она  Весли,
которого и миссис и мистер Йорк весьма уважали.
     - Роза может делать что  хочет,  -  сказал Мартин,  не  отрывая глаз от
книги,  которую он,  по привычке, сохранившейся на всю жизнь, читал во время
еды.
     - Роза будет делать, что велят, и Мартин тоже, - заметила миссис Йорк.
     - Я иду в церковь.
     Сказано это было с  несокрушимым спокойствием истинного Йорка,  который
знает,  чего  хочет,  и  знает,  что  своего добьется,  а  если встретится с
непреодолимым препятствием и если не будет иного выхода, скорее погибнет, но
ни за что не сдастся.
     - Погода не подходящая, - вмешался отец.
     Ответа на  последовало.  Не отрываясь от книги,  Мартин медленно доедал
хлеб, запивая его молоком.
     - Мартин терпеть не может церковь, но слушаться старших ему, видно, еще
неприятнее, - сказала миссис Йорк.
     - Значит, по-вашему, я одержим духом противоречия?
     - Конечно!
     - Вовсе нет!
     - Тогда в чем же дело?
     - Причин слишком много,  и они слишком сложны. Чтобы все объяснить, мне
пришлось бы раскрыть перед вами все тайны моей души.
     - Нет,  вы послушайте,  послушайте его!  -  воскликнул мистер Йорк. - Я
должен сделать этого парня адвокатом. У него природный дар: он будет жить за
счет своего языка. Эстер, твой третий сын должен стать адвокатом: у него для
этого все данные -  наглость,  самомнение и способность говорить, говорить и
говорить без конца!
     - Роза,  передай мне,  пожалуйста, хлеба, - с глубокой невозмутимостью,
спокойно,  даже флегматично попросил Мартин.  От природы у  него был низкий,
выразительный голос,  который в  трудные минуты становился почти  неслышным,
как  женский шепот;  чем  непреклоннее был  Мартин,  тем печальнее и  нежнее
звучала его речь.
     Мартин позвонил и ласково попросил принести ему зимние башмаки.
     - Мартин,  -  убеждал отец,  -  вся дорога в  сугробах,  пробиться даже
взрослому нелегко.  Однако,  -  продолжал он,  видя, что Мартин поднялся при
звуке церковного колокола,  -  если уж ты так упрям,  на сей раз я  не стану
тебе мешать. Иди, но доберись до церкви во что бы то ни стало! Пусть снежные
вихри наметают сугробы и преграждают тебе путь!  Иди сквозь метель,  скользи
по голому льду, если не хочешь сидеть в тепле у камина.
     Мартин  спокойно накинул плащ,  обернул шею  шарфом,  надвинул шапку  и
уверенно вышел на улицу.
     - У отца гораздо больше здравого смысла, чем у матери, - проговорил он.
- Как  женщинам не  хватает ума!  Они  бьют  тебя по  самому больному месту,
воображая, что долбят бесчувственный камень.
     Мартин пришел в церковь слишком рано.
     - Теперь,  если непогода испугает ее,  - а сейчас настоящая декабрьская
метель,  -  или если миссис Прайор запретит ей выйти и  я  ее не увижу после
всех этих неприятностей,  я обижусь по-настоящему. Буря или метель, град или
снег,  она должна прийти,  и  если ее  ум соответствует ее глазам и  красоте
лица,  она обязательно придет, придет, чтобы встретиться со мной, так же как
я пришел сюда в надежде увидеть ее.  Ведь хочет же она услышать хоть слово о
своем чертовом возлюбленном,  так же как я хочу вкусить то, в чем, по-моему,
заключен весь смысл жизни,  вся ее  суть.  Жить без приключении для меня все
равно, что пить выдохшееся пиво вместо шампанского.
     Мартин огляделся.  В  холодной и  тихой церкви не  было  никого,  кроме
одинокой старухи. Перезвон колоколов стих, еще звучал только один колокол, и
под  его  гул  пожилые прихожане один за  другим смиренно занимали свободные
места.  Лишь  самые  убогие,  самые  старые  и  самые  бедные остаются верны
матери-церкви в любую непогоду; так и в это вьюжное утро у церкви не было ни
одного  экипажа,   все  состоятельные  семейства  предпочли  остаться  дома,
передние мягкие скамьи с  подушками пустовали,  и  только на  голых  дубовых
сиденьях кое-где разместились седые старики, старухи да несчастные бедняки.
     - Я  буду  презирать ее,  если она  не  придет,  -  свирепо пробормотал
Мартин.
