ладывая свое рукоделье, -
есть какие-либо известия о  вашем брате?  Почему он так задержался в городе?
Когда он собирается вернуться?
     - Знаю, что собирается, но что его задерживает, не могу вам сказать. По
совести говоря,  вам должно быть известно лучше,  чем кому бы  то ни было во
всем Йоркшире, почему он медлит с возвращением.
     Легкий румянец вспыхнул на щеках мисс Килдар.
     - Напишите  и  поторопите  его,  -  сказала  она.  -  Я  знаю,  что  он
задерживается не  без  причины;  пока торговля так  плоха,  фабрику лучше не
восстанавливать. Однако он не должен совсем покидать наши края.
     - Я знаю,  он говорил с вами в вечер перед отъездом, - заметил Луи Мур.
- После  этого  он  тотчас  оставил  Филдхед.  Я  прочитал,  вернее  пытался
прочитать по  его  лицу,  что  случилось.  Он  от  меня отвернулся.  Тогда я
догадался,  что  он  уедет надолго.  Иной раз  прелестные маленькие пальчики
удивительно ловко умеют сокрушать мужскую гордость, - ведь она так хрупка! Я
полагаю,  что  Роберт  слишком  понадеялся на  свою  мужественную красоту  и
врожденное благородство.  Тем,  у кого таких преимуществ нет, много легче, -
они не питают несбыточных надежд. Однако я все же напишу, что вы желаете его
возвращения.
     - Не  пишите,   что  я  желаю,   скажите  лучше,  что  его  возвращение
желательно.
     Прозвучал второй звонок, и мисс Килдар повиновалась его призыву.


        "ГЛАВА XXIX"

                                  Луи Мур

     Луи Мур привык к спокойной жизни; он был от природы человеком спокойным
и  переносил подобную жизнь  лучше  многих  других  людей.  Его  собственный
обширный мир,  заключенный в голове и сердце,  позволял ему весьма терпеливо
переносить вынужденное пребывание в тесном уголке реального мира.
     Как  тихо  в  Филдхеде нынче вечером!  Все,  кроме Луи  Мура,  уехали в
Наннли,  -  мисс Килдар,  все семейство Симпсонов и  даже Генри.  Сэр Филипп
настоятельно приглашал их,  чтобы познакомить со  своей матерью и  сестрами,
приехавшими погостить в Прайори.
     Прелюбезный джентльмен,  этот баронет,  - он пригласил также и учителя!
Но учитель скорее согласился бы на свидание с  духом графа Хантингдонского и
всей его  буйной свитой под сенью самого древнего,  самого толстого,  самого
черного дуба в  Наннлийском лесу,  и  уж  конечно охотнее повстречался бы  с
привидением аббатисы или бледной монахини среди замшелых развалин их  бывшей
обители,  чьи  руины милосердно прикрывает теперь лесная поросль.  Луи  Муру
очень  не  хочется  оставаться  сегодня  одному,  но  еще  меньше  -  видеть
мальчишку-баронета,  его  снисходительно-строгую мать,  его  высокорожденных
сестер и тем паче кого-нибудь из семейства Симпсонов.
     Вечер   неспокоен:   над   землей   все   еще   бушуют  бури   осеннего
противостояния.  Днем шел проливной дождь, сейчас он перестал, вихрь рассеял
огромную тучу,  но небо не очистилось и не блещет звездной синевой:  обрывки
облаков несутся по нему, заслоняя луну, и ветер не смолкая стонет и плачет в
высоте.  Луна сияет, словно радуясь ночной буре, словно в яростных ее ласках
для нее любовь и наслаждение.  Эндимион{458} не ждет этой ночью свою богиню:
в горах нет ни стад,  ни пастухов.  И хорошо,  что нет,  ибо в эту ночь Луна
принадлежит Эолу{458}.
     Сидя в классной комнате, Луи Мур слушал, как завывает ветер, ударяясь о
крышу и окна со стороны фасада.  Его комната была в заветрии, но он вовсе не
желал сидеть в убежище, прислушиваясь к заглушенным голосам бури.
     - Все комнаты внизу пусты,  -  проговорил он.  -  Чего же я сижу в этом
карцере?
     Он поднялся и пошел туда,  где окна были шире его маленьких заслоненных
ветвями окошек и  свободно пропускали серебряные блики с  темно-синих небес,
где стремительно проносились видения осенней ночи. Свечи он не взял, в лампе
или  свете  камина тоже  не  было  нужды:  несмотря на  быстролетные облака,
мерцающий свет луны заливал полы и стены комнат.
