но некрасивой,  -  неужели ты не мог бы примириться с тем,  что она
скуласта, что у нее большой рот и рыжие волосы?
     - Нет,  ни за что,  говорю прямо.  В жене я хочу видеть изящество и еще
то, что я считаю красотой.
     - И бедность,  и малышей, которых ты не в состоянии прокормить и одеть,
и  мать  их,   вечно  озабоченную,   преждевременно  увядшую,   и,  наконец,
банкротство, унижение и тяжелую борьбу за существование до конца своих дней.
     - Полно вам, Йорк!
     - Если  ты  настроен романтически,  Роберт,  может быть,  даже влюблен,
продолжать этот разговор бесполезно.
     - Я вовсе не романтичен.  В моей душе нет и следа романтики так же, как
в сушильнях, вон там, на поле, нет и следа сукон.
     - Всегда прибегай к  таким сравнениям,  это  в  моем вкусе.  И  никакая
любовь не заставит тебя отказаться от твоих взглядов?
     - Мне кажется, я достаточно ясно высказался. Мне любить? Чепуха!
     - Отлично.  Если у тебя сердце и разум холодны и трезвы, почему бы тебе
не воспользоваться случаем, если он представится? Так что жди и дождешься.
     - Вы говорите как оракул, Йорк.
     - Может быть, я в некотором роде и оракул. Правда, я ничего не обещаю и
ничего не советую, но прошу тебя: не унывай, а подвернется счастливый случай
- не упусти его.
     - Астрономический альманах моего тезки{145} не  мог бы выразиться более
осторожно!
     - А пока твое время не пришло,  ты меня не интересуешь,  Роберт Мур; ты
мне не родня,  ты мне никто.  Потеряешь ли ты или приобретешь состояние - не
моя  печаль!  Ступай-ка  домой  -  уже  пробило десять,  и  мисс  Гортензия,
наверное, беспокоится!


        "ГЛАВА X"

                                Старые девы

     Время шло своей чередой,  и весна расцветала.  Облик Англии изменился к
лучшему.  Ее луга зазеленели, холмы оделись свежим покровом, сады украсились
цветами;  но жизнь в стране не улучшилась,  бедняки по-прежнему бедствовали,
предприниматели вконец  разорялись.  Торговля в  некоторых отраслях была  на
грани  катастрофы,   ибо  война  все  не  кончалась;  лилась  кровь  Англии,
истощалось ее богатство,  и все во имя каких-то бессмысленных целей. Правда,
с  Пиренейского полуострова изредка приходили известия о победах британского
оружия,  но  в  промежутки между ними по всему миру гремела наглая похвальба
Наполеона по  поводу его  нескончаемых триумфов.  Те,  кто страдал от  тягот
войны,  дошли до предела терпения, находя безнадежной эту затянувшуюся войну
против,  как им казалось,  неодолимой силы,  - одни считали ее неодолимой со
страха,  другие потому,  что это было им  выгодно.  Они требовали заключения
мира  на  любых условиях:  люди,  подобные Йорку и  Муру,  и  тысячи других,
доведенных войной  до  грани  банкротства,  настаивали на  этом  с  энергией
отчаяния.  Они устраивали собрания,  произносили речи,  составляли петиции о
том,  в чем видели свое единственное спасение; какой ценой будет куплен этот
благословенный мир, их вовсе не интересовало.
     Каждый человек в  той или иной мере эгоистичен;  если же людей что-либо
объединяет,   то  эгоизм  сказывается  в  них  с  особой  силой.  Английский
коммерсант не является исключением из этого правила;  напротив, все торговое
сословие ярко  его  подтверждает,  ибо  оно  занято одной только мыслью -  о
наживе;   коммерсантов  не  волнуют  никакие  национальные  интересы,  кроме
расширения  английской  (то  есть  их  собственной) торговли.  Благородство,
бескорыстие,  высокое чувство чести - все это давно уже умерло в их сердцах.
