чла бы гроб супружескому ложу и могилу -  дому
твоего отца.  Новое имя  защищало,  скрывало меня.  И  под  его прикрытием я
вернулась  к  своему  прежнему  занятию  воспитательницы.   Сначала  я  едва
зарабатывала на  жизнь.  Но  сколь сладким был  даже голод,  когда я  обрела
покой!  Сколь надежными казались мне темнота и холод жалкой лачуги,  ибо под
ее  кровлю не  врывался зловещий багряный отблеск страха;  сколь безмятежным
было мое одиночество, которое не могли больше нарушить насилие и порок!
     - Но,  маменька, вы же бывали в этих местах прежде! Почему же вас никто
не узнал, когда вы вернулись сюда вместе с мисс Килдар?
     - Я  провела здесь всего несколько дней  перед свадьбой,  лет  двадцать
назад,  а  кроме того,  в  те дни я выглядела совсем иной.  Я была стройной,
почти такой же стройной,  как ты сейчас. А ко времени возвращения все во мне
изменилось;  черты лица,  прическа,  одежда -  все  стало другим.  Можешь ты
вообразить меня гибкой юной девушкой в легком платьице из белого муслина,  с
голыми руками в браслетах, с бусами на шее, с греческой прической?
     - Да,  вы, должно быть, сильно переменились. Но, мама, я слышу, входная
дверь  стукнула!  Если  это  дядя,  попросите  его  подняться,  и  пусть  он
подтвердит, что я не сплю, что все это правда, а не сновидение или бред!
     Но  мистер  Хелстоун уже  сам  поднимался по  лестнице.  Миссис  Прайор
позвала его в комнату Каролины.
     - Надеюсь, ей не сделалось хуже? - поспешно спросил он.
     - Я  думаю,  ей лучше.  Она хочет поговорить с вами и выглядит не такой
слабой.
     - Хорошо,  -  проговорил он и быстро вошел в комнату.  -  Ну, Кэри, как
дела?  Ты выпила чай, который я заварил? Я приготовил его для тебя по своему
вкусу.
     - Выпила все до капельки,  дядюшка,  и мне сразу стало лучше.  Этот чай
меня совсем оживил.  Мне хочется видеть вокруг себя людей, вот я и попросила
миссис Прайор позвать вас.
     Почтенный священнослужитель был явно доволен и в то же время смущен. Он
с охотой составил бы компанию своей больной племяннице минут на десять,  раз
ей этого захотелось,  но о  чем с ней говорить,  Хелстоун совершенно себе не
представлял, а потому только хмыкал и переминался с ноги на ногу.
     - Ты  у  нас живо поправишься,  -  заговорил он,  чтобы хоть что-нибудь
сказать.  -  Болезнь у  тебя  пустячная и  скоро  пройдет.  Тебе  надо  пить
портвейн,  хоть целую бочку,  если сможешь,  и есть дичь и устрицы,  - я для
тебя что угодно раздобуду.  И  поверь мне,  после такого лечения ты  сможешь
потягаться в силе хоть с самим Самсоном!
     - Скажите,  дядя,  кто  эта  дама,  что  стоит позади вас в  ногах моей
постели?
     - Боже правый! - воскликнул мистер Хелстоун. - Уж не грезит ли она?
     Миссис Прайор улыбнулась.
     - Да,  я грежу!  -  отозвалась Каролина тихим счастливым голосом.  -  Я
попала в чудесный мир и хочу,  чтобы вы сказали мне,  дядюшка,  истинный это
мир или только видение? Кто эта дама? Назовите ее!
     - Надо снова позвать доктора Райла,  сударыня,  или  еще  лучше доктора
Мак-Терка,  -  он  не такой шарлатан.  Пусть Томас не медля седлает лошадь и
отправляется за ним!
     - Нет,  мне  не  нужно доктора!  Мама  будет моим  единственным врачом.
Теперь вы понимаете, дядя?
     Мистер Хелстоун сдвинул очки с  переносицы на лоб,  вытащил табакерку и
взял добрую понюшку. Подкрепившись таким образом, он коротко ответил:
     - Теперь догадываюсь. Значит, вы ей сказали, сударыня? - обратился он к
миссис Прайор.
     - И это правда?  -  спросила Каролина,  приподнимаясь в постели.  - Она
действительно моя мать?
     - Надеюсь,  ты не станешь плакать,  не устроишь сцену и  не забьешься в
истерике, если я тебе отвечу "да"?
     - Плакать?  Я бы заплакала, если бы вы ответили "нет". Я бы не пережила
разочарования. Но скажите мне ее имя! Как вы ее назовете?
