искренне любил искусство, хотя
и  не  всегда его понимал,  во  всех своих поступках он  оставался настоящим
английским джентльменом,  а что касается знатности и состояния,  то лучшего,
разумеется, Шерли нечего было и желать.
     Внешность  сэра  Филиппа  вначале  давала  смешливой  Шерли  повод  для
веселых,  хоть и  беззлобных шуток.  Он был похож на мальчишку -  маленький,
тщедушный,  с  мелкими,  ничем не примечательными чертами лица и  рыжеватыми
волосами.  Впрочем, скоро она оставила свои насмешки и даже сердилась, когда
кто-либо делал нелестные намеки по этому поводу.  Она утверждала, что у сэра
Филиппа "приятное выражение лица"  и  что  "душа  его  стоит  античных черт,
кудрей Авессалома{421} и  фигуры Саула".  Правда,  время от времени,  хоть и
очень редко,  она  еще слегка поддразнивала его за  несчастное пристрастие к
поэзии, но подобные вольности Шерли позволяла только себе и никому другому.
     Короче,   создалось  положение,   которое,   казалось   бы,   полностью
оправдывало мнение мистера Йорка, высказанное однажды Луи Муру.
     - Ваш  братец  Роберт,   -   сказал  он,  -  либо  просто  дурак,  либо
сумасшедший.  Два месяца назад я готов был об заклад биться,  что у него все
карты в  руках.  Дернула его нелегкая пуститься в разъезды!  В одном Лондоне
застрял Бог весть на сколько дней,  а теперь вот вернется и увидит,  что все
его  козыри биты.  Послушайте,  Луи,  как говорится:  "В  делах людских лови
прилива час -  и доплывешь до счастья;  упустишь миг - вовеки не вернешь". Я
бы на вашем месте написал Роберту и напомнил ему об этом.
     - Разве у Роберта какие-нибудь виды на мисс Килдар?  - спросил Луи Мур,
словно эта мысль никогда не приходила ему в голову.
     - Виды! Я сам ему подсказал эти виды, и он давно бы мог их осуществить,
потому что он Шерли нравится.
     - Как сосед?
     - Не только как сосед.  Я-то видел,  как она меняется в лице и краснеет
при одном упоминании его имени.  Напишите ему,  говорю вам, и скажите, чтобы
скорей возвращался. Как ни верти, он куда лучше этого баронетишки!
     - А вы не подумали,  мистер Йорк,  о том,  что для выскочки, у которого
нет почти ни  гроша за душой,  было бы самонадеянно и  недостойно домогаться
руки богатой женщины?
     - О, если у вас такие высокие понятия и сверхутонченные чувства, то мне
с вами и говорить не о чем! Я человек простой, практичный. Если Роберт готов
сам отдать бесценный клад сопернику,  какому-то размазне-аристократишке, мне
на  это  ровным  счетом наплевать.  В  его  годы,  на  его  месте  и  с  его
возможностями я  бы вел себя по-другому.  Не то что баронет -  ни принц,  ни
герцог не вырвал бы у меня любимую без боя!  Но вы, гувернеры, больно важная
публика: с вами советоваться все равно, что с попами!


        "x x x"

     Ни лесть,  ни подобострастие не могли испортить Шерли - все лучшее, что
было в  ее  характере,  устояло.  Теперь ее  имя уже не  связывали с  именем
Роберта Мура, и то, что она, казалось, позабыла отсутствующего, по-видимому,
подтверждало слухи.  Но,  видимо,  она  не  совсем его  забыла и  продолжала
относиться к нему если не с любовью,  то во всяком случае с интересом,  - об
этом  можно было  судить хотя бы  по  тому усиленному вниманию,  какое Шерли
оказывала брату Роберта, гувернеру Луи, когда тот внезапно заболел.
     Обычно она держалась с ним крайне неровно:  то сдержанно и холодно,  то
почтительно и покорно;  сегодня мимо него проходила богатая хозяйка Филдхеда
и  будущая леди  Наннли,  а  завтра  к  строгому учителю прибегала послушная
ученица.  Когда их  глаза встречались,  Шерли могла иной  раз  гордо выгнуть
точеную, словно из слоновой кости, шейку и презрительно сжать розовые губки,
а  в  другой раз покорно склониться перед его суровым взглядом,  и вид у нее
тогда бывал такой смущенный,  словно воспитатель все  еще мог за  что-нибудь
наказать ее.
     Луи Мур,  очевидно,  заразился лихорадкой в одном из бедных домов, куда
обычно заглядывал вместе со своим хромым учеником и мистером Холлом. Так или
иначе,  он  заболел,  дня  два крепился,  но  под конец вынужден был слечь в
постель.