Если  бы  страной  управляли  только  они,  то  правительство слишком  часто
проявляло бы позорное смирение, руководствуясь, однако, не учением Христа, а
скорее внушениями Маммоны.  Во  время последней войны английские коммерсанты
не  только  стерпели  бы  от  французского  завоевателя  пощечину,  но  даже
подставили бы  ему  и  другую щеку;  не  только отдали бы  Наполеону верхнее
платье,  но вежливо предложили бы и сюртук,  и даже жилет,  если бы он этого
потребовал.   Они   попросили  бы   только   разрешения  оставить  себе   ту
принадлежность  костюма,   где  находится  карман  с  кошельком.  В  них  не
заговорило  бы  мужество,  они  бы  и  не  подумали  о  сопротивлении,  пока
корсиканский разбойник не  протянул  бы  руку  к  их  драгоценному кошельку;
тогда, и только тогда, они с яростью английских бульдогов вцепятся грабителю
в  горло  и,  не  разжимая зубов,  будут  на  нем  висеть  -  ожесточенные и
неумолимые -  до  тех пор,  пока не вырвут у  него свое сокровище.  Выступая
против войны,  торговцы красноречиво говорят о  своей ненависти к  ней как к
дикому варварству;  послушать их, так подумаешь, что они чрезвычайно гуманны
и,  главное,  преисполнены самых  лучших чувств к  своим  соотечественникам.
Однако это не  так.  Большинство из них -  люди ограниченные,  черствые,  не
питающие  никаких  добрых  чувств  ни  к   одному  сословию,   кроме  своего
собственного,  равнодушные, даже враждебные ко всем остальным представителям
рода человеческого;  они считают их бесполезными и  не признают за ними даже
простого права на существование;  кажется,  им жаль даже воздуха, которым те
дышат,  и,  уж конечно, они уверены, что желание низших классов пить, есть и
жить в сносных условиях просто нелепо.  Все,  что предпринимают другие люди,
помогая друг другу,  обучая себе подобных или доставляя им  радость,  их  не
касается;  они  не  дают себе труда этим поинтересоваться;  всякого,  кто не
занимается торговлей,  они обвиняют в  том,  что он даром ест хлеб и  влачит
бесполезное существование.  Не  дай  Боже нашей Англии превратиться в  нацию
лавочников.
     Как  мы  уже  знаем,  Мур  отнюдь  не  был  преисполнен самоотверженных
патриотических чувств,  и  знаем  также,  какие обстоятельства вынуждали его
сосредоточивать все свои помыслы и  всю энергию на  собственном преуспеянии.
Очутившись на  краю гибели во  второй раз в  жизни,  он изо всех сил боролся
против тех общественных тенденций, которые могли бы снова сбросить его вниз.
Он  прилагал все  усилия к  тому,  чтобы  вызвать на  севере движение против
войны,  стараясь найти поддержку у людей более богатых и влиятельных, чем он
сам;  правда,  временами у  него мелькала мысль,  что от всех требований его
партии к  правительству толку мало.  Когда он слышал,  что Бонапарт угрожает
всей Европе и вся Европа вооружается, чтобы сопротивляться ему, когда видел,
что  угроза нависла над  Россией и  эта суровая Россия в  гневе поднялась на
защиту своей  скованной морозом земли,  своих  диких рабских вотчин,  своего
мрачного деспотизма от тяжелой пяты,  от тирании чужеземного захватчика,  он
понимал,  что Англия,  свободная страна, не может заставить своих сынов идти
на  соглашение  и  подчиниться  условиям  алчного,  бесчестного французского
владыки.  Когда время от времени с  полуострова приходили известия о военных
действиях Веллингтона,  олицетворения Англии на Пиренеях,  о его движении от
успеха к успеху,  об его действиях, обдуманных, неторопливых, но уверенных и
упорных,  когда  Мур  читал  на  страницах газет собственные сообщения лорда
Веллингтона,  документы,  написанные Скромностью под диктовку Истины,  он  в
глубине души  понимал,  что  на  стороне британских войск  стоит бдительная,
выносливая,  подлинная,  а не показная сила, которая в конечном счете должна
принести победу своей стране.
     В конечном счете - да! Но до этого еще далеко, а к тому времени он сам,
фабрикант Мур,  будет раздавлен и мечты его развеются в прах.  Значит, нужно
думать только о себе, добиваться своего, взять в свои руки свою судьбу.
     И он так рьяно защищал свои интересы,  что это вскоре привело к разрыву
отношений  между  ним  и   старым  тори,   его  приятелем-священником.   Они
поссорились при  встрече,  затем  обменялись ядовитыми письмами  в  газетах;
Хелстоун назвал Мура якобинцем и  перестал бывать у  него,  не  разговаривая
даже при случайных встречах;  он также весьма решительно потребовал от своей
племянницы  прекратить  знакомство  с  обитателями лощины  и  отказаться  от
занятий французским языком.