     - Эту  полную  даму  в  старомодном черном платье,  хотя  она  выглядит
достаточно молодо,  чтобы  нарядиться и  получше,  эту  леди  зовут  Агнесса
Хелстоун. Она была женой моего брата Джеймса, а теперь она его вдова.
     - И она моя мать?
     - Вот  недоверчивый  человечек!  Посмотрите-ка  на  ее  рожицу,  миссис
Прайор!  Не  больше  моей  ладони,  а  сколько  серьезности,  сколько в  ней
ожидания!  Во  всяком случае,  она  произвела тебя  на  свет,  -  заверил он
Каролину. - Надеюсь, ты постараешься отблагодарить ее хотя бы тем, что скоро
поправишься и щечки твои округлятся. Вот напасть! Какая она была цветущая! И
куда только все подевалось - не пойму, клянусь жизнью!
     - Если  одного  желания  поправиться достаточно,  я  недолго останусь в
постели.  Но  еще  утром  у  меня  не  было  ни  сил,  ни  причин  стараться
выздороветь.
     В дверь постучали: это Фанни пришла сказать, что ужин готов.
     - Дядя, если можно, пошлите что-нибудь мне к ужину, совсем немножко, из
своей тарелки. Это ведь умнее, чем биться в истерике, не правда ли?
     - Мудрые слова, Кэри! Я уж постараюсь накормить тебя как следует. Когда
женщины разумны,  а  главное,  если  их  поведение можно понять,  я  с  ними
уживаюсь.  Но  какие-то  смутные  сверхутонченные настроения  и  сверхтонкие
расплывчатые идеи всегда ставят меня в тупик. Если женщина просит что-нибудь
из еды,  -  будь то яйца птицы Рухх или акриды и дикий мед, которыми питался
Иоанн Креститель, или из одежды - будь то кожаный пояс с его чресел или даже
золотой нагрудник Аарона,  - все это мне хотя бы ясно! Но когда женщины сами
не  знают,  чего хотят,  -  симпатии,  чувств,  еще каких-то  неопределенных
абстракции,  -  я  ничего не могу им дать;  у  меня этого нет,  для меня это
непостижимо. Сударыня, - закончил он, обращаясь к миссис Прайор, - позвольте
предложить вам руку!
     Миссис Прайор объяснила,  что хочет провести вечер с дочерью,  и мистер
Хелстоун оставил их. Вскоре он вернулся с тарелкой в руках.
     - Вот  цыпленок,  -  сказал  он.  -  Зато  на  завтра будет  куропатка.
Поднимите ее и накиньте ей на плечи шаль. Я знаю, как ухаживать за больными,
можете мне поверить!  А вот тебе та самая серебряная вилка,  которой ты ела,
когда в  первый раз явилась в  мой дом.  Должно быть,  это и есть то,  что у
женщин называется удачной мыслью или, как его там, нежной заботливостью. Ну,
Кэри, будь умницей, принимайся за дело!
     Каролина старалась как могла.  Мистер Хелстоун насупился,  видя,  что у
нее  совсем нет  сил,  однако продолжал утверждать,  что  скоро  все  пойдет
по-другому. Больная кое-как проглотила несколько кусочков, похваливая еду, и
благодарно  улыбнулась  дяде.  Тогда  мистер  Хелстоун  склонился  над  ней,
поцеловал ее и проговорил прерывающимся хриплым голосом:
     - Спокойной ночи, девочка! Да благословит тебя Бог!
     Каролине было так покойно в объятиях матери, что она не променяла бы их
ни  на  какую подушку.  И  хотя ночью она не раз просыпалась от лихорадочных
снов,  тотчас по пробуждении к ней возвращалось такое блаженное,  счастливое
состояние, что она сразу успокаивалась и вновь засыпала.
     Что же  до матери,  то она провела ночь как Иаков в  Пенуиеле{387}:  до
самого рассвета боролась она с  призраком смерти,  обращая к  Богу страстные
мольбы.


        "ГЛАВА XXV"

                               Западный ветер

     Далеко  не  всегда побеждают те,  кто  осмеливается вступить в  спор  с
судьбой.  Ночь  за  ночью  смертный пот  увлажняет чело  страждущей.  Тщетно
взывает в милосердии душа тем бесплотным голосом, каким обращаются с мольбой
к незримому.
     "Пощади любимую мою!  - молит она. - Спаси жизнь моей жизни! Не отнимай
у  меня ту,  любовь к  которой заполнила все  мое  существо.  Отец небесный,
снизойди, услышь меня, смилуйся!"