     Однажды вечером гувернер беспокойно метался на  своем жестком ложе.  За
ним заботливо ухаживал Генри,  не  отходивший от  учителя.  Вдруг в  комнату
постучались,  так тихо и  осторожно,  что это не могла быть ни служанка,  ни
миссис Джилл. Генри подошел к дверям.
     - Как  себя  чувствует мистер Мур?  -  спросил тихий  голос из  темного
коридора.
     - Войди и посмотри сама.
     - Он спит?
     - Если бы он мог уснуть! Войди, поговори с ним, Шерли.
     - Боюсь, что ему это не понравится.
     Тем  не   менее  посетительница  переступила  порог.   Видя,   что  она
колеблется, Генри взял ее за руку и подвел к постели больного.
     В  полумраке трудно было  ее  разглядеть;  слабый свет  падал только на
изящное платье.  Внизу собрались гости,  в  числе которых был  и  сэр Филипп
Наннли;  дамы сидели в гостиной,  и все же хозяйка ускользнула от них, чтобы
навестить воспитателя своего кузена.  Ее белое платье, прекрасные обнаженные
руки и  шея,  золотая цепочка,  вздрагивающая на  груди,  -  все это странно
мерцало в полутемной комнате больного. Шерли была робка и задумчива.
     - Как ваше здоровье, мистер Мур? - с участием спросила она.
     - Болезнь не опасная, и сегодня мне лучше.
     - Я слышала, вас мучит жажда. Я принесла вам винограду. Хотите?
     - Нет. Но спасибо, что вспомнили обо мне.
     - Хоть одну ягодку!
     Шерли вынула из  корзинки,  которую принесла с  собой,  тяжелую гроздь,
оторвала одну ягоду и  поднесла ее  к  губам больного.  Он  покачал головой,
вспыхнул и отвернулся.
     - Что же вам принести?  Говорите,  фруктов вам не хочется,  а  у самого
губы запеклись. Может быть, какого-нибудь питья?
     - Миссис Джилл поит меня хлебной водой: по мне это лучше всего.
     На несколько минут воцарилось молчание.
     - Вы страдаете? Вам больно?
     - Совсем немного.
     - Что с вами? Из-за чего вы заболели?
     Луи Мур промолчал.
     - Как вы думаете, откуда у вас лихорадка?
     - Должно быть,  болотные испарения,  малярия.  Сейчас осень, самая пора
для лихорадки.
     - Я слышала, вы с мистером Холлом часто навещаете больных в Брайерфилде
и  даже в Наннли.  Вам надо беречься.  В таких вещах геройствовать без нужды
неблагоразумно.
     - Хорошо,  что вы  мне напомнили.  С  вашей стороны тоже неблагоразумно
входить в комнату больного и приближаться к его постели. Не думаю, чтобы моя
болезнь была заразной,  во  всяком случае для вас,  -  прибавил он с  легкой
усмешкой. - Но к чему вам подвергаться даже малейшему риску? Оставьте меня!
     - Потерпите,  я  скоро уйду.  Но мне бы хотелось что-нибудь сделать для
вас перед уходом, чем-нибудь услужить вам...
     - Вас хватятся внизу.
     - Нет, мужчины еще сидят за столом.
     - Долго они не просидят.  Сэр Филипп Наннли не большой охотник до вина.
Вот, я слышу, он уже идет из столовой в гостиную.
     - Это слуга.
     - Это сэр Филипп, я узнаю его походку.
     - У вас тонкий слух.
     - Да,  слух меня никогда не подводил,  а сейчас он стал еще острее. Сэр
Филипп приезжал вчера вечером к  чаю.  Я  слышал,  как вы  пели ему какой-то
романс,  который он вам привез.  Я слышал, как он уехал около одиннадцати, а
перед отъездом звал вас во двор полюбоваться вечерней звездой.
     - У вас, должно быть, нервы слишком чувствительны.
     - Я слышал, как он поцеловал вам руку.
     - Не может быть!
     - Отчего же? Моя комната как раз над залой, окно - над парадным входом,
его приоткрыли,  потому что мне было жарко. Вы простояли с ним на ступеньках
минут десять,  я  слышал весь ваш разговор от  первого до последнего слова и
слышал, как вы прощались, Генри, подай мне воды!
     - Позвольте, я вам подам!
     Однако больной отклонил ее услугу и  сам приподнялся в  постели,  чтобы
взять стакан из рук юного Симпсона.
