эри Кейв, он не мог забыть безответной
любви своей юности,  а  узнав,  что Хелстоун не  любил и,  быть может,  даже
оскорблял ту,  которая была  ему  так  дорога,  Йорк проникся к  нему жгучей
неприязнью.
     О   причине  и   силе   этой  неприязни  мистер  Хелстоун  лишь  смутно
догадывался;  он не знал,  как сильно Йорк любил Мэри Кейв,  что пережил он,
потеряв  ее;   вдобавок  ходившие  на  его  счет  слухи  не  достигали  ушей
священника. Он предполагал, что его с Йорком разделяли только политические и
религиозные разногласия, и знай он подоплеку этой неприязни, никакая сила не
заставила бы его переступить порог дома своего бывшего соперника.


     Мистер Йорк оставил Мура в  покое,  и  разговор перешел на  более общие
темы,  порой, однако, вновь сбиваясь на спор. Тревожное положение в стране и
частые  случаи  нападения на  фабрики в  здешних краях  давали  собеседникам
обильную пищу  для  подобных споров,  тем  более  что  все  трое  по-разному
смотрели на происходящее:  Хелстоун считал хозяев пострадавшими, а рабочих -
безрассудными;  он осуждал недовольство властями,  охватившее население, так
же  как  растущее  нежелание народа  терпеливо сносить  неизбежное,  по  его
мнению,  зло;  он требовал крутых мер со стороны правительства,  беспощадных
приговоров смутьянам и  в  случае  необходимости быстрого применения военной
силы.
     Мистер  Йорк  спрашивал,  насытят  ли  эти  строгие насильственные меры
голодных,  дадут ли работу тем,  кто безуспешно ее ищет,  и  с  негодованием
отвергал идею неизбежности зла;  он  говорил,  что  чаша терпения народа уже
полна и  что сопротивление в  наши дни стало гражданским долгом;  утверждал,
что  широко  распространенный дух  недовольства властями -  весьма  отрадное
знамение  нашего  времени;  да,  фабрикантам приходится  сейчас  трудно,  но
виновато  в   этом  их  собственное  "растленное,   продажное  и   кровавое"
правительство.  Всему виной безумцы,  подобные Питту{48},  дьяволы, подобные
Каслри,  злобные болваны,  подобные Персевалю,  -  вот они тираны, проклятье
Англии,  губители ее  торговли.  Это  их  тупое упорство в  ведении ничем не
оправданной,  безнадежной, разорительной войны завело страну в тупик; это их
непомерные налоги  и  позорные Приказы Совета  камнем  висят  на  шее  нашей
страны; и за это они заслуживают осуждения и виселицы.
     - Но что толку говорить?  -  вопрошал Йорк.  - Нет никакой надежды, что
доводы разума будут услышаны в стране, угнетаемой королями, попами и пэрами,
в  стране,  где номинальный монарх -  умалишенный,  а  подлинный правитель -
беспринципный распутник{48};  где  терпят такое  издевательство над  здравым
смыслом,    как   наследственные   законодатели,    такую   нелепость,   как
епископы-законодатели,  где  благоговейно почитают  государственную церковь,
разжиревшую,   проникнутую  духом  нетерпимости  и   злоупотребляющую  своей
властью,  где  держат  постоянную армию  и  целое  полчище  попов-тунеядцев,
которые со своими нищими семьями обирают страну.
     Тут мистер Хелстоун поднялся и,  надев свою широкополую шляпу, ответил,
что   ему   случалось  два-три  раза  в   жизни  встречать  людей,   которые
придерживались подобного образа мыслей до  тех  пор,  пока они были здоровы,
полны  сил  и  преуспевали.  Но,  добавил  он,  грядет  час,  "когда  стражи
содрогнутся; когда узрят они перст всевышнего и страх встанет у них на пути;
это время будет временем испытания для вождя анархии и мятежа, врата религии
и порядка";  был случай,  когда его,  священника Хелстоуна,  призвали, чтобы
прочесть молитвы,  предназначенные церковью для  болящих,  -  прочесть их  у
изголовья  несчастного  умирающего,  одного  из  самых  лютых  врагов  нашей
религии;  и он увидел,  как тот,  охваченный раскаянием, жаждал найти путь к
покаянию и  не  мог этот путь найти,  хотя искал его усердно,  со слезами на
глазах.  Вот он и  считает своим долгом напомнить мистеру Йорку о  том,  что
всякое богохульство -  это  смертный грех и  что  наступит когда-нибудь день
Страшного суда.
