му мужчине принадлежит первенство в мироздании!
     - Он стоит выше нас, женщин?
     - Мне  кажется,  оспаривать у  него  первенство -  унизительно для  нас
самих;  неужели левая  рука  должна  состязаться в  превосходстве с  правой?
Пристало ли  пульсу соперничать с  сердцем?  Или  венам -  с  наполняющей их
кровью?
     - Однако мужчины и женщины, мужья и жены ужасно ссорятся, Шерли.
     - Несчастные!  Испорченные,  падшие создания!  Им  был уготован творцом
иной жребий, иные чувства.
     - Но можем мы, женщины, считать себя равными мужчинам или нет?
     - Я  только радуюсь,  если мужчина во всех отношениях выше меня и  дает
мне почувствовать свое превосходство.
     - И вы такого встретили?
     - Надеюсь встретить когда-нибудь;  и  если он  будет намного выше меня,
тем лучше:  снисходить -  унизительно,  преклониться - сладостно. Но вот что
грустно -  всякий раз как я готова благоговейно преклониться, я обнаруживаю,
что введена в заблуждение,  что мой избранник -  это ложный Бог, недостойный
моего почитания.
     - Мисс Килдар, не зайдете ли ко мне? Мы у дверей моего дома.
     - Сегодня нет,  но  завтра я  зайду и  уведу вас к  себе на весь вечер.
Каролина,  если вы и  на самом деле такая,  какой мне кажетесь сейчас,  мы с
вами близко сойдемся.  Еще ни  с  одной девушкой мне не случалось беседовать
так откровенно, как нынче с вами. Ну, поцелуйте меня на прощание.


        "x x x"

     Миссис Прайор не  меньше самой  Шерли искала встреч с  Каролиной.  Она,
никогда не  ходившая по  гостям,  вскоре после  знакомства явилась к  ней  с
визитом.   Священника   в   это   время   не   было   дома.   День   выдался
томительно-душный, она раскраснелась и выглядела возбужденной то ли от жары,
то  ли оттого,  что пришла в  незнакомый дом:  ведь она вела очень замкнутую
жизнь.  Когда  Каролина вышла  к  ней  в  столовую,  миссис Прайор сидела на
диване,  обмахиваясь носовым платком,  дрожала и,  казалось,  была  близка к
истерике.
     Каролина  в  душе  подивилась на  такое  неумение владеть  собой  в  ее
возрасте  и  на  такую  слабость  при  таком  цветущем виде.  Миссис  Прайор
поспешила сослаться на духоту и усталость от прогулки;  пока она,  в который
уже раз, торопливо, но бессвязно объясняла, чем вызвано ее столь неожиданное
волнение, Каролина принялась ласково ухаживать за гостьей, снимая с нее шаль
и  шляпку.  Надо  сказать,  что  миссис  Прайор  не  от  всякого соглашалась
принимать  такие   знаки   внимания;   бывало,   стоит   кому-нибудь  только
прикоснуться к  ней  или  подойти близко,  как она отпрянет с  растерянным и
холодным видом,  отнюдь не  лестным для того,  кто вознамерился проявить эту
учтивость;  однако  она  с  готовностью позволила проворным ручкам  Каролины
распоряжаться собой и,  казалось,  даже находила в  этом облегчение.  Спустя
несколько минут она перестала дрожать и успокоилась.
     Когда к  ней  вернулось самообладание,  она  заговорила о  повседневных
делах.  В многолюдном обществе миссис Прайор редко открывала рот;  а если ей
все  же  приходилось  вступать  в  разговор,  то  она  говорила,  мучительно
стесняясь и  с  трудом связывая слова;  но с глазу на глаз она была приятной
собеседницей,  отсутствие живости в речи искупалось изяществом оборотов, она
судила обо  всем  здраво и  рассудительно и  могла  поддерживать разговор на
самые разнообразные темы;  Каролина даже не предполагала,  что беседа с этой
дамой доставит ей столько удовольствия.
     На стене,  против дивана, на котором они сидели, висели три портрета; в
середине, над камином, - женский портрет, по бокам от него - два мужских.
     Миссис   Прайор,   нарушив   минутное   молчание,   воцарившееся  после
получасовой оживленной беседы, заметила:
     - Какое прекрасное,  безукоризненно правильное лицо у этой дамы;  здесь
даже резцу скульптора нечего было бы исправить. Это портрет?
     - Это портрет миссис Хелстоун.
     - Миссис Мэттьюсон Хелстоун? Жены вашего дядюшки?
