шь за  то,  что  встали на  сторону Мура,  осмелились помочь
одному человеку, когда против него было двести?
     - Полно,   полно,   успокойся,   -  проговорил  мистер  Йорк,  улыбаясь
горячности Шерли.
     - Успокоиться?   По-вашему,   я   должна   спокойно  выслушивать  явную
бессмыслицу, и к тому же опасную бессмыслицу? Нет. Вы знаете, мистер Йорк, я
отношусь  к  вам  очень  хорошо,  но  некоторые  ваши  взгляды  меня  просто
возмущают.  Вся эта ханжеская болтовня, - извините, но я повторяю, - вся эта
болтовня  о  солдатах  и  священниках  оскорбительна для  моего  слуха.  Мне
одинаково противны нелепые,  бессмысленные вопли  любого сословия,  будь  то
аристократия или  народ,  всякие  яростные нападки против  другого сословия,
будь то армия или духовенство, всякая несправедливость по отношению к любому
человеку,  будь то  монарх или  нищий,  поверьте мне!  Вся эта междоусобица,
грызня  партий,  всякое  тиранство,  рядящееся под  либерализм,  мне  просто
ненавистны,   и  я  их  отвергаю.   Вот  вы  воображаете  себя  филантропом,
благодетелем,  вы думаете,  что защищаете свободу.  Но я  вам скажу:  мистер
Холл, священник из Наннли, гораздо больше делает и для людей, и для свободы,
чем Хайрам Йорк, реформатор из Брайерфилда!
     От любого мужчины, да и от большинства женщин, мистер Йорк вряд ли стал
бы спокойно выслушивать подобные речи, но Шерли была искренна, хороша собой,
и  ее непритворный гнев забавлял его.  Кроме того,  в  душе ему было приятно
слышать, как горячо Шерли защищает своего арендатора, - мы уже говорили, что
мистер Йорк принимал дела Роберта Мура весьма близко к сердцу. В то же время
он  знал,  что  стоит ему  захотеть,  и  он  с  лихвой отплатит Шерли за  ее
дерзость; достаточно было одного слова, чтобы гнев ее испарился и поток слов
иссяк, чтобы ее нежные щеки валила краска стыда, а сверкающие глаза померкли
и укрылись под защиту опущенных век и ресниц.
     Воспользовавшись мгновением,  когда  Шерли  умолкла,  скорее,  впрочем,
чтобы перевести дух,  а не потому, что исчерпала эту тему или остыла, мистер
Йорк спросил:
     - Ну, что еще скажешь?
     - Что еще?  О мистер Йорк,  я скажу!  - ответила Шерли, быстрыми шагами
расхаживая взад и вперед по дубовой гостиной.  -  Я скажу! Я еще многое могу
сказать.  Жаль только,  что мне никогда не  удавалось сделать это достаточно
ясно и  по порядку!  Я скажу,  что ваши взгляды и взгляды прочих сторонников
крайних мер простительны только тем,  кто не занимает сколько-нибудь видного
положения.   Ведь  это  все  -   чистейшее  фрондерство,  только  повод  для
разговоров,  болтовня,  которая никогда не перейдет в  действие!  Станьте вы
завтра  премьер-министром Англии,  и  вам  придется немедленно отказаться от
подобных взглядов. Вот вы порицаете Мура за то, что он защищал свою фабрику,
но,  будь  вы  на  его  месте,  здравый  смысл  и  совесть заставили бы  вас
действовать точно так же!  Вы порицаете все,  что делает мистер Хелстоун.  У
него,  конечно,  есть недостатки, иногда он поступает дурно, но чаще хорошо.