     Луи прошел по всему дому;  казалось, он идет из двери в дверь следом за
каким-то  призраком.  В  дубовой гостиной он остановился.  Здесь было не так
мрачно, голо и темно, как в других комнатах; в камине пылал жаркий огонь, от
раскаленных  углей  распространялось приятное  тепло;  возле  коврика  перед
камином стоял маленький рабочий столик, рядом с ним - кресло.
     Луи Мур остановился перед этим креслом с  таким видом,  словно увидел в
нем  тот  призрак,  за  которым так  долго  шел.  Глаза его  зажглись,  лицо
оживилось,  как  будто  он  отыскал наконец в  пустом доме  живое существо и
сейчас с ним заговорит.
     Он начал осматриваться. На спинке кресла висит дамская сумка, маленькая
атласная сумочка.  Секретер открыт,  ключи висят в замочной скважине. Тут же
на  виду  лежит  хорошенькая печатка,  серебряная ручка с  пером,  веточка с
зелеными листьями и  несколькими алыми  ягодами,  изящная  тонкая  и  чистая
перчатка с маленькой руки,  -  все это придает столу вид слегка неряшливый и
одновременно  очень  живописный.   По  законам  живописи  мелочи  не  должны
загромождать картину,  однако именно эти мелочи придают тихой картине особое
очарование.
     - Всюду  ее  следы,  -  заговорил Луи  Мур.  -  Вот  здесь она  сидела,
прекрасная и беззаботная.  Ее позвали,  она,  конечно, заторопилась и забыла
прибрать свой стол.  Почему даже в ее небрежности столько прелести? Откуда у
нее этот дар -  быть очаровательной даже в неряшливости?  Ее всегда найдется
за что побранить,  но сердиться на нее невозможно.  Я думаю, ее возлюбленный
или муж,  если даже вздумает поговорить с ней всерьез, то все равно закончит
свой выговор поцелуем.  Да  это и  естественно!  Куда приятнее перебирать ее
недостатки, чем восхищаться достоинствами любой другой женщины! Но что это я
бормочу? Уже начал разговаривать сам с собой? А ну-ка, замолчи!
     Луи замолчал.  Он стоял и раздумывал.  Потом начал устраиваться,  чтобы
приятно провести вечер.
     Прежде всего  он  опустил шторы  на  широких окнах,  за  которыми сияла
царственная луна,  подкинул угля в жаркое, прожорливое пламя и зажег одну из
двух  свечей на  столе.  После  этого он  пододвинул к  столу другое кресло,
поставил его  как  раз напротив первого и  уселся.  Затем извлек из  кармана
небольшую,  но  толстую записную книжку,  достал карандаш к  начал покрывать
чистые страницы неровным, убористым почерком.
     Не  бойся,  читатель,  не  скромничай!  Подойди поближе,  встань за его
спиной и посмотри, что он там пишет.
     "Сейчас девять часов, раньше одиннадцати коляска не вернется, я уверен.
Значит,  до  одиннадцати я  совершенно свободен и  могу сидеть в  ее комнате
напротив ее  кресла,  облокотившись о  ее стол.  Все вокруг напоминает мне о
ней.
     Раньше мне нравилось Одиночество,  - я воображал его тихой, строгой, но
прекрасной нимфой,  ореандою{462},  которая спускалась ко  мне с  отдаленных
вершин.  Одеяние ее -  из голубого горного тумана,  в дыхании ее -  свежесть
горных  ветров,  в  осанке ее  -  величавая красота заоблачных высот.  В  те
времена я  радовался ее приходу и  мне казалось,  что на душе у  меня легче,
когда она со мной, безмолвная и великолепная.
     Но с того дня, когда я позвал Ш. в классную комнату, когда она пришла и
села со мной рядом,  поделилась со мной своей тревогой,  попросила о помощи,
воззвала  к  моей  силе,  -  с  этого  дня,  с  этого  часа  я  возненавидел
Одиночество.  Это  холодная  абстракция,  бесплотный скелет,  дочь,  мать  и
подруга Смерти.
     Как  приятно писать о  том,  что так близко и  дорого сердцу!  Никто не
отнимет у  меня эту  маленькую записную книжку,  а  своему карандашу я  могу
доверить все, что хочу, все, что не смею доверить ни одному живому существу,
о чем не осмеливаюсь даже подумать вслух.