     - Да;  и говорят,  что здесь она как живая. До свадьбы она слыла первой
красавицей в наших местах.
     - Ну что ж, она заслуживала эту славу. Лицо прекрасное, точеное, только
его несколько портит безжизненное выражение; эту особу вряд ли можно назвать
женщиной с характером.
     - Мне кажется, она была на редкость тихой и молчаливой.
     - Вот бы не подумала,  что ваш дядюшка выберет себе такую жену! Он ведь
как будто любит, чтобы его развлекали, занимали веселой болтовней.
     - В обществе -  да;  но,  по его собственным словам,  он не ужился бы с
женой-болтушкой,  у  себя  дома  ему  нужен  покой.  В  гости  ходят,  чтобы
развлечься, говорит он, а домой возвращаются, чтобы почитать и поразмышлять.
     - Я  слышала,  что  миссис  Мэттьюсон  скончалась вскоре  после  своего
замужества?
     - Спустя пять лет.
     - Так  вот,  моя  милочка,  -  проговорила миссис  Прайор,  вставая,  -
надеюсь,  вы будете частой гостьей у нас в Филдхеде.  Хорошо? Вам, вероятно,
бывает тоскливо в этом доме, где у вас нет даже близкой вам женщины.
     - Я уже привыкла. Я ведь и росла одна. Разрешите, я помогу вам накинуть
шаль.
     Миссис Прайор покорно приняла ее услуги.
     - Если вам понадобится помощь в ваших занятиях,  прошу вас, обращайтесь
ко мне.
     Каролина поблагодарила ее за любезность.
     - Я надеюсь часто беседовать с вами совсем запросто,  как сегодня.  Мне
хочется быть вам чем-нибудь полезной.
     Каролина снова поблагодарила ее,  подумав про  себя,  что в  груди этой
дамы под  внешней холодностью бьется горячее,  доброе сердце.  Заметив,  что
миссис Прайор,  направляясь к выходу, еще раз бросила внимательный взгляд на
портреты, Каролина как бы между прочим объяснила:
     - Портрет,  что у самого окна,  -  дядя, каким он был лет двадцать тому
назад; а на этом, слева от камина, изображен его брат Джеймс - мой отец.
     - Они немного похожи;  однако очертания лба и  рта говорят о различии в
характерах.
     - А в чем оно заключается? - с любопытством спросила Каролина, провожая
гостью к  выходу.  -  Джеймса Хелстоуна,  моего  отца,  обычно считают более
красивым.  Всякий,  увидав его впервые,  восклицает: "Какой красавец!" А вы,
миссис Прайор, с этим согласны?
     - Конечно,  черты лица у  него гораздо приятнее и тоньше,  чем у вашего
дяди.
     - А в чем,  скажите,  разница в их характерах,  о которой вы упомянули?
Мне любопытно узнать, правильно ли вы угадали?
     - Дорогая моя, дядя ваш человек долга; его лоб и рот выражают твердость
характера, а взгляд - спокойствие, уверенность в себе.
     - А мой отец? Не бойтесь обидеть меня, я всегда предпочитаю правду.
     - Вы предпочитаете правду?  Это очень похвально; всегда придерживайтесь
правды,  не отклоняйтесь от нее. Так вот, ваш отец, - останься он в живых, -
вряд ли мог бы служить опорой для своей дочери; но голова у него на редкость
изящная,  - вероятно, его писали в молодости. Дорогая, - внезапно обернулась
она к Каролине, - понимаете ли вы неоценимую важность твердости характера?
     - Без этого ни один характер нельзя считать положительным.
     - Вы говорите от души? Вам случалось задумываться над этим?
     - Часто. Этого требовали от меня обстоятельства моей жизни.
     - Значит,   урок  не   прошел  даром,   хотя  и   был  преждевременным;
по-видимому,  почва не пустая и не каменистая,  иначе семена, упавшие раньше
срока,  не дали бы всхода.  Не стойте на сквозняке, дорогая; желаю вам всего
хорошего.
     Каролина вскоре стала  дорожить своим новым знакомством и  очень ценила
общество Шерли и  миссис Прайор.  Она  поняла,  что  упустить такой случай -
внести  в  свою  жизнь  известное  разнообразие -  было  бы  ошибкой;  новые
впечатления отвлекли  ее  от  тяжелых  мыслей,  неустанно сосредоточенных на
одном и  том  же,  устремлявшихся по  одному и  тому же  руслу,  непрестанно
терзавших ее наболевшую душу.
