ую она так
и  не  захотела  объяснить,  несмотря  на  странную ее  внезапность,  -  она
произошла за  какие-то  десять  минут,  -  не  исчезла бесследно как  летнее
облачко. К обеду Шерли вышла и заговорила с гостями как ни в чем не бывало и
провела с  ними целый вечер.  На расспросы о здоровье она отвечала,  что все
уже прошло,  что это было легкое недомогание,  минутная слабость, - не стоит
об этом и думать, - и все же чувствовалось, что с Шерли что-то произошло.
     Прошел день,  еще день,  неделя,  другая, но по-прежнему на лице и всем
облике мисс Килдар лежал какой-то новый,  незнакомый отпечаток. В глазах ее,
в голосе,  в каждом движении появилась странная сосредоточенность.  Перемена
была не так уж заметна, чтобы тревожиться и все время спрашивать, здорова ли
она,  однако Шерли явно переменилась.  Словно туча нависла над ней,  которую
никакой ветер не  мог ни прогнать,  ни рассеять.  Вскоре все поняли,  что ей
было неприятно,  когда другие замечали ее  состояние.  Сначала она  избегала
разговоров на эту тему,  но если спрашивающий упорствовал,  Шерли на вопрос,
не больна ли она, со свойственным ей высокомерием решительно отвечала:
     - Нет, я не больна!
     А  когда  Шерла  спрашивали,  что  ее  тревожит,  почему  ее  чувства в
смятении, она безжалостно высмеивала собеседника:
     - Что вы понимаете под этими "чувствами"? Какие они - белые или черные,
синие или серые? У меня нечему быть "в смятении".
     - Но должна же быть какая-то причина! Вы так изменились...
     - Полагаю,  я  имею право меняться,  как мне хочется.  Знаю,  я  сильно
подурнела,  но если мне захотелось стать уродиной,  то какое другим до этого
дело?
     - А все-таки, что случилось?
     Но тут она решительно просила оставить ее в покое.
     В   то  же  время  Шерли  изо  всех  сил  старалась  казаться  веселой,
беззаботной и, по-видимому, искренне негодовала на самое себя, ибо это ей не
удавалось.  Жестокие, горькие слова срывались с ее уст, когда она оставалась
одна.
     - Малодушная дура!  Трусиха!  - ругала она себя. - Если не можешь унять
дрожь,  -  дрожи так,  чтобы никто не видел! Отчаивайся, когда кругом никого
нет!
     - Как ты смеешь,  -  твердила она себе. - Как ты смеешь показывать свою
слабость,  выдавать свою глупую тревогу? Встряхнись! Будь выше этого! А если
не можешь, скрой свою боль от всех.
     И  она  делала все,  чтобы скрыть свою боль.  На  людях она снова стала
держаться уверенно и  весело.  А  когда  уставала от  усилий  и  нуждалась в
отдыхе,  то искала уединения,  но не уединения своей комнаты,  -  ей надоело
томиться взаперти, в четырех стенах, - а уединения дикой природы, за которым
она гналась на своей любимой кобыле Зоэ. Иной раз Шерли проводила в седле по
полдня.  Ее  дядюшка  этого  не  одобрял,  но  не  осмеливался протестовать:
навлекать на  себя  гнев  Шерли было делом нешуточным даже тогда,  когда она
была весела и  здорова,  а  теперь,  когда лицо ее осунулось и большие глаза
запали,  в  этом потемневшем лице и  пылающих глазах было нечто возбуждавшее
одновременно сострадание и смутную тревогу.
     Всем,   кто  мало  ее  знал  и,   не  подозревая  внутренней  перемены,
расспрашивал, отчего она так изменилась внешне, Шерли коротко отвечала:
     - Я совершенно здорова и ни на что не жалуюсь.
     И  впрямь на здоровье ей жаловаться было нечего.  Не боясь непогоды,  в
дождь и ясным днем, в безветрие и в бурю она совершала свою обычную прогулку
верхом до Стилброской пустоши, и только Варвар сопровождал ее, стелясь рядом
о конем неутомимым волчьим галопом.
     Два или три раза досужие сплетницы,  чьи глаза везде вас отыщут,  - и в
спальне,  и на вершине горы,  -  заметили, что, вместо того чтобы свернуть к
Рашеджу,  к  верхней дороге от  Стилброской пустоши,  мисс  Килдар проезжала
дальше,  в город. Нашлось немало добровольцев, вызвавшихся узнать, зачем она
туда ездила.  Они  установили,  что  мисс Килдар заходила к  некоему мистеру
Пирсону Холлу,  родственнику священника из  Наннли.  Этот  джентльмен и  его
предки  издавна  вели   все   дела   семьи   Килдар.   Отсюда  пошли  всякие
предположения:  одни утверждали,  что мисс Килдар запуталась в  спекуляциях,
связанных с  фабрикой  в  лощине,  потеряла на  них  много  денег  и  теперь
вынуждена закладывать свои земли;  другие говорили,  что  она просто выходит
замуж и готовит необходимые для этого бумаги.