Станьте  завтра  сами  священником  Брайерфилда,   и   вы   убедитесь,   что
поддерживать и  направлять всякую деятельность на пользу прихода и прихожан,
как это делал ваш предшественник,  -  совсем не  легкая задача.  Не понимаю,
почему это  люди  не  могут справедливо относиться к  самим себе и  к  своим
ближним!  Когда я слышу, как мистер Мелоун и мистер Донн разглагольствуют об
авторитете церкви,  о достоинстве и правах духовенства, об уважении, которое
им  следует оказывать,  как служителям церкви,  когда я  слышу их  мелочные,
злобные нападки на  сектантов,  когда вижу их  завистливость и  высокомерие,
когда их болтовня о традициях, обычаях и суевериях звучит в моих ушах, когда
я   наблюдаю,   как   презрительно  они   держатся   с   бедняками   и   как
низкопоклонствуют перед богачами,  тогда я  думаю,  что  наша  церковь и  ее
паства  поистине  сбились  с  пути  и  одинаково  нуждаются в  исправлении и
обновлении.   Я  с  огорчением  отворачиваюсь  от  башен  соборов  и  шпилей
деревенских церквей,  -  с  таким  же  огорчением,  как  церковный староста,
которому необходимо побелить свой храм,  да нет денег, чтобы купить известь,
- и  тогда  вспоминаю вашу  бессмысленную иронию,  ваши  остроты  по  поводу
"жирных епископов", "изнеженных попов", "старушки церкви" и тому подобное. Я
вспоминаю вашу нетерпимость ко всем,  кто не согласен с вами,  ваше огульное
порицание людей и целых сословии, без всякого снисхождения к соблазнам жизни
или обстоятельствам,  и  тогда,  мистер Йорк,  сомнение закрадывается в  мою
душу.  Да  полно,  есть  ли  вообще на  свете  люди  достаточно милосердные,
рассудительные и  справедливые,  чтобы им  можно было доверить такую задачу,
как обновление и исправление?  Во всяком случае,  я уверена, что вы не из их
числа.
     - У тебя обо мне неправильное представление,  Шерли. Ты ведь никогда не
говорила со мной так откровенно!
     - У меня не было такой возможности.  Я только сидела на табурете Джесси
возле  вашего  кресла в  Брайермейнсе и  целыми вечерами,  скрывая волнение,
слушала ваши речи,  порой с восхищением,  порой с возмущением.  Я считаю вас
превосходным старым йоркширцем,  сэр;  мне лестно,  что я родилась в одном с
вами графстве и в одном приходе.  Вы правдивы,  прямодушны и независимы, как
утес,  возвышающийся над  волнами,  но  в  то  же  время  вы  резки,  грубы,
ограничены и безжалостны.
     - Только не с  бедняками,  девочка,  и  не с кроткими душами,  а лишь с
заносчивыми гордецами.
     - А кто вам дал право,  сэр,  делать подобные различия?  Более гордого,
более заносчивого человека,  чем вы  сами,  вам не  сыскать!  Вы можете мило
болтать с теми, кто ниже вас, но когда доходит до тех, кто стоит выше, - тут
вы  слишком надменны,  слишком завистливы,  слишком заносчивы даже для того,
чтобы соблюдать простую вежливость.  А впрочем, все вы хороши! Хелстоун тоже
горд и пристрастен.  Мур,  хоть он справедливее и деликатнее вас обоих, тоже
высокомерен,  суров и по отношению к обществу порядочный эгоист. Хорошо еще,
что  хоть изредка попадаются такие люди,  как мистер Холл,  -  люди широкой,
доброй души,  которые любят  всех  своих ближних,  которые способны простить
другим даже такой грех,  как большее,  нежели у них самих,  богатство, успех
или власть.  Такие люди,  возможно, не столь оригинальны и не обладают столь
сильной волей, как вы, однако они настоящие друзья для своих ближних.
     - Итак,   когда  это  состоится?  -  неожиданно  спросил  мистер  Йорк,
поднимаясь с кресла.
     - Что состоится?
     - Свадьба.
     - Чья свадьба?
     - Конечно,  Роберта Жерара Мура, эсквайра, из коттеджа в лощине, и мисс
Килдар,  дочери  и  наследницы покойного Чарльза Кейва  Килдара из  поместья
Филдхед.
     Шерли взглянула на своего собеседника, заливаясь краской, но пламя в ее
глазах не угасло, нет, даже разгорелось еще ярче.
     - Вот как вы мне мстите,  - медленно проговорила она, затем спросила: -
А что, разве это плохая партия для дочери покойного Чарльза Кейва Килдара?
     - Девочка,  Мур -  настоящий джентльмен,  его род так же древен и чист,
как мой или твой.
     - Разве нам  с  вами важна древность рода?  Разве у  нас есть фамильная
гордость?  Ведь,  если  не  ошибаюсь,  по  крайней мере один из  нас  слывет
республиканцем!
     Йорк поклонился.  Он  не  сказал ни  слова,  однако взгляд его  выражал
недовольство. Да, у него есть фамильная гордость, - это сквозило во всей его
осанке.
