ели тебя это огорчает, Каролина?
     - Очень,  а иногда мне становится даже досадно.  Люди говорят, будто вы
скупы,  а ведь это неправда, я знаю, как щедро вы помогаете беднякам. Только
вы  всегда это  делаете тайком и  так  скромно,  что почти никто об  этом не
знает,  кроме тех,  кто получает вашу помощь.  Но  теперь я  сама буду вашей
горничной;  вот  только  окрепну  немного и  примусь за  вас,  и  вы  должны
слушаться и делать все, как я скажу!
     Каролина подсаживалась к  матери,  по-своему  поправляла ей  муслиновую
косынку, по-своему приглаживала волосы.
     - Мама,  родная!  -  продолжала она,  словно очарованная этой дружеской
близостью.  -  Вы моя,  а я вся -  ваша! Теперь я богата, теперь у меня есть
кого любить и я могу любить,  ничего не страшась.  Маменька, кто вам подарил
эту маленькую брошку? Позвольте мне взглянуть на нее!
     Миссис Прайор,  которая обычно сторонилась чужих  рук,  охотно уступила
просьбе дочери. Каролина отшпилила брошь.
     - Это папа вам подарил?
     - Нет, Кэри, это сестра, моя единственная сестра. Ах, если бы твоя тетя
была жива, она бы сейчас поглядела на свою племянницу!
     - Неужели у вас не осталось ничего папиного,  ни одной вещицы, никакого
подарка?
     - Осталась одна вещь.
     - И вы ею дорожите?
     - Очень.
     - Она ценная, красивая?
     - Для меня она бесценная и самая красивая.
     - Покажите мне ее, маменька! Эта вещь с вами или в Филдхеде?
     - Она сейчас говорит со  мной,  прижимаясь ко мне,  и  руки ее обнимают
меня.
     - Ах, мама, вы говорите о своей докучливой дочери, которая не оставляет
вас ни на миг,  бежит за вами,  едва вы уйдете в свою комнату, ходит за вами
вверх и вниз по лестнице, как собачонка!
     - И  которая  заставляет меня  порой  трепетать.  Я  все  еще  страшусь
чего-то, глядя на твое прекрасное лицо.
     - Не надо,  мама,  вы не должны так говорить! Как жаль, что папа не был
добр: мне бы так хотелось думать о нем хорошо. Порочность портит и отравляет
все самое лучшее - она убивает любовь. Если бы мы думали друг о друге плохо,
разве мы могли бы любить?
     - А если бы мы не могли верить друг другу, что тогда, Кэри?
     - О,  как бы мы тогда были несчастны!  Мама,  пока я вас не знала,  мне
казалось, что вы нехорошая, что я не смогу относиться к вам с уважением. Мне
было страшно,  это меня угнетало,  и я не хотела вас видеть. А теперь у меня
легко на  душе,  потому что  я  нахожу вас  совершенной,  почти совершенной:
доброй,  умной, милой. Единственный ваш недостаток - это старомодность, но я
вас от него избавлю.  Оставьте рукоделие,  мама,  почитайте мне! Я люблю ваш
южный выговор,  -  он такой мягкий, такой чистый; не то что у наших северян.
Дядя и мистер Холл хвалят вас,  мама,  говорят,  что вы превосходно читаете.
Мистер  Холл  сказал,  что  никогда  не  слышал,  чтобы  женщина читала  так
выразительно и хорошо.
     - Хотела бы  я  ответить ему таким же комплиментом,  но,  право,  Кэри,
когда я  впервые услышала,  как твой добрейший друг мистер Холл читает и как
он  произносит проповеди,  я  просто не  могла понять его  грубого северного
выговора.
     - А меня вы хорошо понимаете? Маменька, неужто я говорю так же грубо?
     - О нет! Я бы почти желала, чтобы ты говорила грубо и была неотесанной,
невоспитанной!  Но твой отец, Каролина, говорил очень хорошо, не то что твои
почтеннейший дядя,  -  изящно,  правильно, гладко. От него ты и унаследовала
дар слова.
     - Бедный папа!  Почему же  он  при  всех  своих достоинствах был  такой
недобрый?
     - Он был таким,  каким был,  и,  к счастью,  ты, дитя, не сможешь этого
понять,  а я -  тебе объяснить.  Это непостижимая тайна. Ключ от нее в руках
творца; пусть у него и остается.
     - Мама, вы все шьете да шьете; отложите шитье - оно мне ненавистно! Оно
лежит у  вас на коленях,  а я хочу приклонить на них голову;  оно заставляет
ваши глаза следить за стежками,  а я хочу, чтобы они углубились в книгу. Вот
вам ваш любимый Купер!