        "x x x"

     Мистер Мур  и  Генри Симпсон сидели в  классной комнате.  Учитель ждал,
когда его ученик выполнит заданный урок.
     - Поторопись, Генри! Скоро полдень.
     - Неужели так поздно, сэр?
     - Конечно. Ты скоро кончишь писать?
     - Нет, сэр.
     - Не скоро?
     - Я еще не написал и строчки.
     Мистер Мур поднял голову:  что-то  странное в  голосе ученика заставило
его насторожиться.
     - Задача не трудная, Генри. А если трудно, иди сюда, разберемся вместе.
     - Мистер Мур, я не могу ничего делать.
     - Что с тобой, мальчик, ты не болен?
     - Нет, сэр, мне не хуже, чем всегда, но у меня тяжело на душе.
     - Закрой книгу. Иди сюда, Генри. Садись к огню.
     Генри заковылял к камину;  учитель пододвинул ему кресло. Губы мальчика
дрожали,  в  глазах стояли слезы.  Он  положил свой костыль на пол,  склонил
голову и заплакал.
     - Ты говоришь,  физическая боль тут ни при чем?  Значит,  у  тебя горе.
Доверься мне, Генри!
     - Ах, сэр, у меня такое горе, какого никогда еще не было! Если бы можно
было помочь! Я его не перенесу...
     - Кто знает!  Давай поговорим,  может быть, что-нибудь придумаем. В чем
дело? Кто тебя огорчил?
     - Дело в Шерли, сэр, это все из-за Шерли!
     - Вот как!.. Ты думаешь, что она переменилась?
     - Все, кто ее знает, думают так, и вы тоже, мистер Мур.
     - Да нет,  пожалуй, я не вижу в этом ничего серьезного. Все это пройдет
без  следа  через месяц-другой.  Кроме того,  ее  слово тоже  чего-нибудь да
стоит, а она говорит, что здорова.
     - В  том-то и  дело,  сэр,  пока она говорила,  что здорова,  я тоже ей
верил.  Бывало,  сижу,  тоскую, но стоит ей появиться, даже я развеселюсь. А
теперь...
     - Что, Генри, что теперь?.. Она тебе что-нибудь сказала? Нынче утром ты
целых два часа провел с ней в саду; я видел, как она тебе что-то говорила, а
ты  слушал.  Мальчик мой,  если мисс Килдар призналась тебе,  что больна,  и
просила держать это  в  тайне,  не  слушай ее!  Откройся мне ради ее  жизни!
Говори, Генри!
     - Мисс Килдар -  и признаться, что больна? Да она и перед смертью будет
улыбаться и уверять, что у нее ничего не болит!
     - Что же ты узнал? Какие еще причины...
     - Я узнал, что она только что составила завещание.
     - Завещание?!
     Учитель и ученик примолкли.
     - Она сама тебе это сказала? - спросил наконец Луи Мур.
     - Да,  и так спокойно, весело, будто я не понимаю, как это страшно. Она
сказала,  что,  кроме ее адвоката Пирсона Холла, мистера Хелстоуна и мистера
Йорка,  я  единственный,  кто будет об  этом знать.  Она сказала,  что хочет
подробно объяснить мне смысл всех ее распоряжений.
     - Продолжай, Генри.
     - Потому что,  говорит она,  а  сама смотрит на меня своими прекрасными
глазами...  О,  они поистине прекрасны,  мистер Мур!  Я так люблю их...  так
люблю ее!  Она  -  моя звезда.  Небеса не  должны отнимать ее  у  меня!  Она
прекрасна и создана для этого мира.  Шерли не ангел, а женщина, и она должна
жить среди людей. Она не достанется серафимам! Мистер Мур, если один из этих
"сыновей Божьих" с  крыльями огромными и широкими,  как небеса,  лазурными и
шумящими,  как океан, увидит, как она хороша, и спустится, чтобы забрать ее,
- он ничего не получит! Я не отдам ее! Да, я, несчастный маленький калека!
     - Генри Симпсон, я просил тебя продолжать!
