ть!
     - Нет, вы не должны ее любить, это дурная мысль.
     - Но  ведь  Шерли  хороша,  чудо  как  хороша!  Правда,  ее  красота не
бросается в  глаза;  в  начале знакомства она кажется лишь грациозной,  зато
через год понимаешь, что Шерли - настоящая красавица!
     - Не вам об этом говорить. А теперь, Роберт, будьте же благоразумны!
     - О Кэри! Я никому не могу отдать свою любовь. Если бы даже сама богиня
красоты соблазняла меня,  я  не  смог бы  ответить на ее призыв:  мое сердце
более не принадлежит мне.
     - Вот и хорошо, без сердца гораздо спокойнее. Доброй ночи!
     - Лина, почему вы всегда уходите именно в ту минуту, когда вы мне всего
нужнее?
     - Потому что вам нужнее всего то, что от вас ускользает.
     - Еще одно слово. Берегите хоть вы свое сердце, слышите?
     - Оно в безопасности.
     - Я  в этом не убежден.  Что вы скажете,  например,  об этом безгрешном
священнике?
     - О каком? О Мелоуне?
     - Нет, о Сириле Холле. Я обязан ему не одним приступом ревности.
     - А вы, вы ухаживаете за мисс Мэнн: на днях она показала мне подаренный
вами цветок... Фанни, я готова!


        "ГЛАВА XXXVI,"

                       написанная в классной комнате

     Луи  Мур сомневался,  что мистер Симпсон немедленно покинет Филдхед,  и
был  совершенно прав.  На  следующий день  после  ужасной ссоры  из-за  сэра
Филиппа Наннли дядя и  племянница кое-как помирились.  Шерли просто не могла
быть или даже казаться негостеприимной к  кому бы то ни было (за исключением
единственного случая с мистером Донном).  Она стала упрашивать все семейство
Симпсонов погостить еще немного, и упрашивала очень настойчиво, - у нее явно
были к  тому какие-то особые причины.  Симпсоны поймали хозяйку на слове;  к
тому  же  дядя  никак не  мог  решиться оставить ее  без  всякого присмотра,
полагая,  что  Шерли  непременно выйдет  за  Роберта Мура,  как  только  сей
джентльмен поправится -  мистер Симпсон молил  Бога,  чтобы этого никогда не
случилось, - и сможет вновь просить ее руки. Итак, все семейство осталось.
     В порыве озлобления против всех Муров вообще, мистер Симпсон повел себя
с  Луи так,  что гувернер,  терпеливо переносивший труды и страдания,  но не
терпевший грубости в обращении, незамедлительно отказался от должности. Лишь
мольбы миссис Симпсон убедили его  остаться до  тех  пор,  пока семейство не
покинет Йоркшир.  В этом решении сыграла свою роль и привязанность учителя к
ученику; но, возможно, у Луи была еще третья причина, куда более важная, чем
две  первых,  -  видимо,  именно  теперь ему  было  особенно трудно покинуть
Филдхед.
     Некоторое  время  все  шло  хорошо.  Мисс  Килдар  поправилась,  к  ней
вернулось обычное расположение духа;  Луи  Муру  удалось рассеять ее  дурные
предчувствия,  и она перестала думать об ожидающем ее несчастье.  С того дня
как Шерли ему открылась,  она словно забыла все свои страхи; на сердце у нее
вновь стало легко,  и она вела себя как беспечное дитя,  которое ни о чем не
думает и  во всем полагается на родителей.  Луи Мур и  Вильям Фаррен,  через
которого он узнал о состоянии Феба,  в один голос утверждали, что пес не был
бешеным и  убежал из  дому только потому,  что с  ним плохо обращались:  как
выяснилось,  хозяин частенько избивал его без всякой пощады.  Правы они были
или нет - неизвестно, потому что конюх и егерь доказывали обратное: если это
не водобоязнь, то какая же она бывает? Однако Луи Мур их не слушал и сообщал
Шерли только обнадеживающие вести.  Она ему верила.  Как бы там ни было, все
обошлось благополучно.
     Прошел ноябрь,  наступил декабрь.  Симпсоны начали всерьез собираться к
отъезду:  им необходимо было вернуться домой к рождеству. Вещи были уложены,
шла последняя неделя их пребывания в Филдхеде.
     Однажды зимним вечером, за несколько дней до отъезда Симпсонов, Луи Мур
опять вынул свою записную книжку и занес в нее следующее:
     "Она  милее,  чем  когда-либо.  После того  как  легкое облачко тревоги
рассеялось,  сразу исчезли и слабость и бледность.  Удивительно,  как быстро
волшебная энергия юности подняла ее на ноги и вернула ей румянец!