     Да,  мистер Йорк тоже верит,  что  наступит когда-нибудь день Страшного
суда,  иначе  как  же  будет  воздано  по  заслугам всем  негодяям,  которые
торжествуют  в   этом   мире,   безнаказанно  разбивают   невинные   сердца,
злоупотребляют незаслуженными привилегиями,  позорят  свое  высокое  звание,
вырывают изо рта у бедняка кусок хлеба, подавляют своим высокомерием честных
людей  и  подло  раболепствуют перед знатными господами.  Когда же  будет им
отплачено той же монетой?
     - И вот,  - говорил Йорк, - когда я готов был пасть духом при виде зла,
торжествующего на этой нечестивой,  мерзкой планете,  я  брал в  руки вон ту
книгу, - он указал на стоявшую в книжном шкафу библию, - наугад открывал ее,
и  мне неизменно попадалось изречение,  как бы светившееся сернистым голубым
пламенем.  И мне становилось ясно, - утверждал Йорк, - что ожидает в будущей
жизни  иных  из  нас,  словно ангел  с  большими белыми крыльями появился на
пороге и возвестил мне это.
     - Сэр,  - ответил Хелстоун со всем достоинством, на какое был способен,
- высокая мудрость человека состоит в том, чтобы познавать самого себя и тот
предел, куда он направляет стопы свои.
     - Да,  да,  но вспомните,  мистер Хелстоун.  Невежество было унесено от
самых врат небесных и брошено у врат ада на склоне горы.
     - Но я помню также,  мистер Йорк,  что слепая Гордыня,  не видя дороги,
рухнула  в  глубокую пропасть,  вырытую князем  тьмы,  чтобы  завлекать туда
тщеславных дураков, и разбилась вдребезги.
     Тут Мур,  который,  не принимая участия в споре,  давно прислушивался к
нему  с  любопытством беспристрастного свидетеля,  -  ибо  его  равнодушие к
политике,  так  же  как  и  к  досужей болтовне соседей,  позволяло ему быть
беспристрастным судьей в подобного рода перепалках, - счел нужным вмешаться:
     - Хватит вам оскорблять друг друга и  доказывать,  как искренне вы друг
друга ненавидите и  презираете.  Что  касается меня,  то  вся  моя ненависть
направлена против негодяев, переломавших мои машины, и ее не осталось ни для
моих  приятелей,  ни  тем  более для  столь смутных понятий,  как  вера  или
правительство.  Но должен вам сказать,  джентльмены,  вы оба показали себя в
весьма  невыгодном свете.  Я  не  решаюсь провести ночь  под  крышей  такого
бунтовщика и богохульника, как вы, мистер Йорк; боюсь я и возвращаться домой
вместе с таким жестоким, деспотичным священником, как вы, мистер Хелстоун.
     - Я-то во всяком случае ухожу,  -  мрачно заявил священник.  - Поедемте
вместе, если хотите, или оставайтесь - как вам угодно.
     - Нет,  совсем не "как угодно".  Он тоже отправится с  вами,  -  заявил
Йорк.  -  Уже за полночь;  а  у меня в доме никому не позволено засиживаться
позднее. Ступайте оба.
     Он позвонил в колокольчик.
     - Сара, - сказал он вошедшей служанке, - выпроводи людей из дома, запри
дверь и ложись спать.  А вы,  джентльмены,  пожалуйте уходите, - добавил он,
обращаясь к гостям.
     Он посветил им, пока они шли к выходу, и чуть ли не вытолкал их вон.
     На  дворе они увидели своих людей,  тоже спешно выгнанных из  кухни;  у
ворот стояли их лошади; они сели верхом и поехали, Мур, посмеиваясь над тем,
как бесцеремонно их выставили за дверь, а Хелстоун - сердясь и негодуя.


        "ГЛАВА V"

                               Домик в лощине

     Когда  Мур  проснулся  на  следующее утро,  хорошее  настроение еще  не
покинуло его.  Он вместе с Джо Скоттом переночевал на фабрике,  соорудив для
себя  ложе  из  всех  подходящих предметов,  какие  оказались  под  рукой  в
различных уголках конторы.  Хозяин  -  всегда ранняя пташка -  на  этот  раз
поднялся раньше обычного;  одеваясь,  он  даже принялся напевать французскую
песенку и разбудил Джо.