     - Потому что,  говорит она,  если я  не сделаю завещания и  умру раньше
тебя,  Генри,  все мое состояние перейдет к тебе одному,  а я не хочу этого,
хотя  отец твой был  бы  очень доволен.  Ты,  говорит,  и  так  получишь все
отцовское именье, которое очень велико, - больше Филдхеда, - а твоим сестрам
ничего не достанется, поэтому я завещала и им немного денег, хоть и не люблю
их,  обе  они  не  стоят одного локона твоих чудных волос.  Она так сказала,
назвала  меня  "милым"  и  позволила себя  поцеловать.  Потом  сказала,  что
завещала деньги также Каролине Хелстоун,  а  мне  оставила этот дом со  всей
мебелью и  книгами,  потому что  не  хочет,  чтобы старое фамильное поместье
перешло в чужие руки.  Все остальное свое состояние,  около двенадцати тысяч
фунтов,  за  исключением того,  что  отписано моим сестрам и  мисс Хелстоун,
Шерли завещала не мне,  потому что я  и  без того богат,  а  одному хорошему
человеку,  который сумеет  использовать эти  деньги  наилучшим образом.  Она
сказала, что этот человек добр и смел, силен и милосерден, и хотя его нельзя
назвать набожным, он, ей это известно, в глубине души исповедует веру чистую
и  не  запятнанную перед Богом.  Он приносит любовь и  мир,  утешает сирот и
вдов,  и душа его светла.  Так сказала она,  а потом спросила: "Ты одобряешь
мое  решение,  Генри?"  Я  не  мог  ответить -  слезы душили меня,  вот  как
сейчас...
     Мистер Мур дал своему ученику время успокоиться, затем спросил:
     - Что еще она говорила?
     - Когда я  сказал,  что одобряю все ее  распоряжения,  она назвала меня
великодушным мальчиком и сказала,  что гордится мной.  "Теперь,  - прибавила
она,  - если со мной что-нибудь случится, ты знаешь, что ответить злоязычной
молве,  когда она  начнет нашептывать,  будто Шерли тебя обидела,  будто она
тебя не любила.  Ты знаешь,  что я люблю тебя,  Генри, люблю так, как родная
сестра не любит,  сокровище мое!" О мистер Мур,  когда я вспоминаю ее голос,
вспоминаю взгляд,  сердце мое  бьется так,  словно вот-вот  разорвется!  Она
может  покинуть землю  раньше  меня  и  должна будет  покориться,  если  Бог
захочет, но тогда я быстро и прямо пойду вслед за ней, никуда не сворачивая.
Мне осталось недолго жить,  и  я этому только рад.  Я надеялся лечь в склепе
Килдаров раньше нее. Если случится иначе, - положите меня рядом с Шерли!
     Спокойный и  твердый  ответ  Мура  странно  не  вязался с  восторженной
экзальтацией мальчика.
     - Вы оба не правы,  -  сказал он,  - и только мучаете друг друга. Когда
мрачные тени касаются юности, то кажется, будто солнцу уже никогда не сиять,
будто первое горе растянется на всю жизнь. Что она еще говорила? Ты помнишь?
     - Мы решили некоторые семейные дела.
     - Мне бы хотелось знать, что именно?
     - Но...  мистер Мур, вы улыбаетесь?! Я бы не смог улыбаться, видя Шерли
в такой беде...
     - Мальчик мой,  я не так романтичен,  нервен и неопытен, как ты. Я вижу
вещи такими,  какие они есть,  а  ты еще не видишь.  Скажи лучше,  какие там
семейные дела вы решили.
     - Она меня спросила,  кем я себя считаю,  -  Симпсоном или Килдаром?  Я
ответил,  что я Килдар душой и телом.  Она была очень довольна,  потому что,
кроме  нее,  я  единственный Килдар во  всей  Англии.  Потом мы  кое  о  чем
договорились.
     - О чем же?
     - Хорошо,  сэр, я скажу. Если я доживу до того, что получу в наследство
земли отца и ее дом,  я приму имя Килдар и поселюсь в Филдхеде. Я буду Генри
Шерли Килдаром,  сказал я,  и я это исполню. Ее имя и ее поместье существуют
века, а Симпсоны и Симпсон-Гроув появились только вчера.
     - Ну, полно! Пока еще никто из вас не собирается на тот свет. Я от души
надеюсь,  что  вас  обоих ждет лучшее будущее -  ведь вы  с  вашими высокими
порывами пока еще всего лишь неоперившиеся орлята!  А теперь скажи мне,  как
ты сам все это объясняешь?
     - Шерли думает, что скоро умрет.
     - Она говорила о своем здоровье?
     - Ни  разу.  Но,  поверьте мне,  она угасает:  руки у  нее стали совсем
тоненькие, и щеки ввалились.