     Вскоре она  стала охотно проводить целые дни  в  Филдхеде,  в  обществе
Шерли и миссис Прайор, - обе, казалось, ни минуты не могли обойтись без нее.
В постоянном теплом внимании пожилой дамы не было и тени навязчивости,  хотя
оно и  было бдительным и  неусыпным.  Мне уже приходилось говорить,  что она
была  особа со  странностями,  и  это  было очень заметно в  ее  отношении к
Каролине: она не спускала с нее глаз, готова была охранять каждый ее шаг; ей
всегда доставляло удовольствие,  когда Каролина обращалась к  ней за советом
или за помощью, и она дарила ей свои советы и помощь с такой радостью, что и
Каролина стала ценить эту ласковую опеку.
     Полное послушание Шерли своей бывшей наставнице вначале немало удивляло
Каролину,  так же как и то, что эта замкнутая, сдержанная дама, по-видимому,
чувствовала себя  совершенно свободно  в  доме  своей  юной  воспитанницы и,
занимая  чрезвычайно зависимое положение,  держалась весьма  независимо;  но
стоило только ближе  сойтись с  ними  обеими,  и  все  становилось понятным;
всякий,  так  думала  теперь Каролина,  кому  довелось коротко узнать миссис
Прайор,  не мог оставаться к  ней равнодушным,  не полюбить,  не оценить ее.
Пусть она  питала пристрастие к  старомодным нарядам,  разговаривала излишке
церемонным языком и  была очень замкнутой,  пусть за  ней водилось множество
странностей,  -  зато  она  была помощницей,  добрым советчиком и  по-своему
ласковым другом, и всякому, кто привык к ней, уже трудно было обходиться без
нее.  И если сама Каролина, дружа с Шерли, не испытывала чувства зависимости
или  унижения,  то  почему же  оно  должно было возникнуть у  миссис Прайор?
Правда, хозяйка поместья была богата, даже очень богата в сравнении со своей
новой приятельницей:  у одной была тысяча фунтов чистого годового дохода,  у
другой  -   ни   пенни;   однако  Шерли   никогда  не   подчеркивала  своего
превосходства,  и  все ее друзья чувствовали себя с нею на равной ноге,  что
было не принято среди помещиков Брайерфилда и Уинбери.
     Причина   этого   заключалась   в   том,    что   интересы   Шерли   не
сосредоточивались только на  деньгах или положении в  обществе.  Разумеется,
она ценила богатство -  основу своей независимости, и временами мысль о том,
что  она  владелица  поместья  и  земельных угодий,  что  у  нее  есть  свои
арендаторы,  приводила ее в  восторг;  особенно отрадно становилось у нее на
душе,  когда  она  мысленно обозревала все  свои  владения,  расположенные в
лощине  и  состоявшие  из  образцовой суконной  фабрики,  красильни,  склада
товаров, а также дома, сада и служб, обозначаемых общим названием "усадьба в
лощине".  Но  все эти ничуть не скрываемые восторги были удивительно наивны;
что же касается более серьезных стремлений, то они были направлены совсем на
другое: почитать все великое, уважать все доброе и радоваться всему веселому
- вот  в  чем  выражались наклонности ее  души.  Она уделяла куда больше сил
удовлетворению этих наклонностей,  чем упрочению своего высокого положения в
обществе.
     Сначала  мисс  Килдар  приняла участие в  Каролине только  потому,  что
увидела в ней тихое,  замкнутое,  хрупкое существо, которое как бы требовало
забот о себе.  Этот интерес стал значительно глубже, когда она заметила, что
все ее собственные мысли находят отклик в сердце новой приятельницы.  Она бы
этого  никогда  не  подумала.  Сперва  ей  показалось,  что  от  хорошенькой
Каролины,  с ее изящными манерами и приятным голосом,  трудно ожидать, чтобы
она к  тому же  могла выделяться по своему развитию среди заурядных девушек.
Поэтому Шерли  была  приятно удивлена при  виде  лукавой усмешки,  озарившей
миловидное личико, когда разок-другой позволила себе несколько смелую шутку.
Еще  больше  удивилась  она,  обнаружив  целую  сокровищницу  самостоятельно
накопленных знаний  и  свежих  незаученных мыслей в  этой  девичьей головке,
обрамленной легкими кудрями. Вкусы, понимание прекрасного совпадали у обеих.