     Широкополая шляпа священника показалась в дверях: мистер Хелстоун и его
причетник вошли в  церковь.  Звон прекратился,  священник взошел на кафедру,
двери закрылись,  и служба началась.  Скамья, отведенная для обитателей дома
мистера Хелстоуна,  была пуста:  Каролина не пришла, и Мартин презирал ее от
души.
     - Никчемная   дрянь!    Пустышка!    Вздорная   болтунья!   Тщеславная,
слабовольная, ограниченная, как и все девицы!
     Такова была его молитва.
     - И  ничуть она не  похожа на портрет у  нас в  столовой:  глаза не так
велики и  выразительны,  и нос не греческий,  и в устах нет того очарования,
которое, я думал, рассеет мои угрюмые мысли, избавит меня от ужасной хандры.
Что же она такое? Тощая спичка, кукла, безделушка, одним словом - девица!
     Юный циник был  так  поглощен своими мыслями,  что  забыл в  надлежащий
момент подняться с  колен и все еще оставался в благочестиво-смиренной позе,
когда литания окончилась и  прозвучал первый псалом.  Этот  промах расстроил
его  еще  больше,  и  Мартин  вскочил  на  ноги  красный как  рак,  ибо  был
чувствительнее самой застенчивой девицы.  А тут еще в довершение всего двери
церкви приоткрылись и раздался топот сотни маленьких ног:  в боковые приделы
торопливо хлынули ученики воскресной школы. В Брайерфилде было принято зимой
держать детей в  теплом помещении и водить в церковь только перед причастием
и проповедью.
     Сначала рассадили самых младших,  и только когда все мальчики и девочки
были  устроены,  когда под  нарастающие звуки органа голоса хора и  прихожан
слились в священном песнопении,  в церковь,  завершая процессию, неторопливо
вошли взрослые ученицы. Их учительница, проследив за тем, как они расселись,
направилась к скамье,  предназначенной для семьи мистера Хелстоуна.  Серый с
розовым  отливом  плащ  и  маленькая бобровая шапочка были  знакомы Мартину.
Именно этот  костюм он  так  жаждал увидеть.  Буря  не  преградила путь мисс
Хелстоун.  В конце концов она все-таки пришла! Вероятно, Мартин поведал свою
радость псалтырю;  во  всяком случае он сразу же прикрыл им лицо и  просидел
так  минуты две.  Впрочем,  еще прежде чем закончилась проповедь,  поведение
мисс Хелстоун снова его разозлило.  Она ни разу не взглянула в  его сторону,
ему не удалось уловить ни одного ее взгляда.
     "Если она не желает меня замечать,  -  подумал он,  - и хочет показать,
что я  для нее не существую,  тогда она еще хуже,  еще лживее,  чем я думал.
Неужели она  пришла сюда только ради этих ягнят,  а  не  ради меня или этого
долговязого скелета Мура?"
     Проповедь окончилась, священник благословил прихожан, церковь опустела,
а Каролина так и не подошла к нему.
     Только теперь,  на обратном пути,  Мартин почувствовал,  как секут лицо
снежные вихри и  как холоден восточный ветер.  Кратчайшая дорога к дому вела
через огороженные поля,  протоптанной тропинки там не было,  и идти напрямик
было  рискованно.  Однако это  не  беспокоило Мартина,  и  он  выбрал именно
кратчайший путь. Около второй ограды росло несколько деревьев. Но что это за
зонтик виднеется там?  Да,  какой-то  зонтик с  явным трудом держится против
ветра, а за ним развевается знакомый розовато-серый плащ.
     Мартин ухмыльнулся, карабкаясь по заснеженному склону, сейчас такому же
крутому,  как  обрывы близ вершины Этны.  Неповторимое выражение появилось у
него  на  лице,  когда  он,  дойдя до  изгороди,  спокойно устроился рядом с
Каролиной и  таким образом открыл переговоры,  которые -  будь  его  воля  -
продолжались бы до бесконечности.
     - Я думаю, вам лучше обменять миссис Прайор на меня.
     - Я не знала, по какой дороге вы пойдете, Мартин, но решила рискнуть. В
церкви или в церковной ограде никогда не поговоришь спокойно.
     - Вы  согласны отдать моей  матери миссис Прайор,  а  меня взять на  ее
место?
     - Не понимаю, что это миссис Прайор засела у вас в голове?
     - Вы называете ее "мамой", не так ли?
     - Она и есть моя мать.