     - Значит, я ничего не могу для вас сделать?
     - Ничего.  Вы  не можете дать мне спокойного сна,  а  это единственное,
чего я сейчас хочу.
     - Вы плохо спите?
     - Сон бежит от меня.
     - Почему же вы говорите, что болезнь не серьезна?
     - У меня бывает бессонница, когда я совершенно здоров.
     - Если бы  я  могла,  я  бы  погрузила вас в  самый мирный,  глубокий и
сладкий сон без единого сновидения!
     - Полное небытие? Этого я не прошу.
     - Ну, пусть вам приснится все, о чем вы мечтаете.
     - Ужасное пожелание! Такой сон будет горячечным бредом, а пробуждение -
смертью.
     - Неужели у вас такие фантастические мечты? Вы ведь не фантазер?
     - Вероятно,  вы  именно так  обо мне и  думаете,  мисс Килдар.  Но  мой
характер - не страница модного романа, где вам все ясно.
     - Возможно... Но сон... мне так хочется вернуть его к вашему изголовью,
вернуть вам  его благосклонность.  А  что,  если я  возьму книгу,  присяду и
почитаю вам? Я могу провести с вами полчаса.
     - Благодарю, но не хочу вас задерживать.
     - Я буду читать тихо.
     - Не  стоит.  У  меня  жар,  и  я  сейчас слишком раздражителен,  чтобы
выносить у себя над ухом тихое воркованье. Лучше оставьте меня.
     - Хорошо, я уйду.
     - Не пожелав мне доброй ночи?
     - Что вы, сэр! Спокойной ночи, мистер Мур.
     Шерли вышла.
     - Генри, ложись спать, мальчик мой, пора тебе отдохнуть.
     - Сэр, я хотел бы провести подле вас всю ночь.
     - В этом нет нужды, мне уже лучше. А теперь - ступай!
     - Благословите меня, сэр.
     - Да благословит тебя Бог, мой лучший ученик.
     - Вы никогда не называете меня своим любимым учеником!
     - Нет, и никогда не назову.


        "x x x"

     Мисс Килдар, должно быть, обиделась на то, что ее бывший учитель отверг
все ее услуги;  во всяком случае она их больше не предлагала.  В течение дня
ее  легкие  шаги  часто  слышались  в  коридоре,   однако  она  ни  разу  не
остановилась перед дверью Луи Мура и ее "тихое воркованье" ни разу больше не
нарушило безмолвия в  комнате  больного.  Впрочем,  она  недолго  оставалась
комнатой больного:  крепкий организм Луи  Мура  быстро справился с  недугом.
Через  несколько  дней  он  уже  совершенно выздоровел и  вернулся  к  своим
обязанностям воспитателя.
     "Старое доброе время" по-прежнему сохраняло свою власть и  над учителем
и  над  ученицей.  Это  было  видно  по  тому,  с  какой  легкостью  учитель
преодолевал разделявшее их расстояние,  которое Шерли старалась сохранить, и
по тому, как спокойно и твердо он укрощал ее гордую душу.
     Однажды  после  полудня  семейство Симпсонов отправилось в  коляске  на
прогулку  подышать свежим  воздухом.  Шерли,  никогда  не  упускавшая случая
избавиться от  их  общества,  рада была остаться дома под предлогом каких-то
дел.  С  делами -  ей  всего-то  нужно было  написать несколько строк -  она
справилась,  едва коляска скрылась за воротами,  а потом мисс Килдар вышла в
сад.
     Был тихий осенний день.  Золото бабьего лета разливалось вдаль и  вширь
по лугам; порыжелые перестоявшиеся леса еще не сбросили свой наряд; увядший,
но  еще  не  поблекший вереск красил пурпуром холмы.  Ручей  стремился через
примолкшие поля к лощине,  и ни одно дуновенье ветерка не подгоняло его и не
шелестело в  листве на  его берегах.  Печать грустного увядания легла уже на
сады Филдхеда.  Подметенные с утра дорожки вновь покрылись желтыми листьями.
Пора цветов и  плодов миновала;  лишь последние яблоки кое-где еще держались
на  ветках и  запоздалые бледные цветы  выглядывали кое-где  из-под  опавшей
листвы на газонах.
     Задумчиво прогуливаясь по саду,  Шерли собирала эти последние цветы. Ей
удалось составить из них тусклый букетик без всякого запаха,  и  она как раз
прикалывала его к платью, когда из дома, прихрамывая, вышел Генри Симпсон.
     - Шерли!  - окликнул он ее. - Мистер Мур зовет тебя в классную комнату.