     С  того вечера мы почти не виделись.  Однажды,  когда я  был в гостиной
один,  -  я искал там оставленную Генри книгу,  -  она вошла, уже одетая для
концерта в Стилбро.  Робость, - ее робость, а не моя, - разделила нас, точно
серебряным занавесом.  Много я  слышал и  читал о "девичьей скромности",  но
если не насмехаться над словами и употреблять их к месту, - это самые верные
слова. Когда она увидела меня, застенчиво, но ласково поклонилась и отошла к
окну,  единственные слова, которыми я мог назвать ее тогда, были "непорочная
дева".  Для  меня она  была вся  нежность и  очарование в  ореоле девической
чистоты.  Может быть,  я  самый бестолковый из мужчин,  потому что я один из
самых обыкновенных; однако, говоря по совести, ее застенчивость глубоко меня
тронула,  пробудив самые  возвышенные чувства.  Боюсь,  что  в  этот  миг  и
выглядел  совершенным чурбаном,  но  когда  она  отвела  взгляд  и  тихонько
отвернулась,  желая скрыть румянец смущения, я, признаюсь, почувствовал себя
на седьмом небо.
     Я  знаю,   все  это  пустая  болтовня  мечтателя,  греза  восторженного
романтического безумца.  Да, я грежу и не хочу расставаться с моими грезами.
Разве я  виноват,  что  она  вдохнула столько романтики в  мою  прозаическую
жизнь?
     Временами  она  бывает  таким  ребенком!  Какое  простосердечие,  какая
наивность!  Как сейчас,  вижу ее глаза,  -  она смотрит на меня,  умоляет не
отдавать ее  на  растерзание родне и  требует клятвы,  что я  дам ей сильный
наркотик.  Вижу, как она признается мне, что не так уж сильна и вовсе не так
равнодушна к  сочувствию людей,  как о ней думают;  вижу ее затаенные слезы,
тихо бегущие из-под ресниц.  Она жаловалась, что я считаю ее ребенком, - так
оно и есть на самом деле.  Она воображала,  что я ее презираю. Презирать ее!
Невыразимо сладостно было чувствовать себя так близко от нее и в то же время
выше ее,  сознавать,  что имеешь право и возможность поддержать ее,  как муж
должен поддерживать жену.
     Я преклоняюсь перед ее совершенством, но сближают нас ее недостатки или
во всяком случае слабости, - именно они привлекают к ней мое сердце, внушают
мне  любовь.  Оттого я  и  ценю их  по  самой эгоистичной,  хотя и  понятной
причине;  ее недостатки - это ступени, по которым я могу подняться выше нее.
Если бы вся она составляла искусственную пирамиду с гладкими склонами, не на
что  было бы  ступить ноге.  Но  ее  недостатки образуют естественный холм с
провалами и мшистыми обрывами,  -  вершина его манит, и счастлив тот, кто ее
достигнет!
     Но  довольно  метафор.  Я  с  наслаждением гляжу  на  нее,  она  -  моя
избранница.  Будь я  королем,  а  она горничной,  подметающей лестницы моего
дворца,  я  бы  заметил ее,  оценил по  достоинству и  полюбил всем сердцем,
несмотря на  разделяющую нас  пропасть.  Будь я  джентльменом,  а  она  моей
служанкой,  я все равно мог бы полюбить только Шерли. Отнимите у нее то, что
дало ей  воспитание,  отнимите все внешние преимущества -  ее украшения,  ее
роскошные наряды,  лишите ее изящества, разумеется, благоприобретенного, ибо
природную грацию отнять нельзя,  -  и  пусть  она,  одетая в  грубые одежды,
подаст мне воды на пороге деревенского дома, напоит меня с доброй улыбкой, с
тем  горячим  радушием,  с  каким  расточает  теперь  гостеприимство богатой
хозяйки,  - и я полюблю ее, захочу задержаться на часок, поговорить подольше
с этой сельской девушкой.  Правда,  я не почувствовал бы того,  что чувствую
сейчас:  в ней для меня не было бы ничего божественного, но все равно каждая
встреча с  юной  крестьянкой доставляла бы  мне  удовольствие,  а  разлука -
огорчение.
     Как она непростительно небрежна!  Оставила секретер открытым, а я знаю,
что в нем она держит деньги.  Ключ торчит в скважине, а с ним - целая связка
других,  от всех ее ящиков,  и даже ключик от шкатулки с драгоценностями.  В
маленькой атласной сумочке лежит кошелек,  - я вижу его серебряную кисточку,
она свисает наружу.  Такая беззаботность возмутила бы моего брата Роберта. Я
знаю,  что все ее  маленькие слабости раздражали бы его,  а  меня они только
приятно изумляют.  Я радуюсь тому,  что у нее есть недостатки, и уверен, что
если нам  еще  доведется жить с  нею в  одном доме,  она мне доставит немало
подобных радостей.  Она  не  оставит меня без дела:  всегда найдется ошибка,
которую надо будет исправить, всегда будет повод побранить ее.