     - Мур,  конечно,  джентльмен,  -  повторила Шерли, уверенно и грациозно
вскидывая голову. Она сдерживалась; слова так и рвались у нее с языка, но ей
не  хотелось давать им  воли.  Однако глаза ее были в  тот миг выразительней
всяких слов.  Йорк старался 325 и не мог постичь,  о чем они говорят;  в них
было все,  -  явно,  но непереводимо,  - настоящая пылкая поэма на неведомом
языке.  Это не был, однако, цельный рассказ или простое выражение чувств, ни
тем более обыкновенное признание в любви;  это было нечто совсем иное, более
глубокое и сложное,  чем он мог предположить,  и мистер Йорк понял,  что его
мстительные слова не  достигли цели.  Он чувствовал,  что Шерли торжествует;
она  радовалась его  промаху,  дурачила его и  смеялась над ним.  Теперь она
наслаждалась создавшимся положением, а не он.
     - Если Мур - джентльмен, то уж ты во всяком случае леди, поэтому...
     - Поэтому в нашем союзе нет неравенства?
     - Никакого.
     - Благодарю за одобрение.  Вы не откажетесь быть моим посаженным отцом,
когда я захочу сменить фамилию Килдар на фамилию Мур?
     Вместо ответа мистер Йорк с  недоумением посмотрел на  Шерли.  Ему было
невдомек,  что означает ее взгляд,  он не мог понять,  шутит она или говорит
серьезно:  какой-то тайный смысл и чувство, добродушная шутка и одновременно
едкое глумление скрывалась за ее подвижными чертами.
     - Я тебя не понимаю, - сказал он, отворачиваясь.
     Шерли рассмеялась.
     - Не отчаивайтесь,  сэр,  вы не одиноки! Но если Мур меня поймет, этого
будет достаточно, не правда ли?
     - Отныне и  впредь пусть Мур сам занимается своими делами;  я больше не
хочу о них ни знать, ни слышать.
     Внезапная мысль мелькнула у Шерли;  лицо ее изменилось как по мановению
волшебной палочки: глаза вдруг потемнели, черты застыли, посуровели.
     - Вас просили поговорить со мной об этом?  -  спросила она.  -  Вы меня
расспрашиваете как чей-нибудь поверенный?
     - Господи спаси и помилуй! Если кто хочет жениться на тебе, пусть сам о
себе заботится.  Оставь свои вопросы для Роберта,  я  больше не стану на них
отвечать. Прощай, девочка!


        "x x x"

     День был хороший,  во  всяком случае ясный:  пушистые облака прикрывали
солнце,  и  легкая дымка,  не  похожая,  однако,  на промозглый сырой туман,
окутывала  холмы  синевой.  Пока  Шерли  была  занята  своими  посетителями,
Каролина уговорила миссис  Прайор  надеть  шляпку,  накинуть летнюю  шаль  и
отправиться с нею на прогулку к узкому концу лощины.
     В  этом  месте  кустарник и  дубняк  становились гуще,  противоположные
склоны долины сближались,  образуя лесистый овраг.  По дну его весь в пене и
брызгах  бурно  стремился  фабричный  ручей;   подрывая  крутые  берега,  он
продирался сквозь узловатые древесные корни,  журчал и  перепрыгивал с камня
на камень.  Здесь,  всего в полумиле от фабрики,  царило глубокое уединение,
оно ощущалось и  в  тени девственной чащи,  и в пении птиц,  для которых эта
чаща была родным домом. Здесь не было протоптанных тропинок; свежесть лесных
цветов и трав говорила о том, что по ним редко ступала нога человека; густые
кусты  шиповника выглядели так,  словно  они  набирали бутоны,  расцветали и
увядали  под  ревнивой охраной безлюдья и  тишины,  как  красавицы в  гареме
султана.   Здесь  можно  было  увидеть  и  нежную  лазурь  колокольчиков,  и
жемчужно-белые головки каких-то других скромных цветов, рассыпанных в траве,
как созвездия по небу.
     Миссис  Прайор  любила  тихие  прогулки;  она  всегда избегала проезжие
дороги,  выбирая  окольные  и  уединенные тропинки,  однако  предпочитала не
ходить  одна,  потому  что  испытывала  безотчетный  страх  перед  возможной
встречей с  докучливыми людьми,  которые  могли  рассеять все  очарование ее
одиноких блужданий.  Но  с  Каролиной она  ничего не  боялась.  Когда  суета
людских жилищ  оставалась позади и  она  вместе со  своей  единственной юной
спутницей углублялась в  спокойное царство Природы,  в  душе  и  всем облике
миссис Прайор происходила поистине чудесная перемена. С Каролиной - и только
с Каролиной - она словно сбрасывала некое бремя, лицо ее прояснялось и мысли
избавлялись от пут;  с нею она бывала весела,  а временами даже нежна; с нею
охотно  делилась  своими  знаниями,   опытом,  и  только  тогда  можно  было
представить себе,  какую жизнь она прожила,  какое образование получила, как
развит ее ум и как чувствительна душа.