     Сегодня после завтрака, во время которого я ее видел, слышал и - как бы
сказать -  ощущал всеми фибрами моей души,  я перешел из столовой, озаренной
ее присутствием,  в мрачную гостиную. Под руку мне попался маленький томик с
золотым обрезом;  оказалось,  что  это  сборник лирических стихотворений.  Я
прочел одно или  два и  не  знаю,  виноваты в  том сами стихи или они только
разбудили  сердце,  но  кровь  быстрее  заструилась в  моих  жилах,  а  лицо
запылало,  несмотря на то что в комнате было очень холодно.  Значит, и я еще
молод,  хотя она  говорит,  что  никогда не  считала меня молодым.  Мне лишь
тридцать,  и бывают мгновенья,  когда жизнь -  только потому, что я молод, -
предстает передо мной в самых радужных красках.
     Было  время  занятий;  я  пошел в  классную комнату.  Там  бывает очень
приятно по  утрам:  солнце  проглядывает сквозь  низкие окна,  все  книги  в
порядке,  нигде не разбросана бумага,  веселый огонь пылает в камине,  перед
которым еще не насыпалось ни углей, ни золы. В комнате я застал Генри и мисс
Килдар; он привел ее с собой, и они сидели рядом.
     Я  уже  говорил,   что  сейчас  она  милее,   чем  когда-либо,   и  это
действительно так.  На  щеках ее  играет неяркий,  очень нежный румянец.  Ее
темные глаза,  всегда ясные и выразительные, изъясняются на языке, который я
не в силах воспроизвести,  ибо его можно увидеть, но нельзя услышать. Должно
быть,  на таком языке разговаривали ангелы,  когда "небеса безмолвствовали".
Ее волосы всегда темные,  как ночь,  и  блестящие,  как шелк,  ее прекрасная
шейка,  всегда такая гибкая и  гладкая,  теперь еще прелестней;  ее  локоны,
легкие как тень, ниспадают на точеные плечи богини. Раньше я только видел ее
красоту, теперь я ее ощущаю.
     Перед моим  приходом Генри повторял урок  с  Шерли.  В  одной руке  она
держала  книгу,  другою  завладел  он.  Этот  мальчик  слишком  многое  себе
позволяет:  осмеливается дарить ей  ласки и  принимать их  от  нее.  Сколько
доброты и сострадания выказывает она ему!  Пожалуй, чересчур много. Если это
будет продолжаться,  то через несколько лет,  когда его душа созреет,  Генри
принесет ее на алтарь Шерли, как это сделал я.
     Ее веки дрогнули,  когда я  вошел,  но она не подняла глаз;  теперь она
лишь  изредка  удостаивает меня  взглядом.  К  тому  же  она  становится все
молчаливее,  ко  мне обращается редко,  да и  с  другими в  моем присутствии
говорит мало.  Когда  у  меня  тяжело на  душе,  я  приписываю эту  перемену
равнодушию,  отвращению и  другим  подобным чувствам.  В  светлые  минуты  я
истолковываю ее поведение совсем иначе.  Я говорю себе:  будь я ей ровня,  я
мог бы найти в этой скромности застенчивость и в застенчивости -  любовь. Но
сейчас смею ли я  искать эту любовь?  И  что я буду с ней делать,  даже если
найду?
     Сегодня  утром  я  наконец  осмелился устроить так,  чтобы  мы  на  час
остались одни. Я посмел не только желать, но настоять на том, чтобы никто не
нарушал нашего уединения.  Весьма решительно я  подозвал Генри к двери и без
колебаний сказал ему:
     - Ступай куда хочешь,  мой мальчик, но сюда не возвращайся, пока я тебя
не позову.
     Видно было,  что Генри это не  понравилось.  Он  хоть и  молод,  но уже
достаточно сообразителен.  Его  задумчивые глаза иногда разгораются странным
блеском;  он  смутно чувствует какую-то внутреннюю связь между нами,  смутно
догадывается,  что  в  сдержанности,  с  какой  Шерли  обращается  со  мной,
заключено гораздо больше, чем во всех ласках, которые достаются на его долю.
Молодому,  еще неуклюжему львенку то и дело хочется на меня зарычать, потому
что я  приручил его львицу и  стал ее  повелителем.  Он бы давно это сделал,
если бы не привычка повиноваться и не врожденное чувство уважения к старшим.