     - Может быть, она жаловалась на что-нибудь твоей матери или сестрам?
     - Никогда!  А  если они  ее  спрашивают,  она  только смеется.  Шерли -
странное создание,  мистер  Мур.  В  ней  столько девичьей прелести,  ничего
мужеподобного,  ничего от  амазонки,  и  все  же  она гордо отвергает всякую
помощь, всякое участие.
     - Как думаешь, где она сейчас, Генри? Дома или опять скачет по полям?
     - Наверняка дома, сэр, - на дворе ливень.
     - Пожалуй,  ты  прав.  Впрочем,  ливень ей не помеха,  она может сейчас
скакать где-нибудь за  Рашеджем.  В  последнее время  она  выезжает в  любую
погоду.
     - Правда!  Помните,  какой дождь и  ветер были в  прошлую среду?  Такая
буря,  что  она не  разрешила оседлать Зоэ.  Но  если для кобылы погода была
слишком плоха, то для нее самой все нипочем. И она ушла пешком и дошла почти
до самого Наннли.  Когда Шарли вернулась,  я спросил,  как это она не боится
простуды. "Что мне простуда! - ответила Шерли. - Для меня это было бы только
счастьем.  Не знаю,  Генри, но кажется, мне лучше всего было бы простудиться
как следует и  умереть от  горячки,  как умирают прочие христиане".  Видите,
сэр, как она безрассудна!
     - Действительно безрассудна!  Пойди-ка узнай,  где она сейчас;  и  если
тебе удастся поговорить с  ней без свидетелей,  -  попроси ее  зайти сюда на
минуту.
     - Хорошо, сэр.
     Мальчик подхватил костыль и заковылял к двери.
     - Постой, Генри! - окликнул его Луи Мур.
     Тот обернулся.
     - Не  говори с  ней так,  будто я  приказываю ей  прийти.  Лучше просто
позови ее в классную комнату, как звал прежде.
     - Понимаю, сэр, так она скорее послушается.
     - И еще, Генри...
     - Да, сэр?
     - Я тебя позову, когда будет нужно. А пока ты свободен от уроков.
     Мальчик ушел. Оставшись один, Луи Мур встал из-за стола.
     "С Генри мне легко быть хладнокровным и суровым,  -  думал он. - Я могу
делать вид,  что все его опасения ложны,  могу взирать на его юношеский пыл,
как говорится,  "с высоты своего величия". С ним я могу говорить так, словно
он еще ребенок.  Но сумею ли я выдержать этот тон с ней? Порой мне казалось,
что  это невозможно,  порой смущение и  покорность готовы были сломить меня,
ввергнуть в  сладостное рабство.  Язык отказывался мне  служить,  я  едва не
выдал себя,  едва не  предстал перед ней не  наставником,  а  совсем в  ином
обличий.  Впрочем,  верю:  я  не наделаю глупостей.  Пусть сэр Филипп Наннли
краснеет под ее  взглядом:  он может позволить себе удовольствие покорности,
может не стыдиться даже,  когда его рука дрожит от одного прикосновения к ее
руке.  Но  если  бы  кто-нибудь из  ее  фермеров вздумал вести себя  так  же
недвусмысленно и проявлять подобную чувствительность,  на него просто надели
бы смирительную рубашку!  До сих пор я вел себя безупречно. Она сидела подле
меня,  и я был холоден, как мой стол. Я встречал ее взгляды и улыбки, как...
впрочем,  как и следовало учителю. Я еще ни разу не прикасался к ее руке, ни
разу не прошел через это испытание.  Я не фермер и не лакей и никогда не был
ее рабом или слугой.  Но я  беден,  и  это обязывает меня заботиться о своем
достоинстве и ничем его не унизить.  Что она хотела сказать, когда намекнула
на людей,  превращающих живую плоть в мрамор?  Мне это было приятно, не знаю
сам почему,  -  я  не  позволил себе расспрашивать и,  наверное,  никогда не
решусь вникать в  ее слова и  поведение,  потому что иначе я могу позабыть о
здравом смысле и уверовать в романтику.  Временами меня переполняет какой-то
странный,  таинственный восторг;  но я  не смею,  не хочу об этом думать!  Я
решился как  можно  долее  сохранять за  собой право говорить,  как  апостол
Павел: "Я не безумен, но в словах моих истина и смирение"".
     Луи Мур помолчал, прислушался. Все было тихо.
     "Придет она или не придет?  -  продолжал он про себя.  - Как примет она
мою просьбу, - с открытой душой или с презрением? Как дитя или как королева?