     - Да вы, я вижу, не унываете, хозяин?
     - Ничуть,  mon  garcon,  что  означает "дружище",  -  вставай-ка  и  ты
поживее,  и пока мы с тобой будем обходить фабрику, до начала работы я успею
посвятить тебя в свои планы.  У нас все-таки будут машины, Джозеф: слыхал ли
ты что-нибудь о Брюсе?{51}
     - И о пауке? Слыхал, как же; я читал историю Шотландии и знаю ее небось
не хуже вашего; вы хотите сказать - не уступим?
     - Вот именно.
     - Любопытно,  а  много  в  ваших краях таких вот  упорных,  как  вы?  -
осведомился Джо, складывая и убирая в угол свою временную постель.
     - В моих краях? А где же это - мои края?
     - Как же! Франция - разве нет?
     - Ну уж нет!  Правда,  Франция завладела Антверпеном, где я родился, но
это еще не делает меня французом!
     - Значит, Голландия?
     - Тоже нет. Я не голландец; ты путаешь Антверпен с Амстердамом.
     - Так Фландрия?
     - Что  ты  выдумываешь,  Джо!  Какой я  фламандец!  Разве у  меня  лицо
фламандца?   Нескладный  нос  картошкой,   низкий,  словно  срезанный,  лоб,
водянистые глаза a fleur de tete*?  Или я коротконогий толстяк,  как все эти
фламандцы?  Впрочем,  ты  и  представления не  имеешь,  как  они  выглядят -
нидерландцы.  Нет,  Джо,  я уроженец Антверпена,  так же как и моя мать,  но
родом она была из Франции, вот почему я и говорю по-французски.
     ______________
     * Навыкате (франц.).

     - Зато отец ваш был йоркширцем,  -  значит,  и вы немного йоркширец; да
оно и  видно,  что вы  нам сродни,  вам только бы наживать денежки да идти в
гору!
     - Джо,  ты просто наглец!  Правда,  такой тон для меня не новость.  И в
Бельгии рабочие держатся очень развязно с хозяевами,  то есть я хочу сказать
brutalement, что, пожалуй, вернее всего перевести как "грубо".
     - Что ж, у нас тут принято говорить, что думаешь, без обиняков! Молодые
священники  и  большие  господа  из  Лондона  иной  раз  поражаются на  нашу
неотесанность, а мы и рады подразнить их; смешно смотреть, как они негодуют,
закрывают глаза и  разводят руками,  словно им  выворачивает душу,  да так и
сыплют словами: "Ужас! Вот дикари! До чего же грубы!"
     - Вы и есть дикари, Джо. Что ты думаешь, вы здесь образованные?
     - Не  то  чтобы очень,  но кое-что знаем!  Мне сдается,  рабочий люд на
севере посмышленее, да и посметливее этих пахарей-южан. Ремесло отточило нам
мозги;  а  механикам вроде меня и подавно приходится шевелить мозгами;  сами
знаете,  что значит следить за машинами, - вот я уже и навострился; если мне
что не понятно,  я стараюсь дойти своим умом, и бывает, соображу что к чему;
да и  почитать я охотник -  интересуюсь,  что наши правители думают делать с
нами и  для нас;  а есть у нас и посмышленее меня!  Среди тех же замасленных
парней и красильщиков, измазанных краской, найдется немало толковых, что и в
законах разбираются не хуже вас и старого Йорка и,  уж конечно,  лучше этого
слюнтяя,  Кристофера Сайкса из Уинбери, или того же долговязого, хвастливого
болтуна - ирландского Питера, помощника Хелстоуна.
     - Знаю, Джо, ты считаешь себя умником!
     - Н-да,  меня не проведешь, разберу что к чему, да и подходящего случая
не упущу;  я  половчее тех,  кто считает меня за низшего.  Что толковать,  в
Йоркшире у нас много таких, как я, а есть и получше меня.
     - Ну, разумеется - ты великий человек, ты просто самородок. Но вместе с
тем  ты  наглец  и  самодовольный болван;  если  ты  понахватался  кое-каких
начатков практической математики да,  глядя в красильный чан, усвоил в химии
кое-какие азы,  тебе еще не стоит считать себя каким-то непризнанным ученым.