     Ночь  проходит в  борьбе и  мольбах,  встает солнце,  а  страждущей нет
облегчения.  Бывало,  раннее утро приветствовало ее легким шепотом ветерка и
песней жаворонка,  а  сейчас с  побледневших и  холодных милых  уст  слетает
навстречу рассвету лишь тихая жалоба:
     - О, какая это была тягостная ночь! Мне стало хуже. Хочу приподняться и
не могу. Тревожные сны измучили меня!
     Подходишь  к  изголовью  больной,  видишь  новую  страшную  перемену  в
знакомых чертах и  вдруг понимаешь,  что  невыносимая минута расставания уже
близка,  что Богу угодно разбить кумир,  которому ты  поклонялся.  Бессильно
склоняешь тогда голову и  покоряешься душой неотвратимому приговору,  сам не
постигая, как сможешь его перенести.


        "x x x"

     Счастливица миссис Прайор! Она еще молилась, не замечая, что солнце уже
поднялось над  холмами,  когда  ее  дитя  тихо  пробудилось в  ее  объятиях.
Каролина проснулась без жалобных стонов,  которые так мучительны, что как бы
мы ни клялись сохранять твердость,  невольно вызывают потеки слез, смывающих
все клятвы.  Она проснулась, - и не было в ней апатии, глубокого безразличия
к окружающему.  Она заговорила,  -  и слова ее не были словами отрешенной от
мира страдалицы,  которая уже побывала в обителях,  недоступных живым.  Нет,
Каролина отчетливо помнила все, что произошло.
     - Ах,  мама,  как хорошо я спала! - воскликнула она. - Всего только два
раза бредила и просыпалась.
     Миссис Прайор вздрогнула и поспешила встать,  чтобы дочь не заметила ее
радостных слез,  вызванных ласковым словом "мама" и утешительной вестью, что
ночь прошла хорошо.
     Но  еще  немало дней мать боялась дать волю своей радости.  Возвращение
дочери к  жизни  казалось ей  мерцанием потухающей лампады:  временами пламя
ярко разгоралось,  но сразу вслед за этим тускнело и ослабевало;  за минутой
возбуждения следовали часы глубокой апатии.
     Каролина трогательно старалась делать вид, что ей уже лучше, но часто у
нее  не  хватало на  это  сил;  слишком часто  ее  попытки есть,  говорить и
казаться веселой не удавались.  И немало было часов, когда миссис Прайор уже
не надеялась,  что струны жизни снова натянутся,  хотя и считала,  что может
отдалить минуту их разрыва.
     Все это время казалось,  что мать и дочь остались одни на свете.  Стоял
конец августа,  погода держалась ясная, вернее - сухая и пыльная, потому что
весь месяц дул иссушающий восточный ветер.  Было безоблачно,  однако бледная
дымка постоянно висела в  воздухе и  словно отнимала у  лазури небес всю  ее
глубину,  у зелени - ее свежесть, у солнечного света - все его сияние. Почти
все брайерфилдские соседи разъехались.  Мисс Килдар с  родными отправилась к
морю;  там же была и миссис Йорк со своим семейством. Мистер Холл и Луи Мур,
которые  как-то  сразу  подружились,  видимо  обнаружив большое  сходство во
взглядах  и  в  характерах,  пустились  пешком  на  север,  к  Озерам.  Даже
Гортензия,  которая охотно бы осталась, чтобы помочь миссис Прайор ухаживать
за Каролиной, вынуждена была уступить настоятельным просьбам мисс Мэнн и еще
раз поехать с  нею в  Вормвуд-Уэллс,  где та  надеялась избавиться от  своих
недомоганий,  усилившихся с  нездоровой погодой.  Поистине  не  в  характере
Гортензии  было  отказывать в  просьбе,  когда  обращались к  ее  доброте  и
одновременно льстили ее  самолюбию,  а  мисс  Мэнн  своей  просьбой косвенно
признавала,  что не сможет без нее обойтись.  Что же касается Роберта, то он
из Бирмингема выехал в Лондон, где и оставался до сих пор.
     Пока  дыхание  азиатских  пустынь  иссушало  губы  и   волновало  кровь
Каролины,  ее  телесное выздоровление не  поспевало за быстро возвращавшимся
душевным спокойствием.  Но вот настал день, когда ветер перестал с рыданиями
биться о  восточный фасад  дома  и  стучаться в  церковные окна.  На  западе
появилось облачко,  маленькое, всего с ладонь; налетел вихрь, погнал облачко
дальше,  развернул его по всему небу, и в течение нескольких дней непрерывно
шли дожди с грозами.  Когда они кончились,  радостно выглянуло солнце,  небо
снова  засияло синевой,  а  земля -  свежей зеленью.  Призрачный болезненный
оттенок исчез с лица природы, и холмы, освобожденные от бледного малярийного
тумана, четкой цепью замкнули прояснившийся горизонт.