Уходи,  Генри! Учись пить горечь жизни, как ее пили и будут пить все сыновья
Адама!  Твоя судьба не исключение из общего правила.  Будь же ей благодарен,
ведь она убила твою любовь в  зародыше,  прежде чем та  успела разгореться в
страсть.  Минутную боль,  острое  чувство  зависти  -  вот  и  все,  что  ты
испытаешь.  Зато избежишь ревности, жгучей, как солнечный луч на экваторе, и
ярости, разрушительной, как буря в тропиках. Избежишь хотя бы сейчас - всему
свое время.
     Спокойный как обычно,  я занял свое место за столом. Хорошо, что у меня
счастливый дар скрывать волнение под маской внешней невозмутимости! Глядя на
мое флегматичное лицо,  никто не догадается, какая буря иногда бушует в моей
груди,  в каком смятении мои мысли и как трудно мне сдерживаться. Я рад, что
могу  вести  себя  сдержанно и  уверенно,  никого  не  беспокоя  неуместными
выходками.
     В  то  утро я  не  собирался даже заговаривать о  любви,  чтобы она  не
увидела ни одной искры пожиравшего меня пламени.  Самонадеянным я никогда не
был и не буду,  а если хотя бы заподозрю себя в корысти и эгоизме,  то сразу
поднимусь,  возьму страннический посох, распрощаюсь со всеми и отправлюсь на
край света в поисках новой жизни,  бесплодной,  как утес,  омываемый морским
приливом.  В  то  утро  я  решил просто изучить ее  получше,  прочитать хоть
страничку из книги ее сердца, чтобы до расставания знать, с чем я расстаюсь.
     Я  начал чинить перья.  У  большинства людей на  моем месте,  наверное,
тряслись бы руки,  но мои даже не дрогнули,  и мой голос, когда я заговорил,
был тверд.
     - Ровно через неделю вы останетесь в Филдхеде одна, мисс Килдар.
     - Да, пожалуй, на сей раз дядюшка не передумает.
     - Он уезжает весьма недовольный.
     - Дядя на меня сердит.
     - Он  уезжает,  с  чем приехал;  выходит -  ездил зря,  а  это для него
смертельная обида.
     - Надеюсь, неудача послужит ему уроком на будущее.
     - Но ведь по-своему мистер Симпсон искренне желает вам добра. Он думал,
что все, что он делал или намеревался сделать, пойдет вам на пользу.
     - Видно,  вы добры,  раз берете под защиту человека,  позволившего себе
обойтись с вами так оскорбительно.
     - Я  никогда не обижаюсь на то,  что сказано в  порыве гнева,  а  самые
резкие и грубые слова он произнес, когда выскочил от вас вне себя от ярости.
     - Теперь вы не будете учителем Генри?
     - С ним я расстанусь на время,  - если будем живы, мы снова встретимся,
потому что любим друг друга,  - но семейство Симпсонов я покидаю навсегда. К
счастью,  эта перемена не застала меня врасплох, она лишь поможет мне скорее
осуществить один давно задуманный план.
     - Вас   невозможно  застать  врасплох!   Я   уверена,   что  при  вашем
хладнокровии вы  готовы к  любой  неожиданности.  Я  всегда сравниваю вас  с
одиноким,  но внимательным и  осторожным стрелком в  лесу;  в  вашем колчане
много запасных стрел,  и  даже ваш лук о двух тетивах.  И ваш брат такой же.
Вдвоем вы могли бы охотиться в самых диких лесах Америки, и с вами ничего бы
не  случилось.  Срубленное дерево дало бы вам ветви для шалаша,  расчищенная
девственная поляна превратилась бы в  плодородное поле,  бизон стал бы вашей
добычей и, склонив рога, покорно пал к вашим ногам.
     - И,   быть   может,   какое-нибудь  индейское  племя   Черноногих  или
Плоскоголовых подарило бы нам невест.
     - Нет,  -  замялась она, - не думаю. Дикари - ужасные люди. Я думаю, то
есть надеюсь,  что ни  один из вас не решится соединить свою судьбу с  теми,
кому вы не сможете отдать свое сердце.
     - Что вас заставило заговорить о диких лесах Америки,  мисс Килдар? Как
вы проникли в мои мысли? Как узнали о моих мечтах, о моих планах на будущее?
     Она взяла скрученный бумажный жгут для зажигания свечей, растрепала его
на мелкие кусочки и  стала бросать их один за другим в  камин,  не говоря ни
слова и задумчиво глядя, как они горят.
     - Откуда вы узнали о моих намерениях?
     - Я ничего не знаю,  только сейчас услышала об этом от вас.  Я говорила
наугад.