     Я никогда не браню Генри и не люблю нотаций.  Если он бывает виноват, -
а  это случается не  часто,  потому что он отличный и  предобрый мальчик,  -
достаточно сказать одно слово,  а  зачастую лишь покачать головой.  Но стоит
мне  взглянуть на  ее  minois mutin*,  как укоризненные слова сами слетают с
моих уст.  Наверное,  она смогла бы  превратить в  болтуна даже меня с  моей
неразговорчивостью.
     ______________
     * Вызывающая, своенравная мордочка (франц.).

     Но  почему мне  так приятно делать ей  выговоры?  Порой я  сам этого не
понимаю.  Однако чем она бывает упрямее,  лукавее и насмешливее,  чем больше
дает мне поводов для недовольства,  тем сильнее меня к ней тянет, тем больше
она  мне  нравится.  Всего сумасброднее,  всего нетерпимее она  бывает после
горячей скачки по холмам навстречу ветру, когда она в своей амазонке гарцует
на Зоэ.  Признаюсь,  -  безмолвным страницам можно довериться,  -  я  часами
поджидал ее на дворе лишь для того,  чтобы подать ей руку и помочь соскочить
с седла. Я заметил, - и снова я могу довериться лишь этой записной книжке, -
что такие услуги она принимает только от  меня.  На  моих глазах она вежливо
отказалась от помощи сэра Филиппа Наннли,  это она-то, всегда столь любезная
к молодому баронету, всегда столь снисходительная к его желаниям, чувствам и
болезненному  самолюбию!  А  помощь  Сэма  Уинна  она  просто  с  презрением
отвергла.  И теперь я знаю,  -  знаю сердцем, потому что чувствую, - мне она
доверяет безоговорочно:  должно быть,  она догадывается,  что я  счастлив ей
услужить,  рад отдать ей  все свои силы.  Я  не раб ее,  решительно заявляю,
однако чувства мои и мысли рвутся к свету ее красоты,  стремятся к ней,  как
мотыльки к огню.  Все мои знания и силы,  благоразумие и спокойствие я готов
отдать ей.  Скромно ожидаю я  приказаний,  бываю счастлив,  когда их  слышу,
радуюсь, когда могу их исполнить. Знает ли она об этом?
     Я назвал ее беззаботной.  Примечательно, что ее беззаботность нисколько
не умаляет ее совершенства.  Наоборот, через эту слабость, сквозь это окно в
ее  характере  проглядывает  вся  истинность,  глубина  и  неподдельность ее
совершенства.  Так  пышное платье иной раз прикрывает уродство и  худобу,  а
сквозь порванный рукав иногда проглядывает прелестная округлая ручка.
     Я видел и держал в руках немало ее вещиц,  которые она разбрасывает где
попало. И все они могли бы принадлежать только настоящей леди: в них не было
ничего безвкусного,  ничего неопрятного; при всей своей беззаботности, она в
некоторых отношениях весьма требовательна,  -  будь  Шерли крестьянкой,  она
одевалась бы так же чисто.  Вот ее маленькая перчатка, - она безупречна. Вот
ее сумочка, - на свежем атласе нет ни единого пятнышка!
     Шерли  и  эта  жемчужина Каролина Хелстоун,  -  что  может  быть  более
несхожего?  Каролина  мне  кажется  воплощением  добросовестной  точности  и
предельной аккуратности,  -  она была бы  прекрасной хозяйкой в  доме одного
моего привередливого родственника.  Чуткая,  работящая,  милая,  проворная и
спокойная,  она вполне подошла бы  Роберту.  Все кипит у  нее в  руках,  все
всегда прибрано. Но что бы стал делать я с таким беспорочным созданием?
     Мы с ней ровня,  - она так же бедна, как и я. Она, несомненно, красива,
у   нее  рафаэлевская  головка,   рафаэлевские  черты  с   чисто  английским
выражением, в ней чувствуется грация и чистота настоящей дочери Альбиона. Но
в ней нечего исправлять,  нечего изменять,  нечего осуждать,  с ней не о чем
беспокоиться.  Она -  как ландыш,  совершенный от природы и не нуждающийся в
садовнике.  Что в  ней можно улучшить?  Какой карандаш осмелится подправлять
этот рисунок?