Книги,  которые больше всего доставляли удовольствие мисс Килдар,  нравились
также и мисс Хелстоун. Точно так же многое из того, что не терпела Каролина,
не нравилось и Шерли,  - и той и другой, например, была не по душе ходульная
напыщенность и фальшивая чувствительность в литературе.
     По мнению Шерли,  лишь немногие люди обладают хорошим вкусом в  поэзии,
тем чутьем, которое помогает отличить подлинное от подделки. Нередко бывало,
что,   прочтя  те  или  иные  стихи,   вызывающие  искренний  восторг  людей
образованных  и  неглупых,   она  сама  не  находила  в  них  ничего,  кроме
сентиментальности,  цветистых выражений, внешнего блеска или в лучшем случае
некоторого изящества стиля;  правда,  в них попадались иной раз умные мысли,
ценные сведения и  кое-где даже блестки фантазии,  но -  увы!  -  они так же
отличались  от   подлинной  поэзии,   как  отличается  тяжелая  великолепная
мозаичная ваза от небольшой чаши,  отлитой из чистого золота;  или,  приводя
читателю другое сравнение, - как отличается искусственная гирлянда цветов от
свежего, только что сорванного ландыша.
     Шерли  обнаружила,   что  Каролина  умеет  ценить  подлинное  золото  и
презирает блестящую мишуру. Словом, души обеих подруг были настроены на один
лад и звучали подчас согласно.
     Однажды под вечер девушки сидели вдвоем в  дубовой гостиной.  Весь этот
дождливый  день  они  провели  вместе  и  ничуть  не  скучали;  сумерки  уже
сгущались,  однако свечей еще не  зажигали,  и,  сидя в  полутемной комнате,
подруги притихли и  погрузились в  раздумье.  Западный ветер яростно завывал
вокруг дома и  гнал с  далекого океана косматые дождевые тучи;  снаружи,  за
старинными окнами с частым переплетом,  бушевала непогода, внутри все дышало
миром и тишиной.
     Шерли,  сидя у  окна,  смотрела на потемневшее небо и  парк,  окутанный
мглою,  прислушивалась к  завыванию ветра,  напоминавшему стоны неприкаянных
душ, завыванию, которое, будь она не столь юна, здорова и весела, болезненно
отозвалось бы  в  ее  сердце,  подобно  погребальному напеву  или  недоброму
предзнаменованию;  а  сейчас  звуки  эти  только навеяли на  нее  задумчивое
настроение,  спугнув веселость.  Отрывки старинных баллад  звенели у  нее  в
ушах.  Она нет-нет да и  принималась напевать,  и голос ее,  как бы подражая
завыванию ветра,  то крепнул,  то замирал. Каролина бродила в дальней темной
части  комнаты,  слабо  освещенная пламенем  догоравших в  камине  угольков,
декламируя вполголоса отрывки своих  любимых стихов;  но  как  ни  тихо  она
читала, Шерли уловила кое-какие слова и, негромко напевая, прислушалась. Вот
эти стихи:

                Все небо сплошь окутал мрак,
                Шел океан стеною,
                Когда такой, как я, бедняк
                За борт был смыт волною.
                Друзья, любовь, надежда, дом
                Исчезли вместе с кораблем.

     Внезапно чтение оборвалось;  Каролина заметила, что голос Шерли, только
что звучавший в полную силу, теперь совсем затих.
     - Продолжайте, что же вы умолкли? - сказала Шерли.
     - Но тогда и вы продолжайте петь! Я вспоминаю поэму "Отверженный".
     - Я знаю. Если вы помните ее всю до конца, прочтите.
     В   полутьме,    перед   одной-единственной   отнюдь   не   придирчивой
слушательницей Каролина отважилась продекламировать все;  она  сумела  найти
верные оттенки -  разъяренное море, тонущий моряк, корабль, гонимый бурей, -
все  эти  картины живо  встали перед  глазами Шерли благодаря выразительному
чтению;  с  особенной силой  передала  Каролина самый  конец  поэмы  -  крик
глубочайшего отчаяния,  вырвавшийся у  поэта;  он не оплакивал отверженного,
но,  создав  в  минуту  бесслезной  скорби  образ,  отражавший трагедию  его
собственной жизни, воскликнул в порыве отчаяния:

                И Божий глас не звучал из тьмы,
                И свет не рассеял ночи, -
                Из сил выбиваясь, тонули мы,
                Гибли поодиночке...
                Но бездна подо мной была
                Страшней, чем океана мгла!