     - Невероятно,  чтобы  такая  неумелая,  такая  беспечная  женщина  была
матерью!  Я  был бы в десять раз лучше ее.  Можете смеяться,  не имею ничего
против.  Ненавижу плохие  зубы,  но  ваши  просто  прелесть,  как  жемчужное
ожерелье, где все жемчужины превосходны и к тому же подобраны одна к одной.
     - Что с вами, Мартин? Я думала, Йорки никогда не делают комплиментов!
     - До сих пор не делали,  вплоть до последнего поколения, ко я чувствую,
что  мне  суждено  вывести новую  породу  Йорков.  Мне  порядком надоели мои
предки; наша родословная уходит на четыре столетия в глубь веков; есть целое
предание о  Хайраме,  сыне Хайрама,  который был сыном Сэмюэля,  сына Джона,
который был  сыном Зеруббабеля Йорка,  и  все они,  начиная с  Зеруббабеля и
кончая последним Хайрамом,  были точно такими же,  как мой отец.  До них был
еще Годфри. У нас есть его портрет, он висит в спальне Мура. Годфри похож на
меня.  О  его характере мы  ничего не  знаем,  но  я  уверен,  что он сильно
отличался от своих потомков. У Годфри темные, длинные, вьющиеся волосы, одет
он тщательно и  изысканно.  Я  уже сказал,  что он похож на меня,  и мне нет
нужды добавлять, что Годфри был красавцем.
     - Вы вовсе не красавец, Мартин.
     - Пока нет,  но дайте срок -  придет и мое время. С этого дня я намерен
развивать и совершенствовать свои способности, и мы еще посмотрим...
     - Вы  очень  странный,   непонятный  мальчик,   Мартин,  но  только  не
воображайте, что когда-нибудь вы станете красавцем, это вам не удастся.
     - Я все же хочу попытаться.  Однако мы говорили о миссис Прайор.  Разве
может настоящая мать спокойно отпустить дочь из дому в  такую непогоду?  Это
совершенно противоестественно.  Моя мамочка пришла в  такую ярость,  когда я
решил отправиться в  церковь,  что едва не запустила в меня кухонной щеткой.
Мамаша очень,  очень беспокоилась обо  мне,  но  боюсь,  я  оказался слишком
упрямым и пошел, несмотря ни на что.
     - Чтобы встретиться со мной?
     - Разумеется, для чего же еще? Больше всего я боялся, что снег помешает
вам. Вы не представляете, как я обрадовался, увидев вас на церковной скамье!
     - Я  пришла  исполнить свой  долг  и  подать прихожанам хороший пример.
Итак, вы заупрямились, не правда ли? Хотела бы я посмотреть, как это бывает.
Но,  окажись вы в моей власти, вам пришлось бы слушаться. Отдайте-ка мне мой
зонтик! У меня нет ни минуты, меня ждут к обеду.
     - Меня тоже. По воскресеньям у нас всегда горячий обед, а сегодня будет
жареный гусь,  рисовый пудинг и пирог с яблоками.  Я всегда ухитряюсь узнать
все  заранее,  а  эти  блюда люблю больше всего.  Но,  если  хотите,  я  ими
пожертвую.
     - У нас на обед только холодное.  По воскресеньям мой дядя не разрешает
без нужды разводить стряпню.  Однако я  должна вернуться:  если я  запоздаю,
дома будут волноваться.
     - Ну и что? То же самое произойдет и в Брайермейнсе! Мне кажется, я уже
слышу,  как  отец  посылает мастера и  пятерых красильщиков во  все  стороны
искать в снегу тело своего блудного сына и как моя мать раскаивается в своих
многочисленных неправедных поступках по отношению ко мне,  -  это когда меня
уже нет в живых!
     - Мартин, как себя чувствует мистер Мур?
     - Вот ради чего вы пришли, - только ради этого вопроса!
     - Не томите, отвечайте скорее.
     - Черт бы  его побрал!  Ему не  стало хуже,  но с  ним обходятся так же
дурно,  как если бы он томился за решеткой в одиночном заключении. Они хотят
сделать из него либо сумасшедшего,  либо маньяка и установить над ним опеку.
Эта Хорсфолл морит его голодом. Вы сами видели, как он отощал.
     - В тот день вы были очень добры, Мартин.
     - В какой день? Я всегда добр и служу примером для других.
     - Когда же вы снова будете таким?
     - Вижу,  чего вы  хотите,  но  не  гладьте меня по  шерстке,  я  вам не
котенок.
     - Но это нужно сделать. Это доброе дело, и оно совершенно необходимо.
     - Какая вы бойкая!  Вспомните,  я тогда сам все устроил по своей доброй
воле.
     - И вы снова это сделаете.