     Моя возлюбленная,  если она когда-нибудь у меня будет,  должна походить
не на ландыш,  а  скорее на розу,  чья сладость и  красота защищены колючими
шипами.  Моя  жена,  если  я  когда-нибудь женюсь,  должна время от  времени
тревожить меня язвительными уколами,  должна непременно сердить меня,  чтобы
огромный запас моего терпения не  остался втуне.  Но я  не настолько смирен,
чтобы ужиться с  овечкой,  мне  скорее пристало быть укротителем юной львицы
или тигрицы.  Сладость мне не  по  вкусу,  если в  ней нет остроты,  свет не
радует, если он не жарок, летний день не люб, если знойное солнце не румянит
плоды  и  не  золотит  хлеба.   Красавица  всего  прекраснее  тогда,  когда,
рассерженная моими язвительными насмешками,  гневно нападает на меня.  И чем
больше  она  воспламеняется,  чем  больше выходит из  себя,  тем  сильнее ее
очарование.  Боюсь,  что  безмолвная кротость невинной овечки скоро  бы  мне
наскучила;  воркование голубки,  которая никогда не трепещет на моей груди и
не тревожит меня,  скоро стало бы мне в  тягость.  Но я буду счастлив,  если
понадобится все  мое  терпение,  чтобы приручить и  укротить отважную гордую
орлицу.  Только в  схватках с дикой хищницей,  которую невозможно сделать до
конца ручной, я найду применение своим силам.
     О  моя  воспитанница,  моя пери,  слишком строптивая для рая и  слишком
чистая для ада!  Я только смотрю на тебя, преклоняюсь перед тобой и мечтаю о
тебе,  -  на большее я  никогда не осмелюсь.  Я  знаю,  что мог бы дать тебе
счастье.  Увы,  неужели мне  суждено увидеть,  как  ты  достанешься другому,
который не  даст тебе ничего?  Рука его  нежна,  но  слишком слаба:  ему  не
сломить Шерли и не укротить, а укротить ее необходимо.
     Берегитесь,  сэр Филипп Наннли!  Я никогда не видел, чтобы, сидя с вами
рядом  или  где-нибудь  на  прогулке,  она  молчала  и  хмурилась,  стараясь
смириться с каким-нибудь вашим недостатком,  или снисходительно относилась к
вашим слабостям, полагая, что их искупают достоинства, хотя ей от этого было
не  легче;  я  никогда  не  замечал сердитого румянца на  ее  лице,  гримасы
отвращения или  опасных искр в  глазах,  когда вы  подходите к  ней  слишком
близко,  смотрите на  нее слишком выразительно или нашептываете что-нибудь с
излишним жаром.  Я этого,  повторяю, никогда не видел, и тем не менее, глядя
на вас, я вспоминаю миф о Семеле{467}, только наоборот.
     Я вижу перед собой не дочь Кадма и думаю не о ее роковом желании узреть
Юпитера во всем его божественном величии. Передо мною жрец Юноны, простертый
перед алтарем в аргосском храме;  уже глубокая ночь, и он здесь один. Уже не
первый год  он  одиноко поклоняется своей  богине,  живет  одной мечтой.  Он
поражен божественным безумием;  он любит идола,  которому служит,  и  день и
ночь молит Волоокую снизойти к своему жрецу.  И Юнона вняла мольбе и обещала
быть  благосклонной.  Весь  Аргос спит.  Врата храма закрыты.  Жрец  ждет  у
алтаря.
     Вдруг содрогнулись земля и  небо,  но во всем спящем городе это услышал
один только жрец,  неустрашимый и непоколебимый в своем фанатизме. Внезапно,
в полном безмолвии, его объял ослепительный свет. Сквозь широко разверзшийся
свод  в  сияющей  лазури  небес  предстало ему  грозное  видение,  ужасное и
неземное.  Ты меня домогался? А теперь отступаешь? Поздно! Свет непереносим,
и ты ослеплен!  Невыразимый голос гремит в храме, - лучше бы его не слышать!
Нестерпимое сияние грозно озаряет колонны,  разгораясь все  ярче  и  ярче...
Смилуйтесь над ним, боги, и погасите этот огонь!
     Благочестивый  житель  Аргоса  пришел  на  рассвете  в  храм  совершить
утреннее жертвоприношение.  Ночью была гроза, и молния попала в храм. Алтарь
разбит вдребезги,  мраморный пол вокруг растрескался и почернел. Одна статуя
Юноны осталась в гордой неприкосновенности,  целомудренная и величавая,  а у
ее ног лежала кучка белого пепла.  Жреца не было: тот, кто видел, - исчез, и
больше его никто не увидит...


        "x x x"

     Чу, коляска вернулась! За