     Но подобные дерзости нравились матери,  и если она не спешила исполнить
просьбы дочери,  то  лишь  затем,  чтобы  услышать их  еще  раз  и  еще  раз
насладиться полушутливой, полусерьезной нежной настойчивостью своего дитяти.
А потом, когда она наконец уступала, Каролина лукаво ей выговаривала:
     - Вы меня испортите,  мамочка! Я всегда думала, что должно быть хорошо,
когда тебя так балуют, и, право, мне это очень нравится.
     И миссис Прайор это тоже очень нравилось.


                                 Глава XXVI

                         Старые ученические тетради

     К  тому  времени,  когда  Шерли  со  своими  родственниками вернулась в
Филдхед,   Каролина  почти   совсем  поправилась.   Мисс   Килдар  узнала  о
выздоровлении подруги из  писем и,  не  в  силах больше ждать,  сразу же  по
приезде явилась к ней.
     Мелкий,  но  частый дождик моросил над  садом,  где отцветали последние
цветы  и  опадала поблекшая листва кустарника,  когда вдруг послышался скрип
калитки и мимо окна промелькнула знакомая фигура Шерли.  Она вошла, сохраняя
свою  обычную сдержанность и  ничем  не  выдавая снедавшего ее  волнения;  в
минуты большого горя или  радости Шерли становилась немногословной:  сильные
чувства редко развязывали ей язык,  и даже взглядом она решалась выказать их
лишь украдкой. Вот и сейчас она только обняла Каролину, один раз поцеловала,
один раз взглянула и сказала просто:
     - Ты поправляешься.
     Спустя минуту она прибавила:
     - Я вижу, теперь тебе нечего опасаться, однако будь осторожна. Дай Бог,
чтобы твое здоровье не подверглось новым испытаниям.
     Потом Шерли принялась живо рассказывать о своем путешествии.  Но даже в
пылу  самых  красноречивых описаний  сверкающие глаза  ее  не  отрывались от
Каролины:  в них отражалось и глубокое сочувствие,  и смущение,  и некоторое
недоумение.
     "Кажется,  ей лучше,  -  говорили ее глаза,  -  но она еще слаба! Через
какие испытания пришлось ей пройти!"
     Внезапно взгляд  Шерли  обратился к  миссис Прайор и  словно пронзил ее
насквозь.
     - Когда же моя компаньонка вернется ко мне? - спросила мисс Килдар.
     - Можно мне сказать ей? - обратилась Каролина к матери.
     Та кивнула,  и  Каролина рассказала Шерли обо всем,  что случилось в ее
отсутствие.
     - Прекрасно! - спокойно проговорила мисс Килдар. - Очень хорошо! Только
для меня это не новость.
     - Как? Ты все знала?
     - Я  уже  давно  обо  всем  догадалась.  О  миссис  Прайор мне  кое-что
рассказывали,  - конечно, не сама она, а другие. С подробностями карьеры и с
характером мистера  Джеймса  Хелстоуна я  тоже  знакома;  как-то  вечером  я
беседовала с мисс Мэнн,  и та мне многое открыла. Кроме того, это имя всегда
на  языке у  миссис Йорк:  для  нее оно вроде пугала,  которым она устрашает
девушек,  предостерегая их  от  замужества.  Сначала я  не  очень-то  верила
портрету,  написанному пристрастной рукой;  обе эти дамы испытывают какое-то
мрачное  наслаждение,   смакуя  самые  темные  стороны  жизни.  Но  потом  я
расспросила мистера Йорка,  и он мне сказал:  "Шерли, голубушка, если хочешь
знать,  скажу  тебе  только  одно:  Джеймс  Хелстоун  был  тигром  в  образе
человеческом. Он был красив и развратен, нежен и коварен, учтив и жесток..."
Не плачь, Кэри, не будем больше говорить об этом.
     - Я не плачу,  Шерли, а если и плачу, то это ничего, продолжай! Если ты
мне  друг,  не  скрывай от  меня  правду,  я  ненавижу фальшивые недомолвки,
которые извращают и калечат истину.
     - К  счастью,  я  уже сказала почти все,  что хотела сказать.  Прибавлю
только, что твой дядя тоже подтвердил справедливость суждений мистера Йорка.
Он тоже ненавидит ложь и  не признает никаких условностей,  никаких уверток,
которые хуже и подлее самой лжи.