     "Скверный и  легкомысленный язык,  -  добавил он.  -  Да и вся хваленая
французская литература тоже  скверная и  легкомысленная,  очень  вредная для
женского ума.  И  кто  только ввел эту глупую моду учить женщин французскому
языку,  - заметил он мимоходом. - Он им вовсе не нужен; это то же самое, что
кормить  рахитичного ребенка  кашицей на  воде;  Каролине незачем заниматься
французским языком и поддерживать знакомство со своими родственниками -  это
опасные люди!"
     Хелстоун ожидал возражений,  даже слез.  Его  мало интересовали чувства
Каролины;  однако он смутно догадывался,  что она любит бывать у Муров и что
ее  радуют редкие визиты Роберта.  От  него  не  укрылось,  что  если Мелоун
заходил провести у  них  вечер  и  всячески старался занять  и  развлечь его
племянницу,  -  дергал за уши почтенную черную кошку, любившую поваляться на
скамеечке у  ног своей хозяйки,  или же,  выйдя в  сад с  охотничьим ружьем,
принимался,  пока  не  стемнело,  палить по  сарайчику,  не  забыв при  этом
оставить все  двери в  доме  распахнутыми настежь,  с  тем  чтобы ежеминутно
забегать,  шумливо сообщая о своем попадании в цель или промахе, - Каролина,
невзирая  на  эти  увлекательные забавы,  старалась  незаметно ускользнуть и
скрывалась у себя в комнатке до самого ужина. Напротив, стоило зайти к ним в
гости Муру,  который не заигрывал с  кошкой,  разве только брал ее на колени
или позволял ей влезать к  себе на плечи и  с  мурлыканием тереться мордой о
его щеки,  не оглушал обитателей дома ружейной пальбой, от которой в воздухе
разливался едкий запах пороха,  не  шумел и  не  хвастал,  как эта же  самая
Каролина не покидала гостиной и,  по-видимому, находила большое удовольствие
в шитье подушечек и вязанье носков для благотворительных корзин.
     Она  держалась всегда  очень  скромно,  и  Роберт  не  обращал  на  нее
внимания,  лишь изредка заговаривая с ней; но мистер Хелстоун не принадлежал
к  числу  добродушных пожилых  дядюшек,  которых  легко  провести;  он  умел
смотреть в оба и однажды увидел их в минуту расставания.  Он заметил, как их
взгляды встретились всего лишь  на  мгновение;  всякого другого растрогал бы
этот взгляд, в котором не было ничего предосудительного и светилась радость;
то  не был многозначительный взгляд двух сговаривающихся любовников -  между
ними ведь не  существовало любовной тайны;  не было в  нем ни лукавства,  ни
хитрости;  только взгляд Мура сказал Каролине,  что  у  нее  ясные,  кроткие
глаза,  а глаза Каролины выразили восхищение его смелым,  открытым взглядом;
каждый из  них  по-своему любовался другим:  Мур слегка улыбнулся,  Каролина
слегка покраснела. Хелстоун чуть не набросился на них, так ему стало досадно
- но почему же?  В этом,  пожалуй,  он и сам не отдавал себе отчета, однако,
будь его  воля в  эту минуту,  он,  кажется,  отхлестал бы  Мура хлыстом,  а
Каролине надрал уши.  Если бы его спросили,  чем они заслужили такое суровое
наказание,  он  разразился бы  яростной речью  против  кокетства и  любовных
шашней и поклялся бы, что не допустит в своем доме подобных глупостей.
     Все эти соображения вместе с причинами политического характера склонили
Хелстоуна  к  мысли  о  необходимости разлучить  молодых  родственников.  Он
объявил  Каролине о  своем  решении однажды вечером,  когда  она  сидела  за
работой у окна в гостиной и свет лампы падал прямо на нее.  Он заметил,  что
она выглядит бледнее и  смирнее обычного;  не  ускользнуло от его внимания и
то,  что за последние три недели она ни разу не произнесла имени Мура,  да и
сам он перестал бывать у них в доме.  У Хелстоуна зародилось подозрение - уж
не встречаются ли они тайно? Недолюбливая женщин, он всегда подозревал их во
всяческих кознях и  считал,  что  за  ними  нужен глаз да  глаз.  Тоном,  не
допускающим возражений,  он потребовал от нее прекратить ежедневные визиты к
Мурам;  он ожидал,  что она вздрогнет,  что ее взор выразит мольбу;  да, она
слегка вздрогнула, но не подняла глаз от работы.