     Теперь сказались юность Каролины и  заботы ее  матери.  Чистый западный
ветер,  нежный  и  свежий,  -  настоящее благословение Божье!  -  врывался в
постоянно открытое окно и  пробуждал еще  недавно угасавшие силы больной.  И
наконец  миссис  Прайор  убедилась,  что  надежда  есть:  началось настоящее
выздоровление.  Дело не  только в  том,  что  улыбка Каролины стала ярче или
настроение лучше,  -  главное,  что лицо ее  и  глаза утратили то особенное,
страшное и  неизъяснимое выражение,  которое  знакомо  всем,  кто  сиживал у
постели тяжелобольного.  Задолго до  того,  как  исхудавшее лицо  ее  начало
округляться и  поблекшие краски заиграли на щеках и  губах,  в ней произошла
другая,  почти неуловимая перемена:  она вся стала как бы  нежней и  теплее.
Вместо мраморной маски  и  остекленелых глаз  миссис Прайор видела теперь на
подушке лицо  пусть  бледное и  худое,  пусть  даже  еще  более измученное и
изнуренное, но зато совсем не страшное лицо живой, хотя и больной девушки, а
не белый гипсовый слепок или неподвижную голову статуи.
     Кроме  того,  Каролина теперь уже  не  просила все  время  пить.  Слово
"воды!"  перестало быть ее  единственным словом.  Иной раз  она даже съедала
что-нибудь и говорила,  что это ее подкрепляет.  Безразличие и отвращение ко
всякой пище исчезли;  иногда она уже сама выбирала себе то или иное блюдо, и
надо было видеть,  с  каким трепетным удовольствием,  с какой нежной заботой
мать старалась приготовить его  повкуснее и  как  она  радовалась,  глядя на
дочь!
     Силы Каролины быстро восстанавливались.  Вскоре она уже могла садиться.
Потом ей  захотелось подышать свежим воздухом,  полюбоваться на  свои цветы,
поглядеть,  как зреют плоды в саду. Дядя с обычной своей щедростью купил для
нее кресло на колесах,  сам относил ее на руках в  сад и усаживал,  а Вильям
Фаррен возил Каролину по дорожкам,  показывая, что он сделал с ее цветами, и
спрашивая, что делать дальше.
     У  Каролины и  Вильяма было о чем поговорить.  Нашлось достаточно общих
тем,  которые никого больше не  занимали,  но для них были интересны.  Обоих
привлекали животные,  растения, птицы и насекомые, оба одинаково чувствовали
обязанности человека по отношению к  низшим созданиям,  оба любили наблюдать
за всем,  что относилось к жизни природы.  Сегодня их занимали земляные осы,
устроившие свое  гнездо  под  старой  вишней,  завтра  -  жемчужные яички  и
неоперившиеся птенцы завирушки.
     Если бы в  то время уже выходил "Журнал Чемберса",  он был бы наверняка
любимым журналом мисс Хелстоун и Фаррена.  Она бы на него сразу подписалась,
каждый номер аккуратно передавала Вильяму,  и  оба наслаждались бы чудесными
историями о смышлености животных, слепо веря каждому слову.
     Отступление это  необходимо,  чтобы  объяснить,  почему Каролина только
Вильяму позволяла возить себя  по  саду и  почему его  общество и  разговоры
вполне устраивали ее во время этих прогулок.
     Миссис Прайор,  следуя за ними чуть поодаль, только удивлялась, как это
ее  дочь может так хорошо себя чувствовать в  обществе "человека из народа"!
Сама  она  могла говорить с  ним  только очень сухо  и  не  иначе как  тоном
приказа.  Ей  казалось,  что  между  их  сословиями лежит глубокая пропасть;
переступить  ее   или   снизойти   до   прогулок  с   простым   крестьянином
представлялось  ей   настоящим  унижением.   Однажды  она  ласково  спросила
Каролину:
     - Неужели ты  не  боишься,  милая,  так  свободно разговаривать с  этим
человеком? Он может Бог может что вообразить и, пожалуй, совсем забудется!
     - Вильям забудется?  Что вы,  мама!  Вы его не знаете.  Он никогда себе
этого не позволит:  для этого он слишком горд и чуток. У Вильяма возвышенная
душа.
     Миссис  Прайор  только  недоверчиво  улыбнулась:  какой-то  неотесанный
лохматый  поденщик  в  бумазейной  одежде  с  грубыми  ручищами  и  вдруг  -
"возвышенная душа"!