Ни к  чему также спешить с  выводом,  что если в торговом деле не всегда все
идет гладко и ваш брат, рабочий, остается иной раз без работы и куска хлеба,
то значит,  все вы мученики и  весь образ правления в нашей стране никуда не
годен.  И  незачем вбивать себе в  голову,  что  добродетель ютится только в
хижинах и  никогда не заглядывает в каменные дома;  должен признаться,  меня
раздражает эта ерунда,  -  уверяю тебя,  род людской везде одинаков, будь то
под  соломенной кровлей  или  черепичной крышей,  в  каждом  живом  существе
перемешаны и  пороки и  добродетели,  а  уж  чего больше -  это определяется
отнюдь не  званием или положением;  мне приходилось встречать негодяев среди
богатых,   и  бедных,   и  среди  людей  среднего  достатка,  которые  умеют
довольствоваться малым.  Но вот уже и шесть часов! Хватит болтать, Джо, пора
звонить в колокол!
     Была  середина февраля:  в  шесть часов заря  едва занималась,  под  ее
бледными лучами плотный мрак ночи редел,  переходя в полупрозрачную молочную
мглу.  В  это  утро заря была особенно бледной:  восток не  заалел,  розовое
сияние  не  согрело  его.  День  медленно поднимал веки,  мутным  и  скучным
взглядом окидывал холмы,  и вам уже не верилось, что может выглянуть солнце,
что его не загасил ночной ливень.  Дыхание утра было таким же холодным,  как
его лик.  Сырой ветер разгонял ночные тучи,  и  когда они разошлись,  глазам
открылся тускло-серебристый круг,  опоясавший горизонт, и застланный пеленой
тумана небосвод.  Дождь перестал,  но  земля была еще совсем мокрая,  лужи и
ручейки набухли от воды.
     Окна фабрики засветились, колокол зазвонил - и вот уже начали сбегаться
детишки;  будем надеяться, что в спешке они не успели очень прозябнуть в это
неприветливое утро;  но, быть может, оно показалось им не особенно суровым -
они ходили на фабрику и в ливень, и в метели, и в трескучие морозы.
     Мур стоял у ворот,  считал их и пропускал во двор;  тем, кто опаздывал,
он делал замечание, а Джо Скотт, со своей стороны, добавлял два-три словечка
покрепче,  когда они входили в цех;  однако ни хозяина,  ни старшего мастера
нельзя было  упрекнуть в  излишней суровости;  ни  тот,  ни  другой не  были
грубыми или жестокими людьми,  хотя такое впечатление и могло создаться, ибо
один опоздавший рабочий был оштрафован; Мур тут же у ворот взял с него пенни
и предупредил, что в следующий раз взыщет вдвое.
     В  подобных случаях правила,  разумеется,  необходимы,  и понятно,  что
чересчур  строгие  и  жестокие хозяева  вводят  у  себя  чересчур строгие  и
жестокие правила,  иногда даже и бесчеловечные, как это бывало в описываемое
время;  но  хоть я  и  показываю характеры,  далекие от совершенства (каждое
лицо,  выведенное в этом романе, будет страдать кое-какими недостатками, ибо
перо мое отказывается рисовать идеальные образы),  однако я  не ставлю своей
задачей показывать совсем уж  скверных,  порочных людей.  Истязателей детей,
мучителей и  тиранов я препоручаю ведению тюремщиков:  романист же вправе не
пятнать страниц своей книги описанием их позорных деяний.
     Итак,  я  не  стану  терзать моего  читателя,  поражая его  воображение
рассказами о бичеваниях и побоях,  но рада буду сообщить ему, что ни Мур, ни
его  старший мастер ни  разу  не  ударили ребенка,  из  числа  работавших на
фабрике.  Правда,  Джо однажды высек собственного сына за ложь и упорство во
лжи; однако, будучи, как и его хозяин, человеком уравновешенным, спокойным и
благоразумным, предпочитал избегать телесных наказаний.