     - Ты слышала, что я сказал? - спросил он.
     - Да, дядя.
     - Я надеюсь, ты меня послушаешься?
     - Конечно, дядя.
     - И  чтобы не  было  никаких записочек,  никакого общения между тобой и
Гортензией. Убеждения этой семьи мне не нравятся; они - якобинцы!
     - Хорошо, - негромко ответила Каролина.
     Итак,  она послушна его воле.  Румянец обиды не залил ее щеки, слезы не
навернулись на  глаза;  ее  сумрачно-задумчивое лицо не  дрогнуло;  да,  она
покорилась.
     И  покорность эта шла из  самого сердца;  требование дяди совпало с  ее
собственным желанием,  -  посещения домика стали для нее тягостны. Там ее не
ждало ничего,  кроме разочарования;  любовь и надежда покинули это маленькое
обиталище вместе с  Робертом,  который в нем почти не показывался.  Когда же
Каролина  спрашивала о  кузене,  -  впрочем,  очень  редко,  ибо  стоило  ей
произнести его имя, как лицо ее вспыхивало, - ей отвечали, что его нет дома,
что он  занят делами.  Гортензия с  тревогой говорила,  что он  убивает себя
непосильным  трудом;  он  буквально  переселился в  свою  контору,  и  редко
случалось, чтобы он пообедал дома.
     Каролина могла видеть Роберта только в  церкви,  но и там она старалась
не  смотреть на  него.  Вместе  с  радостью это  причиняло ей  слишком много
душевной боли,  вызывало слишком много  лишних  волнений;  ведь  теперь  она
понимала, что ей не на что надеяться.
     Но вот в одно пасмурное дождливое воскресенье, когда в церкви было мало
прихожан и  отсутствовали некие дамы,  чьих нескромных глаз и острых язычков
Каролина особенно побаивалась,  она позволила себе взглянуть в  ту  сторону,
где  обычно сидел Роберт,  и  задержать на  нем взгляд.  Он  сидел там один,
Гортензия не решилась выйти из опасения,  что дождь может испортить ее новую
весеннюю  шляпку.  В  продолжение всей  проповеди Мур  сидел  неподвижно,  с
невеселым,  отсутствующим видом,  скрестив руки  на  груди и  опустив глаза.
Когда он бывал угрюм,  лицо его казалось темнее, чем при хорошем настроении;
вот и  сегодня его щеки и лоб были особенно смуглыми,  землистыми.  Каролина
инстинктивно поняла, всматриваясь в это сумрачное лицо, что мысли его заняты
совсем незнакомыми ей  и,  видимо,  не  очень приятными делами;  они  витают
где-то далеко не только от нее самой, но и от всего, что ей понятно и близко
и о чем им случалось беседовать друг с другом. Мура отделяли от нее интересы
и обязанности, недоступные ее пониманию.
     Каролина задумалась о  его  взглядах,  его  жизни,  его невзгодах,  его
судьбе;   старалась  постигнуть  смысл   таинственного  слова  "коммерческая
деятельность",  о  которой  имела  лишь  самое  поверхностное представление,
уяснить  себе  ее  сложности,  обязательства,  требования,  связанную с  ней
ответственность;  старалась  увидеть  себя  на  месте  "делового  человека",
понять,  что он чувствует,  к чему стремится; ей хотелось разглядеть жизнь в
ее подлинной сущности,  а  не в романтическом свете.  Напряженно думая,  она
уловила,  как ей казалось,  кое-какие проблески истины,  и в ней пробудилась
смутная надежда -  этот слабый луч  света может помочь ей  найти путь к  его
душе.
     "И в самом деле, - заключила она, - духовный мир Роберта совсем иной; я
думаю только о нем,  ему же некогда думать обо мне, он занят важными делами;
одно только чувство владело моим сердцем за последние два года - любовь. Она
жила в нем постоянно, никогда не угасая; совсем иные мысли занимают его ум и
руководят его поступками.  Но вот он встает, сейчас уйдет из церкви - служба
ведь уже окончилась;  посмотрит ли он в мою сторону?  Нет,  не захотел -  ни
одного раза не взглянул он на меня;  это тяжело, - ведь один ласковый взгляд
сделал бы меня счастливой на весь день,  но -  увы! - он не подарил мне его.