     Фаррен,  со своей стороны,  при виде миссис Прайор только хмурился.  Он
чувствовал, что та к нему несправедлива, всегда был готов постоять за себя и
не намеревался спускать обиды.
     Вечера свои  Каролина целиком отдавала матери,  и  потому миссис Прайор
особенно любила это время,  когда она оставалась с  дочерью наедине и никто,
даже тень человеческая не  стояла между нею и  ее  любимицей.  Днем она,  по
привычке,  держалась по-прежнему  натянуто,  а  порой  холодно.  С  мистером
Хелстоуном у  нее установились отношения самые почтительные и  в то же время
весьма  официальные.  Любая  фамильярность покоробила бы  и  ее  и  его,  но
благодаря тому, что оба были предельно вежливы и строго соблюдали дистанцию,
все шло вполне гладко.
     С  прислугой миссис Прайор обходилась не то чтобы грубо,  но сдержанно,
холодно и  недоверчиво.  Высокомерие ее объяснялось скорее робостью,  нежели
гордостью,  но,  как и  следовало ожидать,  Элиза и  Фанни не смогли в  этом
разобраться и  потому  не  слишком  ее  жаловали.  Миссис  Прайор  сама  это
чувствовала,  но  ничего не могла с  собой поделать и  по-прежнему держалась
замкнуто и сурово.
     Одна Каролина умела ее расшевелить.  Беспомощность дочери, ее искренняя
любовь  смягчали  сердце  миссис  Прайор.  Холодность  ее  таяла,  суровость
исчезала,  она  сразу  веселела,  становилась уступчивее  и  мягче.  А  ведь
Каролина вовсе не изъяснялась ей в  любви!  Да слова и  не тронули бы миссис
Прайор,  она увидела бы в них лишь доказательство неискренности; но Каролина
так естественно и  легко склонялась перед ней,  признавая ее  превосходство,
вверяла ей себя с таким безбоязненным доверием, что сердце матери таяло.
     Ей  было сладко слушать,  как дочь говорит:  "Сделайте мне это,  мама",
"Пожалуйста,  принесите  мне  то,  мама",  "Почитайте  мне,  мама",  "Спойте
что-нибудь, мама".
     До сих пор никто, ни одно живое существо не нуждалось так в ее услугах,
в  ее  помощи.  Другие всегда относились к  ней  более или менее сдержанно и
холодно,  так же как и она к ним;  другие давали ей почувствовать, что видят
ее  недостатки и  недолюбливают ее  за  это.  У  Каролины же  такой  обидной
проницательности  и  недоброжелательной  чопорности  было  не  более  чем  у
грудного младенца.
     Но  Каролина вовсе  не  была  слепа.  Стараясь не  замечать природных и
потому неисправимых недостатков миссис Прайор, она не желала закрывать глаза
на  те  ее  привычки,  которые еще  можно было исправить.  Иногда она  самым
откровенным  образом  делала  ей  замечания,   и   та,   вместо  того  чтобы
рассердиться,   испытывала  при  этом  величайшее  удовольствие.  Если  дочь
осмеливается делать ей замечания, значит она уже к ней привыкла!
     - Мама, - говорила Каролина, - я решила, что вы больше не будете носить
это  старое платье;  оно  совсем вышло  из  моды:  юбка  слишком узка.  Днем
надевайте к столу ваше черное, шелковое: оно вам к лицу. А воскресное платье
мы  вам сделаем из  черного атласа,  настоящего атласа,  а  не  какой-нибудь
подделки. И когда у вас будет новое платье, пожалуйста, мама, носите его!
     - Душа моя, черное шелковое прослужит мне воскресным платьем еще немало
лет. Я хочу купить кое-что для тебя.
     - Полноте,  мама,  дядя дает мне достаточно денег на все, что нужно; вы
ведь знаете его  щедрость.  А  мне так хочется видеть вас в  черном атласном
платье!  Купите поскорей материю,  и пусть вам шьет моя портниха. И покрой я
сама  выберу,  а  то  вы  всегда наряжаетесь,  точно бабушка,  словно хотите
кого-то убедить,  что вы старая и некрасивая. Совсем нет! Наоборот, когда вы
принарядитесь и развеселитесь,  вы,  право,  очень хороши! У вас такая милая
улыбка,  такие белые зубы,  и волосы у вас до сих пор блестят,  и цвет у них
приятный. И говорите вы совсем как молоденькая девушка - голос у вас чистый,
звонкий,  а  поете куда  лучше молодых.  Зачем же  вы  носите такие платья и
шляпки, каких уже никто не носит?
     - Неуж