     В  тот день,  например,  во  время прогулки миссис Прайор заговорила со
своей  спутницей  о  птицах,  распевавших на  деревьях;  она  припоминала их
названия,  описывала привычки и  некоторые их  особенности.  Фауна  и  флора
Англии,  видимо,  были  ей  хорошо  знакомы.  Она  узнавала  каждый  цветок,
попадавшийся им у тропинки;  нежные растеньица, ютившиеся среди камней или в
трещинах  старых  оград,  растеньица,  которые  Каролина  раньше  просто  не
замечала,   получали  в   устах   миссис  Прайор  название  и   определение;
чувствовалось,  что  она  очень  хорошо  изучила природу английских полей  и
лесов.
     Достигнув верхнего конца  оврага,  спутницы присели  рядышком на  серый
замшелый камень на склоне крутого зеленого холма. Миссис Прайор огляделась и
заговорила об  окружающем их  пейзаже,  припоминая,  каким он  был много лет
назад.  Она говорила о том, как здесь все изменилось, и сравнивала эти места
с  другими частями Англии.  В  ее описании бессознательно проявлялось тонкое
романтическое чувство,  тяга к  прекрасному,  но порой и к обыденному,  а ее
способность сравнивать дикость природы и возделанные поля, великое с мелким,
придавала   ее    речи   прелесть   рисунка,    очаровательного   в    своей
безыскусственности.
     Каролина слушала  ее  с  видимым  удовольствием,  и  это  ненавязчивое,
почтительное внимание благотворно влияло на  мысли  и  чувства ее  спутницы.
Видимо,  миссис Прайор,  с  ее холодной непривлекательной внешностью,  с  ее
застенчивыми манерами и необщительностью, редко приходилось встречать у тех,
кого  она  сама  могла  бы  полюбить,  такое  чувство  искренней симпатии  и
почтительного восхищения.  Ее,  несомненно, радовало сознание того, что юная
девушка,  к  которой  она  сама,  судя  по  взволнованному  лицу  и  глазам,
инстинктивно  тянулась  всем  сердцем,   тоже  испытывает  к  ней  дружеское
расположение и смотрит на нее как на свою наставницу. Наклонившись к девушке
и  отводя с ее лба светло-каштановую прядь,  выбившуюся из прически,  миссис
Прайор проговорила с несколько большим чувством, чем обычно себе позволяла:
     - Надеюсь,  нежный  ветерок с  холмов  пойдет вам  на  пользу,  дорогая
Каролина.  Мне бы  хотелось,  чтобы на  этих щечках заиграл румянец;  или вы
всегда так бледны?
     - Когда-то  у  меня  были  румяные  щеки,  -  улыбаясь,  ответила  мисс
Хелстоун.  - Помню, года два назад из зеркала на меня смотрело другое лицо -
и круглее и розовее. В молодости, - добавила эта восемнадцатилетняя девушка,
- все мы бываем беспечны и жизнь нам кажется безоблачной.
     - Неужели,   -  продолжала  миссис  Прайор,  усилием  воли  преодолевая
мучительную застенчивость, которая даже сейчас не позволяла ей касаться тайн
чужой  души,  -  неужели в  вашем возрасте вам  уже  приходится заботиться о
будущем?  Поверьте мне:  не  стоит этого делать!  Пусть завтрашний день  сам
заботится о себе.
     - Вы правы,  милая миссис Прайор,  и не будущее меня волнует. Огорчения
настоящего бывают порой так тяжелы,  -  слишком тяжелы!  -  что я  хотела бы
избавиться от них больше всего на свете.
     - Это...  огорчения настоящего...  это... ваш дядя... может быть, не...
вам трудно понять... он не ценит...
     Миссис Прайор так и не удалось закончить свою бессвязную фразу;  она не
решалась спросить, неужели мистер Хелстоун слишком суров к своей племяннице,
но Каролина ее поняла.
     - О,  это пустяки!  -  ответила она.  -  У  нас с дядей все хорошо,  мы
никогда не  ссоримся,  он меня не бранит,  и  даже строгим я  его не назову.