Он хочет, чтобы ты ему почитала по-французски, если ты не очень занята.
     Мальчик передал эту просьбу самым естественным тоном,  словно в  ней не
было ничего особенного.
     - Мистер Мур сам послал тебя?
     - Конечно!  А  что  тут  такого?  Пойдем посидим втроем,  как тогда,  в
Симпсон-Гроуве. Помнишь, как приятно проходили наши уроки?
     Может быть,  мисс Килдар и  подумала про  себя,  что  с  тех пор многое
изменилось,  но  вслух этого не  сказала.  Секунду поколебавшись,  она молча
последовала за Генри.
     В  классной комнате Шерли,  как в  былые времена,  скромно потупившись,
склонила перед учителем голову,  сняла шляпку и повесила ее рядом с фуражкой
Генри.  Луи Мур сидел у стола,  перелистывая книгу и отмечая отдельные места
карандашом. В ответ на ее поклон он только кивнул, но с места не встал.
     - Несколько дней назад вы хотели мне почитать, - проговорил он. - В тот
вечер я не мог вас послушать.  Сегодня я к вашим услугам. Небольшая практика
во  французском языке вам  не  повредит:  я  заметил,  что ваше произношение
начинает портиться.
     - Что мне читать?
     - Вот  посмертное издание  Сент-Пьера.  Прочтите  несколько страниц  из
"Отрывков об Амазонке".
     Шерли  опустилась в  кресло,  заранее поставленное рядом с  креслом Луи
Мура.  Теперь их разделяла только книга на столе,  и  девушка склонилась над
ней  так  низко,  словно хотела закрыть страницы от  учителя своими длинными
локонами.
     - Подберите волосы, - сказал Луи Мур.
     Какое-то  мгновение  Шерли  не  знала,  повиноваться ей  или  нет.  Она
исподтишка взглянула на учителя. Если бы он смотрел на нее сурово или робко,
если бы она уловила в его чертах хоть тень нерешительности,  Шерли наверняка
взбунтовалась бы  и  урок  тем  и  кончился.  Но  он  просто ждал,  что  она
повинуется,  и лицо его было спокойно и холодно,  как мрамор.  Шерли покорно
откинула длинные пряди.  Хорошо,  что  у  нее был такой приятный овал лица и
упругие гладкие щеки, - другое лицо, лишившись смягчающей теня кудрей, могло
бы  потерять свою  прелесть.  Впрочем,  перед кем  ей  было красоваться?  Ни
Калипсо{427}, ни Эвхарис{427} не стремились очаровать Ментора{427}.
     Шерли  начала читать.  Она  отвыкла читать по-французски и  запиналась.
Дыхание ее сбивалось, она спешила, и во французскую речь то и дело врывались
английские интонации. Наконец она остановилась.
     - Не могу! Почитайте мне сами немного, мистер Мур, прошу вас!
     Он  начал читать,  она  повторяла за  ним и  через три минуты полностью
переняла его произношение.
     - Отлично! - похвалил ее учитель, когда она дочитала отрывок.
     - C'est presque le Francais rattrape, n'est ce pas?* - спросила Шерли.
     ______________
     * Я вспомнила французский, не правда ли? (франц.)

     - Но писать по-французски, как раньше, вы уже вряд ли сумеете?
     - Конечно! Теперь я запутаюсь в согласовании времен.
     - Вы уже не смогли бы написать такое сочинение, как тогда: "La premiere
femme savante"?*
     ______________
     * "Первая женщина, вкусившая от древа познания" (франц.).

     - Неужели вы еще помните эту чепуху?
     - Каждую строчку.
     - Я вам не верю.
     - Берусь повторить все слово в слово.
     - Вы запнетесь на первой же строке.
     - Хотите проверить?
     - Хочу!
     Луи Мур начал читать наизусть;  он читал сочинение Шерли по-французски,
но мы даем его в переводе, чтобы не затруднять читателей.


        "x x x"

     "Когда люди начали умножаться на земле и  родились у них дочери,  тогда
сыны Божий увидели дочерей человеческих,  что они красивы, и брали их себе в
жены, какую кто избрал".
     "Случилось это на заре времен,  когда хор утренних звезд еще не смолкал
на небесах.
     Времена эти столь далеки, что в тумане и росной дымке, в предрассветных
сумерках, чуть забрезживших сквозь мрак, не разглядеть обычаев, не различить
пейзажа,  не узнать тех мест.  Достаточно сказать,  что мир в те времена уже
существовал и  люди  уже  населили  его:  их  страсти  и  привязанности,  их
страдания и  наслаждения уже наложили отпечаток на  лицо Земли и  вдохнули в
нее душу.