     - Но ведь папа умер, они могли бы оставить его в покое.
     - Они могли бы,  а  мы -  оставим.  Поплачь,  Кэри,  тебе станет легче:
нельзя удерживать слезы,  когда они сами льются. И мне радостно, - по глазам
твоей матери я читаю ее мысли,  -  она смотрит на тебя и думает,  что каждая
твоя слезинка смывает один грех с  его души.  Плачь,  слезы твои благодатнее
рек Дамаска: подобно водам Иордана, они исцеляют проказу памяти{397}.
     - Сударыня,  -  продолжала она, обращаясь к миссис Прайор, - неужели вы
думали, что я ничего не подозревала, видя вас и вашу дочь каждый день? Можно
ли  было не  заметить ваше разительное сходство во многом и  ваше,  простите
меня,  так  неумело скрываемое волнение в  присутствии вашей дочери,  и  еще
большее  в  ее  отсутствие?  Я  сделала выводы,  и  они  оказались настолько
правильными, что теперь я буду считать себя весьма проницательной.
     - И  ты  мне  ничего не  сказала!  -  упрекнула ее  Каролина,  успевшая
успокоиться и овладеть собой.
     - Разумеется. Я не имела на это никакого права. Это было не мое дело, и
я не хотела вмешиваться.
     - Ты разгадала такую большую тайну и никому даже не намекнула об этом?
     - Разве это так уж трудно?
     - Это на тебя не похоже.
     - Ты так полагаешь?
     - Ты ведь не скрытная. Ты всегда была так откровенна!
     - Я могу быть откровенной,  но всегда знаю меру. Выставляя напоказ свои
сокровища,  я  прячу  от  людей одну-две  драгоценности,  -  редкий камень с
резьбой,  таинственный амулет,  на  священную надпись которого и  я  себе не
часто позволяю взглянуть. А теперь - до свидания!
     Так Шерли вдруг предстала перед Каролиной совершенно по-новому, показав
неведомую прежде сторону своего характера.  И  вскоре выдался случай,  когда
эта сторона ее характера раскрылась перед Каролиной целиком.
     Едва Каролина достаточно окрепла,  чтобы выходить из  дому и  бывать на
людях,  хотя бы  в  небольшом обществе,  как  мисс Килдар начала каждый день
приглашать ее к  себе в Филдхед.  Неизвестно,  что было тому причиной:  если
Шерли и наскучили ее почтенные родственники,  она этого не говорила,  однако
настойчивость,  с какой она зазывала и удерживала Каролину, ясно показывала,
что новая гостья в ее чопорном обществе была далеко не лишней.
     Симпсоны были людьми благочестивыми и,  естественно, приняли племянницу
священника весьма почтительно. Мистер Симпсон оказался человеком безупречной
жизни  и  репутации,   довольно  беспокойного  характера,   с  христианскими
принципами и  светскими взглядами.  Супруга его была женщиной весьма доброй,
терпеливой,  положительной и благовоспитанной. Правда, воспитание ее грешило
некоторой узостью:  несколько предрассудков -  тощий  пучок горьких трав,  -
несколько склонностей,  настолько избитых,  что  они давно уже утратили свой
естественный аромат и  вкус,  и  никаких приправ к этой постной пище!  Кроме
того,  в  ее  меню  входило  с  полдюжины  превосходных ханжеских принципов,
окаменевших,  как черствая горбушка,  и  совершенно несъедобных.  Однако она
была  слишком неприхотлива,  чтобы жаловаться на  скудную диету или  просить
чего-то еще.
     Дочки у этой пары были примерные:  высокие, с прямыми римскими носами и
безукоризненно воспитанные. Все, что они делали, получалось у них хорошо. Ум
их  развивался на  истории и  на  самых нравоучительных книгах.  Мнения их и
взгляды отличались законченным совершенством. Более упорядоченную жизнь вряд
ли  кто-либо  вел,  более приличных склонностей,  привычек и  манер было  не
сыскать.  Они  знали  назубок некий школьно-девичий кодекс,  определявший их
речь,  поведение и все прочее,  никогда не отступали от его нелепых мелочных
установлений и  про  себя  шепотком ужасались,  когда  их  нарушал  кто-либо
другой.  Ужас неведомого не составлял для них тайны. Для них это невыносимое
явление заключалось в  том,  что  прочие называют Оригинальностью.  Симптомы
сего зла они обнаруживали тотчас, и где бы оно им ни повстречалось, в чем бы
ни проявилось -  в словах или в делах, будь то свежий, энергичный слог новой
книги или интересный,  чистый и выразительный язык в разговоре,  - они сразу
вздрагивали и съеживались:  опасность нависала над их головами,  смертельная
угроза кралась за ними по пятам!  В  самом деле,  что это еще за странность?