     - Ваши  догадки звучат  как  предсказания.  Я  никогда больше  не  буду
учителем.  После Генри и вас у меня уже не будет учеников,  никогда больше я
не сяду за чужой стол, никогда не буду приложением к какой-нибудь семье. Мне
уже тридцать,  и  с  десяти лет я  не был свободным человеком.  Я  так жажду
свободы,  что и  днем и  ночью думаю только о  ней.  Ради свободы.  Я  готов
пересечь Атлантический океан,  ради нее готов углубиться в  девственные леса
Америки. Конечно, я не возьму себе какую-нибудь дикарку: невольница не может
стать моей  женой.  Любимой белой женщины,  которая согласилась бы  за  мной
последовать,  у меня тоже нет,  но я уверен, что Свобода ждет меня, сидя под
соснами,  и,  когда я позову, она придет в мою бревенчатую хижину и упадет в
мои объятья.
     Я говорил без всякого волнения; для нее это было невыносимо, и она сама
разволновалась.  Так и должно было быть,  именно этого я и добивался. Она не
могла ни ответить мне,  ни поднять на меня глаза.  На это я и рассчитывал. Я
бы  искренне огорчился,  если  бы  вышло по-другому.  Щеки  ее  пылали,  как
лепестки темно-красных цветов в  лучах  солнца,  на  светлых веках и  темных
ресницах опущенных глаз трепетали полутона печального и сладкого смущения.
     Вскоре она превозмогла волнение и взяла себя в руки.  Я видел,  что она
готова возмутиться,  восстать,  но она справилась с  собой.  На ее лице было
написано:  "Я знаю границу,  которую мне нельзя преступать,  и ничто меня не
заставит это  сделать.  Я  знаю,  чувствую,  насколько можно выказывать свои
чувства и где следует остановиться.  Я зашла так далеко, насколько позволяет
моя честь,  стыдливость и  гордость моей натуры,  но дальше -  ни шагу!  Мое
сердце может разбиться от разочарования -  пусть разобьется,  но оно никогда
меня не унизит и во мне не унизит достоинства всех женщин.  Лучше страдание,
чем позор, лучше смерть, чем измена!"
     Я  же  в  это время думал:  "Если бы  она была бедна,  я  бы  уже давно
очутился у  ее  ног.  Если бы она была не знатна,  я  заключил бы ее в  свои
объятия.  Богатство и  положение стерегут ее,  словно  два  грифона.  Любовь
томит,  влечет,  но не осмеливается; страсть рвется наружу, но ее удерживают
на  привязи  перепуганные Праведность и  Благочестие.  Мне  ничем  не  нужно
жертвовать,  чтобы добиться ее,  я ничего не теряю, а только приобретаю, и в
этом самая большая, непреодолимая трудность".
     Однако трудно или нет,  я должен был что-то делать,  что-то говорить. Я
не  мог  и  не  хотел  сидеть молча  перед этой  красавицей,  смущенной моим
присутствием.  И  я заговорил.  Я был так же спокоен,  как мои слова,  и мог
слышать  каждый  звук,  слетавший  с  моих  губ,  -  глубокий,  отчетливый и
полновесный.
     - Впрочем,  Свобода,  эта горная нимфа, скорее всего разочарует меня. Я
подозреваю,  что она сродни Одиночеству, к которому я прежде так стремился и
от которого ныне решительно отказываюсь. Эти ореады - странные создания: они
привлекают  вас   неземной  красотой,   подобной  красоте   звездного  неба;
очаровывают,  но не согревают душу.  Их красота призрачна; в их прелести нет
жизни, ее можно сравнить с очарованием времен года или пейзажей, восхищающих
нас утренней росой, восходом солнца, вечерними сумерками, мирным светом луны
или вечным бегом облаков.  Но мне необходимо нечто иное. Я холодно смотрю на
это волшебное великолепие, мои чувства леденит прикосновение этих призраков.
Я не поэт и не могу жить одними мечтами.  Как-то, смеясь надо мной, вы, мисс
Килдар,  назвали меня философом-материалистом и  намекнули,  что я живу ради
того,  чтобы жить.  Конечно, я материалист с головы до ног, и хотя я глубоко
чту  Природу и  прославляю ее  всей страстью сильного сердца,  однако все же
предпочитаю видеть  ее  отраженной в  нежных  человеческих глазах  любимой и
милой жены, а не в устрашающих очах величественной богини Олимпа.
     - Юнона,  разумеется,  не  смогла бы  приготовить бифштекс из бизона по
вашему вкусу, - съязвила Шерли.