     Одно из племен человеческих поселилось в некоей стране. Что это было за
племя  -  неведомо,  что  за  страна -  неизвестно.  Когда вспоминают о  тех
временах, обычно говорят о востоке; но кто может поручиться, что точно такая
же жизнь не кипела тогда на западе,  юге,  севере?  Кто поручится, что племя
это обитало не под азиатскими пальмами,  а  кочевало в  дубравах на одном из
островов наших европейских морей?
     Перед моими глазами встает не  песчаная пустыня и  не маленький скудный
оазис. Я вижу лесистую долину среди скал, где деревья смыкают кроны сплошным
шатром,   где   царит   вечный  сумрак.   Вот   истинное  обиталище  существ
человеческих!  Но их здесь так мало,  шатер листвы так плотен и густ, что их
не видно и не слышно.  Можно ли их назвать дикарями? Несомненно. Их орудия -
пастушеский посох и  лук;  они  наполовину пастыри,  наполовину охотники;  и
стада их так же дики и свободны,  как стаи зверей в лесах. Счастливы ли они?
Нет.  Во всяком случае, не счастливее нас. Добры они? Нет. Они не лучше нас,
ибо у них,  как и у нас,  одна природа -  человеческая.  И всех несчастнее в
племени маленькая девочка,  круглая сирота. Никто о ней не заботится; иногда
ее кормят,  но чаще забывают.  Живет она то в  старом дупле,  то в  холодной
пещере  и  лишь  изредка  находит  пристанище в  чьей-нибудь  хижине.  Всеми
покинутая,  никому не  нужная,  она  больше времени проводит среди  зверей и
птиц,  нежели среди людей.  Голод и  холод стали ее неразлучными спутниками,
печаль витает над нею,  ее окутывает одиночество. Беззащитная и беспомощная,
она должна была бы  давно погибнуть,  но она живет и  растет:  зеленая дикая
чаща  питает ее,  как  мать,  то  сочными ягодами,  то  сладкими кореньями и
орехами.
     Есть  что-то  особенное в  воздухе  этого  жизнетворного климата,  есть
какая-то добрая сила в благоуханной лесной росе. Мягкие перемены времен года
не возбуждают страстей, не будоражат чувства; здесь нет ни жары, ни морозов,
здесь все дышит гармонией; и ветерок навевает такие чистые мысли, словно они
зарождаются  в  небесах.   В  очертаниях  лесистых  холмов  нет  причудливых
преувеличений;  в  окраске цветов и  птиц нет кричащих тонов.  В  этих лесах
царит величавый покой; их свежесть полна сдержанной мягкости и доброты.
     Тихое очарование цветов и  деревьев,  красота птиц и  зверей -  все это
было  доступно  и  маленькой  сиротке.  В  полном  одиночестве  она  выросла
прелестной и стройной.  Природа наделила ее тонкими чертами; со временем они
стали еще прекраснее и чище,  и ни голод,  ни лишения их не коснулись. Сухие
яростные вихри не исхлестали ее тело,  жаркие лучи не иссушили и не выбелили
волосы.  Кожа  ее  сверкает  белизной  среди  листвы,  как  слоновая  кость;
блестящие густые  волосы ниспадают пышной волной по  плечам.  Глаза  ее,  не
знающие яркого полуденного света юга,  сияют в  лесной тени,  как  огромные,
глубокие  озера,  полные  кристальной  влаги,  а  над  ними,  когда  ветерок
приподнимает кудри, сверкает высокий ясный лоб - нетронутая чистая страница,
на которой мудрости еще предстоит начертать свои золотые слова.
     В  этой одинокой юной дикарке нет  ничего порочного или несовершенного.
Безмятежно и  бездумно бродит она по лесам.  Впрочем,  что она знает,  о чем
может думать в своем неведении - трудно сказать.
     Было это  давно,  еще до  Потопа,  -  наша лесная нимфа осталась совсем
одна:  племя ее  откочевало куда-то  далеко,  она не  знала куда и  не могла
отыскать даже  следов.  Как-то  летним  вечером на  закате она  поднялась из
долины на холм, чтобы последним взглядом проводить уходящий День и встретить
грядущую Ночь.  Ее  излюбленным местом был утес,  на  вершине которого стоял
развесистый дуб,  чьи корни,  заросшие мхом и травой,  служили ей креслом, а
разлапистые ветви с густой листвой - надежным пологом.
     День  уходил  медл