Ведь в ней слилось и то и другое.  Если придет, что я ей скажу? Прежде всего
как  объясню дерзость своей  просьбы?  Извиниться перед ней?  Готов принести
смиреннейшие извинения.  Но  боюсь,  что  сейчас это будет некстати и  может
помешать нам  направить разговор по  нужному руслу.  Я  должен  играть  роль
учителя, в противном случае... Чу! Кажется, дверь..."
     Он ждал. Минута проходила за минутой.
     "Нет,  она не придет.  Наверное, Генри ее убеждает, а она отказывается.
Моя просьба кажется ей дерзостью,  но пусть только придет,  и я докажу,  что
она ошиблась.  Пусть даже поупрямится, - это меня только укрепит. Мне легче,
когда  она  надевает  броню  гордости  и  вооружается стрелами насмешек.  Ее
сарказмы пробуждают меня от грез,  и я ожесточаюсь.  Стрелы иронии,  которые
мечут ее глаза и уста,  ободряют меня, вливают новые силы... Я слышу, кто-то
идет... Это не Генри..."
     Дверь отворилась, и в комнату вошла мисс Килдар. Очевидно, Генри застал
ее за шитьем,  -  она так и пришла со своим рукодельем.  В тот день Шерли не
выезжала и,  по-видимому, провела его спокойно. На ней было простое домашнее
платье и  шелковый передник.  Сейчас она  походила на  милую хозяйку,  место
которой у  семейного очага;  в  ней  не  осталось ничего от  Фалестрис{447},
предводительницы амазонок.  Все это смутило Луи Мура.  Если бы  она выказала
упрямство,  недовольство,  пренебрежение,  он мог бы сразу заговорить с  ней
строго и  резко,  но никогда еще Шерли не выглядела такой покорной и робкой.
Глаза ее  были по-детски потуплены,  а  щеки пылали от смущения.  Учитель не
знал, что сказать.
     Шерли остановилась между дверью и письменным столом.
     - Вы хотели меня видеть, сэр? - спросила она.
     - Я  осмелился послать за  вами,  мисс  Килдар...  то  есть просить вас
уделить мне несколько минут.
     Она ждала,  продолжая работать иглой.  Потом проговорила,  не  поднимая
глаз:
     - Я слушаю, сэр. О чем вы хотели со мной говорить?
     - Сначала сядьте,  наш разговор займет некоторое время.  Возможно, я не
вправе  касаться  такого  предмета  и  мне  придется  просить  извинения,  а
возможно, и это меня не извинит. Я решился позвать вас после беседы с Генри.
Мальчик страдает,  его тревожит ваше здоровье,  и всех ваших друзей тоже. Об
этом я и хотел с вами поговорить.
     - Я вполне здорова, - коротко ответила мисс Килдар.
     - И все же вы изменились.
     - Это никого не касается. Все мы меняемся.
     - Прошу вас,  сядьте.  Прежде мое мнение для вас что-то  значило,  мисс
Килдар.  Послушаетесь ли вы меня сейчас? Могу я надеяться, что вы не сочтете
мои слова дерзостью?
     - Позвольте,  я вам лучше почитаю по-французски,  мистер Мур,  или даже
займемся латинской грамматикой, только оставим этот разговор о здоровье!
     - Нет, об этом пора поговорить.
     - В таком случае говорите,  но не обо мне,  потому что я на здоровье не
жалуюсь.
     - Вы полагаете, что говорить и повторять заведомую неправду хорошо?
     - Говорю вам, я здорова! У меня нет ни кашля, ни жара, никаких болей.
     - А вы не уклоняетесь от истины? Вы говорите правду?
     - Чистую правду.
     Луи Мур пристально посмотрел на нее.
     - Я и в самом деле не вижу у вас никаких признаков болезни, - признался
он. - Однако из-за чего вы так переменились?
     - Разве я переменилась?
     - Хотите доказательств? Попробуем их найти.
     - Каким образом?
     - Прежде всего ответьте: вы спите по-прежнему хорошо?
     - Нет, но это не потому, что я больна.
     - У вас прежний аппетит?
     - Нет, но не потому, что я больна.
     - Помните то  маленькое колечко,  которое я  ношу как брелок на часовой
цепочке?  Это кольцо моей матери, мне оно не влезает даже на мизинец. Вы его
часто примеряли,  и  оно  приходилось вам  как  раз  на  указательный палец.
Попробуйте теперь!
     Она попробовала: кольцо легко соскользнуло с маленькой исхудавшей руки.
Луи  Мур подобрал его и  вновь прикрепил к  цепочке.  Лицо его покраснело от
волнения.
     - Это не потому, что я больна, - снова повторила Шерли.
     - Вы не спите,  не е