственных
посетителей Мура,  помимо врача, то они относились к раненому как к будущему
объекту исследований в морге стилброской больницы.
     Веселое это  было время для Роберта Мура!  Измученный болью,  постоянно
под угрозой смерти,  слишком слабый, чтобы пошевельнуться, и не в силах даже
говорить,  он видел возле себя только сиделку, похожую на великаншу, да трех
врачей.  Так он пролежал весь ужасный ноябрь с его все более короткими днями
и все более длинными ночами.
     В  начале своего заключения Мур еще пытался слабо сопротивляться миссис
Хорсфолл.  Ему  была  противна ее  массивная туша и  неприятны прикосновения
грубых рук,  но  она его живо утихомирила и  научила послушанию.  Не обращая
внимания  на  его  шестифутовый рост,  вес  и  мускулы,  она  переворачивала
раненого в  постели,  как младенца в  люльке.  Когда он бывал послушен,  она
называла  его  "душенькой" и  "голубчиком",  а  когда  упрямился -  могла  и
встряхнуть.  Если Мур пытался заговорить с  Мак-Терком,  она предостерегающе
поднимала руку  и  шикала на  раненого,  как  нянька шикает на  непослушного
ребенка.  Про себя он  думал,  что все было бы  много терпимее,  если бы его
сиделка не курила и не пила джин,  но она делала и то и другое. Однажды в ее
отсутствие Мур намекнул хирургу, что эта женщина "пьет, как гусар".
     - Пустяки,  дорогой сэр,  все они таковы! - рассмеялся Мак-Терк в ответ
на его жалобы.  - Зато у Хорсфолл есть большое достоинство, - прибавил он. -
Пьяная или трезвая, она никогда не забывает исполнить то, что я ей велел.


        "x x x"

     Наконец поздняя осень  кончилась;  дожди  и  туманы  перестали рыдать и
слезиться над Англией,  завывающие ветры унеслись в далекие страны. Сразу за
ноябрем началась настоящая зима - чистая, безмолвная и морозная.
     Тихий  день  сменился ясным вечером.  Все  вокруг походило на  северный
полюс - свет и краски напоминали переливы белых, фиолетовых и бледно-зеленых
драгоценных   камней.    Холмы   были   сиреневыми,   заходящ