     Будем надеяться,  что душа Вильяма Купера{196} обрела на  небесах мир и
утешение, - заметила Каролина.
     - Вы сочувствуете ему в его земных страданиях? - спросила Шерли.
     - Сочувствую ли я?  Разумеется,  как может быть иначе? Его стихи - крик
израненного сердца,  и крик этот ранит читателя. Но я верю, что, написав их,
страдалец нашел в них утешение,  и мне кажется,  что поэтический дар - самый
высокий из всех,  дарованных человеку,  - служит для умиротворения страстей,
когда их сила грозит стать губительной.  По-моему,  Шерли, не следует писать
стихи ради того только, чтобы блеснуть умом, похвастать знаниями, - кому это
нужно?  Кто обращается к поэзии ради знаний, ради блестящей игры слов? И кто
не  жаждет увидеть в  ней  чувство глубокое,  настоящее чувство,  пусть даже
выраженное простым, безыскусственным языком?
     - Вы,  как видно,  ищете именно чувств.  Но  действительно,  слушая эту
поэму,  понимаешь,  что Купер был во власти побуждения, могучего, как ветер,
гнавший корабль,  -  побуждения, которое, заставляя его писать стремительно,
не думая о том,  чтобы расцветить,  приукрасить ту или иную строфу, вместе с
тем дало ему силу насытить свое произведение предельной выразительностью. Но
каким твердым, не дрогнувшим голосом вы читали - даже удивительно!
     - Рука самого Купера не дрожала,  когда он писал эти строки,  почему же
мой голос,  произнося их,  должен был дрогнуть?  Уверяю вас,  Шерли,  что на
рукопись "Отверженного" не  упало ни  одной слезы,  в  его строках не рыдает
скорбь,  только слышен крик отчаяния; но после того как этот крик вырвался у
поэта, смертельная тоска притупилась, и он заплакал горючими слезами.
     Шерли  снова  принялась было  напевать старинную рыцарскую балладу,  но
вдруг остановилась и заметила:
     - Мне кажется,  одно лишь желание облегчить его муки заставило бы  меня
полюбить Купера.
     - Никогда бы вы не полюбили Купера,  - с живостью возразила Каролина, -
он не способен был пробудить любовь в женщине.
     - Что вы хотите этим сказать?
     - Именно то, что говорю. Я знаю, в мире есть такие люди, - и люди очень
благородные и возвышенные,  -  которых обходит любовь. Допустим, вы искренне
стремились бы полюбить Купера,  но,  узнав его ближе,  вы только пожалели бы
его и отошли; понимание неизбежности, неотвратимости его гибели заставило бы
вас покинуть его,  так же как "яростный ветра порыв" помешал экипажу корабля
спасти их тонущего товарища.
     - Пожалуй, вы правы! Но кто вам все это открыл?
     - Кстати,  все,  сказанное мной о Купере,  применимо и к Руссо.  Был ли
Руссо любим какой-нибудь женщиной?  Сам он  любил страстно,  но был ли любим
взаимно?  Никогда,  я  в  этом уверена.  И найдись в мире женщины,  подобные
Куперу или Руссо, их, несомненно, постигла бы та же участь.
     - Да кто же, скажите, открыл вам все это? Уж не Мур ли?
     - Почему кто-то  должен был  мне  это открыть?  Разве у  меня самой нет
чутья?  Разве я не могла многое отгадать, читая и раздумывая? Мур никогда не
говорил со  мной о  Купере,  Руссо или о  любви.  Все,  что я  об этом знаю,
поведал мне голос, которому мы внимаем в уединении.
     - Ну, а вам самой нравятся личности, подобные Руссо?
     - В  общем -  ничуть.  Конечно,  некоторые их свойства находят отклик в
моей душе;  иной раз божественная искра в них ослепляет мой взор и согревает
мое сердце.  Но  многое для меня неприемлемо.  Они -  как бы  смесь золота и
глины,  слишком слабая,  рыхлая масса.  В целом мне они кажутся нездоровыми,
противоестественными, даже отталкивающими.
     - Я,  пожалуй,  терпимее отнеслась бы к  Руссо,  чем вы,  Кэри:  натуры
такого мягкого,  созерцательного склада,  как ваша, тянутся обычно к натурам
решительным и деятельным. Кстати, вы, должно быть, очень скучаете, не видясь
теперь с вашим кузеном Робертом?
     - Да, скучаю.
     - И он, по всей вероятности, тоже?
     - Нет, не думаю.
     - Я не сомневаюсь,  -