Порой мне хочется,  чтобы хоть кто-нибудь на свете меня любил, однако это не
относится к  моему дяде.  В детстве я,  наверное,  чувствовала бы себя очень
одинокой,  но слуги были ко мне добры, а со временем безразличие людей и нам
становится безразлично.  Дядя  вообще недолюбливает женщин и  бывает любезен
только с дамами,  которых встречает в обществе. Он измениться не может, да я
и не хочу,  чтобы он менялся,  во всяком случае по отношению ко мне. Если бы
он  сейчас вдруг стал  со  мной нежен,  это,  наверное,  меня бы  огорчило и
испугало. Но знаете, миссис Прайор, как живут в нашем доме? Время идет, часы
проходят за часами,  я что-то делаю,  но я не живу! Я влачу существование. Я
так редко радуюсь жизни!  С  тех пор как вы и  мисс Килдар приехали сюда,  я
стала... я хотела сказать "счастливее", но это было бы неправдой.
     Каролина примолкла.
     - Почему неправдой? Разве вы не любите мисс Килдар?
     - Я очень люблю Шерли. Я люблю ее и восхищаюсь ею, но все сложилось так
мучительно для меня,  что теперь,  по причинам, которые я не могу объяснить,
мне хочется уехать отсюда и забыть все.
     - Вы как-то мне говорили, что хотите стать гувернанткой, однако я тогда
же,  если помните,  не одобрила вашу мысль. Я сама была гувернанткой большую
часть своей жизни, и самой большой удачей я считаю знакомство с мисс Килдар:
ее  способности и  ее  прекрасный характер  сделали  мою  службу  приятной и
легкой.  Но в молодости,  еще до замужества, мне пришлось пройти через самые
суровые и жестокие испытания.  Я бы не хотела,  чтобы моя... Я бы не желала,
чтобы  вы  испытали  что-либо  подобное.  Мне  пришлось наняться в  семью  с
непомерными претензиями.  Все члены ее считали себя аристократами,  верили в
свое умственное превосходство и полагали, что в них "явлены все христианские
добродетели",  -  что  в  душе  у  них  горит свет  обновления,  а  разум их
дисциплинирован и непогрешим.  Мне сразу дали понять, что я им "не ровня", а
потому не  могу  рассчитывать "на  их  благосклонность".  От  меня  даже  не
пытались скрывать,  что считают меня "обузой и  помехой".  Я скоро заметила,
что мужчины смотрят на меня,  как на отщепенку, которой "запрещено оказывать
обычные знаки внимания,  как прочим женщинам", и которая, однако, "все время
путается у  них под ногами".  Женщины в свою очередь ясно давали мне понять,
что я им в тягость. Слуги не скрывали, что презирают меня, хотя я до сих пор
так и не знаю почему.  Мне говорили о моих воспитанниках: "Как бы они вас ни
любили и  как бы  ни был глубок ваш интерес к  их жизни,  вы не можете стать
друзьями".  Мне указывали,  что я  "должна жить одна и никогда не преступать
незримую,   однако   твердо  определенную  границу  между   мной   и   моими
нанимателями".  Я  вела  в  этом  доме  замкнутую,  трудную жизнь,  лишенную
радостей.   Страшная   подавленность,   постоянное  чувство   одиночества  и
обособленности,  вызванное таким отношением ко мне, со временем сказались на
моем здоровье,  и  я  заболела.  Хозяйка дома холодно заметила тогда,  что я
просто  "жертва  уязвленного тщеславия".  Она  намекнула,  что,  если  я  не
постараюсь  избавиться  от  "неугодного  богу  недовольства",  не  перестану
"роптать  против  божественного предначертания" и  не  научусь  относиться к
своему  положению с  должным  смирением,  разум  мой  "разобьется" о  скалу,
которая уже погубила многих мне подобных, - о скалу уязвленного самолюбия, -
и что я,  по-видимому,  окончу свои дня в приюте для умалишенных. Я не стала
возражать миссис Хардмэн, - это было бы бесполезно, однако ее старшей дочери
я  однажды высказала свои мысли.  На  это  она  мне  ответила:  "Конечно,  в
положении гувернантки есть  свои  неприятные стороны,  иногда ей  приходится
трудно, но так и должно быть!" Она проговорила это с таким видом, что до сих
пор,  вспоминая, я не могу удержаться от улыбки. Затем она продолжала: "Я не
вижу причин,  не знаю способа,  да и желания не имею что-либо изменять,  ибо
это  противно  всем  нашим  английским  традициям,   привычкам  и  правилам.
Гувернантки,  -  заметила она,  -  всегда  должны  находиться в  своего рода
изоляции;  это единственное средство удерживать их  на известном расстоянии,
как того требуют приличия и порядки английского дома".
     Помню,  я только вздохнула,  когда мисс Хардмэн отошла от моей постели,
но  она