Если  вещь  непонятна,  значит она  дурна!  Надо ее  немедленно разоблачить,
связать и заковать.
     Генри Симпсону,  единственному сыну  и  самому младшему в  семье,  было
пятнадцать лет.  Он  все  время держался около своего гувернера,  а  если  и
отходил от  него,  то  только для  того,  чтобы приблизиться к  своей кузине
Шерли.  Мальчик мало походил на  сестер:  он  был  невысок,  хром и  бледен;
большие,  глубоко посаженные глаза его мечтательно мерцали;  обычно они были
словно подернуты дымкой,  но иной раз вспыхивали и тогда не просто сияли,  а
горели  жарким пламенем.  Душевное волнение по  временам окрашивало румянцем
его бледные щеки и придавало решимость его неверным, судорожным движениям.
     Мать  любила Генри и  странности его  принимала за  печать судьбы.  Она
видела,  что  он  не  похож  на  прочих  детей,  верила,  что  он  из  числа
избранных{399},  -  новый Самуил,  от рождения посвященный Богу,  - а потому
прочила его в  священники.  Отец и сестры не понимали мальчика и обращали на
него мало внимания;  вскоре он сделался любимцем Шерли, и та стала товарищем
всех его игр и забав.
     В этом семейном кругу,  вернее, около него, вращалось чужеродное тело -
гувернер.
     Да,  Луи Мур был чужеродным телом в семействе Симпсонов:  он был с ними
связан и независим, всегда был близ них, но ни с кем не сближался. Все члены
образцовой семьи относились к  нему  с  должной обходительностью.  Отец  был
учтиво-строг,  иногда раздражителен; мать по своей доброте была внимательна,
но без душевной теплоты;  дочерям он представлялся некоей абстракцией,  а не
живым человеком.  Судя по поведению этих девиц можно было предположить,  что
воспитатель их брата для них вовсе не существует.  Они были образованны;  он
тоже,  но они этого не замечали. Они были само совершенство; он тоже обладал
достоинствами,   но  они  и  их  не  замечали.  Самый  талантливый  рисунок,
набросанный его рукой,  в  их  глазах оставался чистым листом бумаги;  самое
оригинальное его замечание не достигало их слуха. Благовоспитанность их была
поистине непогрешимой!
     Следовало бы  сказать:  "поистине неповторимой",  но  этому мешает одна
подробность,  весьма удивившая Каролину Хелстоун.  Она  заметила,  что у  ее
кузена в  Филдхеде нет  решительно ни  одного доброго друга;  даже для  мисс
Килдар он  был не  живым человеком с  благородными чувствами,  а  всего лишь
учителем, как и для сверхблаговоспитанных мисс Симпсон.
     Что же случилось с  Шерли?  Почему при всей ее душевности и доброте она
оставалась безразлична к  тяжкому положению своего  ближнего,  который в  ее
доме был так одинок? Правда, она не относилась к нему свысока; скорее просто
не замечала,  предоставляя самому себе.  Он приходил и уходил,  разговаривал
или молчал, - она почти не вспоминала о его существовании.
     Что же  до самого Луи Мура,  то он,  казалось,  привык к  такой жизни и
временно с ней примирился.  Чувства,  замурованные в его душе, не роптали на
свое заключение.  Он  никогда не  смеялся,  улыбался редко,  ни  на  что  не
жаловался и добросовестно выполнял все свои обязанности. Ученик любил его, а
от  остальных он ничего не требовал,  кроме вежливости.  Казалось даже,  что
большего он бы и не принял, во всяком случае в этом доме, ибо однажды, когда
Каролина вздумала оказывать ему знаки дружеского расположения,  он не только
не обрадовался, а, наоборот, стал после этого ее избегать.
     Кроме его бледного увечного питомца,  у  Луи Мура было в  доме еще одно
близкое существо - свирепый Варвар. Угрюмый, злой и настороженный с другими,
он питал к  Луи необъяснимую любовь,  настолько необъяснимую,  что иной раз,
когда гувернер выходил к обеду и,  словно незваный гость,  одиноко садился к
столу,  Варвар вставал со  своего места  у  ног  Шерли и  спешил к  мрачному
гувернеру.  Однажды -  всего один раз!  -  она заметила,  что собака от  нее
уходит,  протянула к  ней  свою  белую руку  и  нежным голосом попыталась ее
вернуть.  Варвар  взглянул на  нее,  завилял хвостом,  вздохнул,  по  своему
обыкновению,  но назад не пошел,  а  невозмутимо уселся возле Луи Мура.  Тот
притянул к себе тяжелую голову пса, положил его черную морду себе на колени,
потрепал и улыбнулся.