     - И не подумаю. Слишком много хлопот, а я дорожу своим покоем.
     - Мартин, мистер Мур хочет меня видеть, и я хочу видеть его.
     - Возможно, - холодно заметил Мартин.
     - Очень нехорошо со  стороны вашей маменьки не  пускать к  мистеру Муру
его друзей...
     - Скажите ей об этом сами!
     - Его родственников...
     - Пойдите и убедите ее!
     - Вы же знаете,  из этого ничего не выйдет.  Но я не отступлюсь.  Я все
равно его увижу. Если вы не желаете мне помочь, я обойдусь без вашей помощи.
     - Действуйте!  Нет  ничего лучше,  как полагаться только на  свои силы,
зависеть только от самого себя.
     - Я  вижу,  вы  стараетесь меня  обидеть,  но  сейчас  мне  некогда вас
уговаривать. До свиданья.
     И Каролина зашагала прочь, закрыв зонтик, - удерживать его против ветра
она не могла.
     "Пожалуй, она не пуста и вовсе не так уж ограниченна, - подумал Мартин.
- Хотел бы я посмотреть,  как она обойдется без моей помощи!  Впрочем,  ради
пятиминутной беседы с этим Муром она,  кажется, готова пройти сквозь огонь и
воду,  а не то что через метель. Вот теперь я считаю, что утро было удачным:
разочарование в  начале только помогло скоротать время,  а когда она наконец
явилась,  мои опасения и  приступы злости сделали короткую беседу с  ней еще
приятнее.  Она надеялась сразу же  уговорить меня,  но за один раз это ей не
удастся.  Ей  придется просить снова  и  снова!  Я  еще  помучу  ее  в  свое
удовольствие, она еще у меня поплачет. Пускай! Я хочу узнать, как далеко она
зайдет,  что сделает и  на  что отважится,  чтобы добиться своего.  Все-таки
странно,  что одно человеческое существо может столько думать о другом,  как
Каролина о Муре.  Однако пора домой.  Очень есть хочется, - должно быть, уже
время обеда.  Интересно,  поспею я  к  гусю и  кому достанется сегодня самый
большой кусок яблочного пирога, мне или Мэттью?"


        "ГЛАВА XXXV,"

                        в которой дело продвигается,
                               но не намного

     Задумано  было  хорошо!  Для  собственного  удовольствия Мартин  затеял
весьма искусную интригу.  Однако и  гораздо более умудренным годами и опытом
интриганам часто приходится видеть,  как  судьба,  эта  беспощадная хозяйка,
сметает своей  могучей рукой паутину их  самых искусных замыслов.  В  данном
случае все планы Мартина разбились о непоколебимую стойкость и волю Мура.
     Мур  собрался с  силами  и  восстал против  деспотизма миссис Хорсфолл.
Каждое утро он изумлял эту матрону новыми причудами.  Прежде всего он снял с
нее  обязанности  камердинера и  впредь  пожелал  одеваться  сам.  Затем  он
отказался от кофе,  который она приносила ему по утрам, и захотел завтракать
вместе со всеми.  В конце концов он вовсе запретил ей входить в свою комнату
и  в  тот же день сам выглянул было на улицу под дружные вопли всех женщин в
доме.  А  на  следующее утро  он  пошел с  мистером Йорком в  его  контору и
попросил послать в  трактир за  каретой.  Мур  сказал,  что хочет сегодня же
вернуться домой,  в  лощину.  Вместо того  чтобы  воспротивиться,  Йорк  его
поддержал,  хотя  миссис Йорк  утверждала,  что  этот поступок погубит Мура.
Когда карета прибыла,  Мур  без  лишних слов  вынул кошелек,  и  звон  монет
заменил  слугам  и  миссис  Хорсфолл  звук  благодарственных речей.  Сиделка
прекрасно поняла и  полностью одобрила этот язык,  вознаградивший ее  за все
неприятности. Она и ее пациент расстались лучшими друзьями.
     Ублаготворив обитателей кухни,  Мур отправился в  гостиную;  теперь ему
предстояла куда  более  трудная задача -  умиротворить миссис Йорк.  Хозяйка
дома  была  глубоко уязвлена его  поступком,  ее  обуревали мрачные мысли  о
глубине человеческой неблагодарности.  Мур подошел к  ее креслу и наклонился
над ней так,  что ей  волей-неволей пришлось на него взглянуть,  хотя бы для
того,  чтобы отослать его прочь.  Бледное, похудевшее лицо Мура было все еще
красиво,  а улыбка,  светившаяся в его запавших глазах,  - ибо он в этот миг
улыбался, - придавала ему выражение своеобразной суровой нежности.