Вот он и ушел;  странно даже, как может болеть сердце из-за того, что кто-то
на тебя не взглянул!"
     Когда  Мелоун,  по  своему обыкновению,  зашел провести со  священником
воскресный вечер,  Каролина после чая поспешила удалиться к  себе в комнату,
где в  камине пылал веселый огонь,  разведенный заботливыми руками Фанни,  -
ведь на дворе было сыро и ветрено.  Что оставалось ей делать,  как не думать
все об  одном и  том же,  сидя в  четырех стенах своей комнаты,  в  тишине и
одиночестве? Каролина бесшумно шагала взад и вперед по ковру, опустив голову
и  скрестив руки на  груди.  Ей  не  сиделось на  месте;  лихорадочные мысли
теснились у нее в голове; необычное возбуждение овладело ею.
     Тишина царила в  комнате,  как и  во всем доме;  двойная дверь кабинета
священника не пропускала голоса мужчин. Служанки сидели на кухне за книгами,
которые, как сказала им их юная госпожа, можно читать и в воскресенье. Перед
ней самой на  столе лежала столь же нравоучительная книга,  однако она ее не
читала.  Всевозможные мысли волновали ее,  и она не могла сосредоточиться на
благочестивых рассуждениях - они оставались для нее непонятными.
     В ее памяти всплывали воспоминания о встречах с Муром:  зимние вечера у
пылающего камина;  знойный день,  проведенный вместе в  лесной глуши Наннли;
прелестные картины ласковой весны и золотой осени,  когда они,  сидя рядом в
рощице,  раскинувшейся  по  склону  лощины,  прислушивались к  зову  майской
кукушки или  вкушали дары сентября:  орехи и  спелые ягоды черной смородины.
Каким  удовольствием было  для  нее  собирать поутру эти  лесные лакомства в
корзиночку,  заботливо  прикрывать листьями  и  цветущими веточками и  потом
угощать Мура,  передавая ему ягоду за ягодой, орех за орехом, подобно птице,
кормящей своего птенца!
     Роберт стоял перед ней как живой:  она ясно слышала его голос,  ощущала
прикосновение его  ласковых рук.  Но  эти  призрачные видения былой  радости
вскоре развеялись:  лицо расплылось, голос замер; рука, сжимавшая ее пальцы,
растаяла,  а  на  лоб,  где  его губы только что запечатлели теплый поцелуй,
теперь, казалось, упала холодная капля дождя.
     Из  зачарованного  мира  она  вернулась  к   действительности;   вместо
привольного июньского леса увидела свою тесную комнатку; вместо пения птиц в
густой листве различила,  как  дождь хлещет в  окно;  вместо шелеста теплого
южного ветерка услышала завывание мрачного восточного ветра,  и  с ней рядом
был уже не друг,  а ее собственная смутная тень, падавшая на стену; эта тень
в  своих  очертаниях представила ей  поникшую фигуру с  опущенной как  бы  в
тяжком раздумье головой,  и  Каролина отвернулась от  нее;  в  полном унынии
опустилась  она  на  стул  и  принялась  рассуждать сама  с  собой.  "Весьма
вероятно,  что я  проживу лет до  семидесяти,  -  здоровье у  меня как будто
хорошее;  значит,  передо мной еще целых полвека.  Чему же отдать свои силы?
Чем заполнить время,  лежащее между сегодняшним днем и  моим смертным часом?
По-видимому,  я не выйду замуж, Роберту я не нужна, - значит, мне не суждено
иметь  любимого мужа,  заботиться о  своих  детях.  До  последнего времени я
надеялась,  что  меня  ждет  обычная женская доля  жены и  матери,  что  это
составит смысл моей жизни и ничего другого мне не придется искать; но теперь
мне ясно,  что этого не будет,  что я останусь в девушках, увижу, как Роберт
женится на другой,  на богатой;  а  я никогда не выйду замуж.  Для чего же я
создана? Где мое место в жизни?"
     Она вздохнула и продолжала думать: "Теперь я понимаю: над этим вопросом
задумываются все  старые девы.  Правда,  кое-кто  решает его  за  них весьма
просто:  "Ваша участь -  делать добро,  помогать людям". В какой-то мере это
правильно и,  главное, очень удобно для тех, кто это проповедует; есть люди,
склонные считать,  что их  ближние обязаны посвящать им  свои заботы и  свою
жизнь, они же вознаградят их одними восхвалениями, называя добродетельными и
благочес