     Зоркий наблюдатель мог бы  заметить в  тот же  вечер,  что когда Варвар
вернулся к  Шерли и  улегся подле ее скамеечки для ног,  дерзкий воспитатель
одним словом,  одним жестом снова привлек его к себе. Услышав это слово, пес
насторожил уши,  увидев знак,  поднялся,  подошел к  Луи  Муру и,  ласкаясь,
умильно склонил голову.  Луи Мур погладил его, и снова на его спокойном лице
промелькнула многозначительная улыбка.


        "x x x"

     Однажды Каролина и Шерли сидели вдвоем в беседке.
     - Шерли,  ты раньше знала о том,  что мой кузен Луи служит гувернером у
Симпсонов, или узнала об этом только после их приезда? - спросила Каролина.
     Против обыкновения,  Шерли помедлила с  ответом,  но  под  конец все же
проговорила:
     - Да, конечно, знала.
     - Я так и думала, что ты должна была знать.
     - Ну и что же?
     - Я просто удивляюсь и понять не могу,  почему ты ничего мне об этом не
сказала.
     - Что же тут удивительного?
     - Мне  это  кажется  странным  и  необъяснимым.  Ты  любишь  говорить и
говоришь откровенно, почему же об этом ты мне ничего не говорила?
     - Да потому, что мы об этом не говорили, - ответила Шерли, смеясь.
     - Удивительное ты существо!  -  заметила ее подруга.  - Мне казалось, я
тебя хорошо знаю,  а теперь я вижу, что ошибалась. Ты молчала как могила про
миссис Прайор,  а теперь новая тайна. Но почему ты из этого делаешь тайну, -
для меня загадка.
     - Я никогда не делала из этого тайны,  -  к чему?  Если бы ты спросила,
кто воспитатель Генри, я бы тебе сказала, но я думала, ты и сама знаешь.
     - Мне  тут многое непонятно.  За  что ты  не  любишь бедного Луи?  Тебя
смущает,  что он,  как ты бы сказала, "служит"? Тебе бы хотелось, чтобы брат
Роберта занимал более высокое положение?
     - При чем здесь Роберт!  -  воскликнула Шерли, и в голосе ее прозвучало
нечто  похожее на  гнев.  Гордым и  нетерпеливым жестом она  сорвала розу  с
ветки, склонившейся в беседку через открытое окно.
     - Да, да, - повторила Каролина мягко, но настойчиво, - он брат Роберта.
Он родной брат Роберта Жерара Мура,  хотя природа и не наделила его такой же
красотой и  благородством черт.  Но  в  нем течет та  же кровь,  и,  будь он
независим, он был бы таким же достойным, джентльменом, как его брат.
     - Мудрая, кроткая, набожная Каролина! - насмешливо воскликнула Шерли. -
Внимайте ей,  люди и  ангелы!  Нельзя презирать человека за то,  что у  него
заурядная внешность и скромная,  хотя и честная должность,  -  ты это хотела
сказать?  Взгляни на героя, которого ты восхваляешь, вот он прогуливается по
саду!  - закончила она, указывая в просвет среди густой листвы плюща. В этом
просвете показался Луи Мур, который медленно шел по дорожке.
     - Он совсем недурен,  Шерли,  -  жалобно проговорила Каролина. - Лицо у
него благородное;  он просто печален и молчалив, и это молчание скрывает его
ум.  Но я  верю,  что он умен!  Сама подумай,  если бы в нем не было никаких
достоинств, мистер Холл не искал бы так его общества!
     Шерли рассмеялась,  через минуту засмеялась снова, и в каждом ее смешке
все явственнее звучал скрытый сарказм.
     - Ну,  хорошо, хорошо, - отозвалась она. - Раз уж он друг мистера Холла
и брат Роберта Мура,  пожалуй, и мы с ним примиримся, не правда ли, Кэри? Ты
находишь,  что он умен? То есть не совершенный идиот? Допустим. Ты говоришь,
у  него есть достоинства?  То  есть он  не  совсем негодяй?  Согласна!  Твое
заступничество для меня многое значит,  и  чтобы это доказать,  я заговорю с
ним, если он пойд