     - Разумеется;  но я скажу вам, кому это удалось бы - какой-нибудь юной,
бедной,  одинокой сиротке.  Хотел  бы  я  найти  такую  девушку:  достаточно
миловидную,  чтобы  я  смог  полюбить  ее,  достаточно  умную  и  сердечную,
достаточно  воспитанную,   правдивую  и   скромную.   Меня  не   заботит  ее
образованность,  но мне хотелось бы видеть в  ней те природные дарования,  с
которыми  не  сравнится никакая  ученость.  Характер же  пусть  будет  какой
угодно,  я справлюсь с самой строптивой. Я хотел бы сначала быть наставником
такой  девушки и  лишь  затем ее  супругом.  Я  научил бы  ее  своему языку,
приобщил  к  своим  привычкам и  принципам,  а  потом  вознаградил бы  своей
любовью.
     - Вознаградил бы! Всемогущий Бог! Вознаградил бы! - воскликнула Шерли с
презрительной гримаской.
     - И был бы сам тысячу раз вознагражден.
     - Если бы она захотела, милостивый государь.
     - Она обязательно захочет.
     - Но  вы  сказали,   что  согласны  на  любой  характер.  А  на  многих
принуждение действует, как кремень на железо, - только искры летят!
     - Но многим эти искры нравятся!
     - Кому же понравится любовь,  которая подобно искре сверкнет, взлетит и
погаснет?
     - Я  должен отыскать мою  сиротку.  Скажите,  мисс Килдар,  как  мне ее
найти?
     - Дайте объявление, да не забудьте указать, что она должна быть хорошей
стряпухой.
     - Я должен отыскать ее и, когда найду, сразу женюсь на ней.
     - Вы? Ну нет! - Тут в ее тоне проскользнула презрительная насмешка.
     Я обрадовался: мне удалось рассеять то задумчивое настроение, в котором
я ее застал, и теперь мне хотелось еще более расшевелить ее.
     - Почему вы сомневаетесь?
     - Вам - и вдруг жениться?
     - Конечно! Я могу и хочу жениться, разве это не ясно?
     - Ясно как раз обратное, мистер Мур.
     Эти слова привели меня в восторг.  Ее большие прекрасные глаза выражали
и  гнев,  и  насмешку,  и  пренебрежение,  и  гордость,  и даже оскорбленное
достоинство.
     - Благоволите объяснить, мисс Килдар, почему вы так думаете?
     - Как же вы женитесь, хотела бы я знать?
     - Очень просто. Как только найду невесту, так сразу и женюсь.
     - Оставайтесь  лучше  холостяком!  -  Тут  она  сделала  жест,  как  бы
протягивая мне что-то. - Таков уж ваш удел!
     - О  нет,  вы  не можете дать мне то,  что я  уже имею.  Я  и  так живу
тридцать лет  в  одиночестве.  Если  хотите  преподнести мне  что-нибудь  на
прощанье, то выберите другой подарок.
     - Другой будет еще хуже.
     - Что же это?
     Я  разгорячился,  и это было заметно по моему лицу и по моим словам.  С
моей стороны было неосторожностью хотя бы  на  миг  снять спасительную маску
равнодушия;  я  сразу  лишился  преимущества,  которое перешло к  Шерли.  Ее
мимолетный гнев сменился сарказмом, на ее губах заиграла насмешливая улыбка.
     - Женитесь на той,  кто сама будет увиваться за вами,  чтобы преодолеть
вашу скромность,  и  сама навяжется вам  в  жены,  чтобы не  обременять вашу
совесть.
     - Укажите мне только, где найти такую.
     - На  какой-нибудь  пожилой  вдове,  уже  не  раз  побывавшей замужем и
опытной в таких делах.
     - В таком случае она не должна быть богатой. Ох, уж это мне богатство!
     - Вам никогда не сорвать золотое яблоко в саду Гесперид, ибо вы никогда
не  осмелитесь напасть на  охраняющего его  дракона или  призвать на  помощь
Атланта.
     - Я вижу, вы разгорячились и стали заносчивы!
     - А вы еще заносчивее! Ваше безмерное смирение хуже всякой гордыни!
     - Я человек зависимый и знаю свое место.
     - А я - женщина и тоже знаю свое.
     - Я беден и должен быть гордым.
     - А я получила определенное воспитание,  и мои убеждения так же строги,
как и ваши.
     Разговор зашел в  тупик.  Мы умолкли и  лишь смотрели друг на друга.  Я
чувствовал,  что Шерли не отступит ни на шаг, чувствовал и видел тол