     - Прощайте,  -  сказал  он,  и  при  этих  словах улыбка,  промелькнув,
растаяла на его лице Мур уже не владел,  как прежде,  своими чувствами и был
настолько слаб, что не мог скрыть даже малейшего волнения.
     - Почему вы  нас покидаете?  -  спросила она.  -  Мы  бы сделали все на
свете, только бы вы побыли здесь, пока не окрепнете.
     - Прощайте,  -  повторил он  и  добавил:  -  Вы  были для меня матерью;
обнимите же вашего своенравного сына!
     По иноземному обычаю,  -  ведь Мур и был иностранцем, - он подставил ей
сначала одну, затем другую щеку, и она поцеловала его.
     - Как много хлопот и волнений я вам доставил, - пробормотал он.
     - Больше всего вы беспокоите меня сейчас, упрямый человек, - прозвучало
в  ответ.  -  Ну  кто будет ухаживать за вами в  лощине?  Ведь ваша сестрица
Гортензия разбирается в таких вещах не лучше малого ребенка.
     - И слава Богу;  за мной здесь столько ухаживали,  что мне этого хватит
на всю жизнь.
     Тут  в  комнату  вошли  девочки:   плачущая  Джесси  и  спокойная,   но
помрачневшая Роза.  Мур вывел их в прихожую,  чтобы успокоить,  приласкать и
расцеловать на  прощание.  Он  знал,  что их мать не выносит,  когда при ней
ласкают кого-нибудь,  и  сочла бы  для себя обидой,  если бы он на ее глазах
погладил даже котенка.
     Мальчики стояли возле кареты,  когда Мур садился в нее, но с ними он не
попрощался, а лишь сказал Йорку:
     - Ну  вот,  наконец вы  от  меня  избавились.  Этот  выстрел принес вам
столько беспокойства: он превратил Брайермейнс в настоящий госпиталь. Теперь
приезжайте вы, навестите меня в моем доме.
     Мур поднял стекло,  и карета покатила прочь.  Через полчаса он вышел из
нее у калитки своего сада. Расплатившись с возницей и отослав экипаж, Мур на
мгновение прислонился к калитке, чтобы перевести дух и собраться с мыслями.
     "Полгода назад,  когда я выходил отсюда, меня обуревали гордыня, гнев и
боль обманутых ожидании,  - думал он. - Теперь я возвращаюсь опечаленным, но
более благоразумным,  ослабевшим,  но  не  отчаявшимся.  Меня ждет холодная,
серая,  хотя и спокойная жизнь,  в которой мне почти не на что надеяться, но
зато и  бояться нечего.  Рабский ужас перед всяческими затруднениями покинул
меня.  Пусть  случится самое  худшее:  я  смогу честно зарабатывать себе  на
жизнь,  как Джо Скотт,  и  пусть это нелегко,  но никакого унижения тут нет.
Прежде я думал,  что разориться - значит, потерять свою честь. Теперь не то:
я понял,  в чем разница.  Да, разорение - это несчастье, но к нему я готов и
знаю,  когда оно  произойдет,  потому что  сам  все рассчитал.  Я  даже могу
отсрочить его  на  полгода,  но  не  более.  Если  к  тому времени положение
изменится,  - что мало вероятно, - и если наша торговля освободится от оков,
которые она сейчас не в силах сбросить,  -  что еще невероятнее, - я смог бы
еще выйти победителем в этой изнурительной схватке.  Боже мой!  Чего бы я не
сделал ради  этого!  Но  к  чему  несбыточные мечты?  Надо смотреть на  вещи
трезво.  Разорение неизбежно,  и топор уже у корней древа моего состояния. Я
спасу хотя бы  один его  живой побег,  пересеку океан и  посажу его в  лесах
Америки. Луи не оставит меня, но поедет ли с нами еще кто-нибудь? Этого я не
знаю и не имею права спрашивать".
     Мур вошел в дом.
     Смеркалось.  На небе,  затянутом густыми серыми облаками, не было видно
ни звезд,  ни луны. Землю покрыла изморозь, фабричный пруд был скован льдом,
лощина погрузилась в  тишину.  В  доме уже было темно;  лишь в гостиной Сара
разожгла камин и теперь на кухне приготовляла чай.
     - Ах,  Гортензия, - сказал Мур, когда его сестра вскочила, чтобы помочь
ему снять плащ. - Как я рад, что вернулся домой!
     Гортензия не обратила внимания на то новое,  ч