     Мур бродил по фабрике,  заходя то в красильню, то на фабричный двор, то
на  товарный склад до  тех пор,  пока не  рассвело.  Но вот наконец взошло и
солнце,  -  бледное,  бесцветное, словно ледяной шар, - оно показалось из-за
темного гребня холма,  слегка посеребрило тускло-свинцовый край плывшего над
холмом облака к  словно нехотя заглянуло во все концы той лощины,  или узкой
долины,  за  которой мы  с  вами  наблюдаем.  Пробило восемь часов;  огни на
фабрике погасли; прозвучал сигнал к завтраку; дети, освободясь на полчаса от
своего тяжкого труда,  принялись за еду:  в корзиночках у них был хлеб,  а в
маленьких жестянках - кофе. Будем надеяться, что этот скудный завтрак утолит
их голод, и очень жаль, если это не так.
     Теперь наконец Мур покинул фабричный двор и направился к своему жилищу.
Оно было расположено недалеко от фабрики,  но живая изгородь и насыпь по обе
стороны  дорожки придавали ему  вид  уединенного,  тихого  уголка.  Это  был
небольшой, чисто выбеленный домик с зеленым крыльцом; возле него, так же как
и  под  окнами,  вытянулись тонкие коричневые стебли вьющихся растений,  еще
совсем голые,  но обещавшие одеться к  лету пышной листвой и цветами.  Перед
домом расстилалась лужайка,  были  разбиты цветочные грядки,  на  их  темных
полосах кое-где  в  укромных уголках из  земли уже пробивались первые ростки
подснежника и  изумрудно-зеленого крокуса.  Весна в  этом году была поздняя;
зима  была  суровой и  затяжной,  последний снег  сошел  только перед ливнем
прошлой ночью,  и  отдельные его клочья еще тускло белели кое-где на склонах
холмов и  на  их вершинах;  на лужайке,  на пригорках и  под живой изгородью
трава была не сочно-зеленой, но блекло-желтой. Позади домика возвышались три
стройных  дерева,  не  особенно раскидистых,  но  так  как  у  них  не  было
соперников,  то и  они радовали взгляд и хоть немного украшали садик.  Таким
было жилье Мура;  это  уютное гнездышко,  созданное для тихих радостей,  для
созерцательной  жизни,   показалось  бы   тесным   человеку   энергичному  и
честолюбивому.
     Скромное,  приятное жилье это,  очевидно,  не слишком привлекало к себе
владельца; не входя в дом, Мур взял из-под навеса лопату и принялся работать
в  саду.  С  четверть часа  он  копал землю,  когда вдруг отворилось окно  и
женский голос окликнул его:
     - Eh bien! Tu ne dejeunes pas ce matin?*
     ______________
     * Ты что же, решил сегодня не завтракать? (франц.)

     Мур  ответил  тоже  по-французски,   и  дальнейшая  беседа  между  ними
продолжалась на том же языке; однако я предпочитаю перевести тебе, читатель,
их разговор.
     - А завтрак готов, Гортензия?
     - Конечно, уже с полчаса, как он тебя ждет.
     - И я тоже жду; я голоден как волк.
     Бросив  лопату,  Мур  поднялся на  крыльцо и  узким  коридором прошел в
маленькую столовую,  где был уже приготовлен завтрак - кофе, хлеб с маслом и
отнюдь не  английское блюдо  -  пареные груши.  За  столом хозяйничала дама,
только что  беседовавшая с  ним.  Я  хочу описать ее,  прежде чем продолжать
повествование.
     Эта особа высокого роста, в меру полная, выглядела чуть постарше Мура -
ей было лет тридцать пять;  у  нее были очень темные волосы,  накрученные на
папильотки, румяные щеки, короткий нос и черные глазки-бусинки. Нижняя часть
лица казалась тяжеловатой в  сравнении с  верхней,  так как у нее был низкий
лоб, изрезанный морщинами; выражение лица не то чтобы злое, однако несколько
недовольное; в ее внешности было нечто забавное и вместе с тем раздражающее.
Особенно нелепым был  ее  костюм -  полотняная кофта  в  полоску и  короткая
шерстяная юбка, открывавшая до щиколоток не слишком изящные ноги.
     Читатель,  тебе,  конечно, показалось, что я вывела перед тобой неряху?
Вовсе нет. Гортензия Мур (она приходилась Муру сестрой) была хозяйственной и
аккуратной  женщиной;  юбка,  кофта  и  папильотки  составляли  ее  домашний
утренний наряд, в котором она привыкла до полудня "заниматься хозяйством" на
родине.  Она  не  считала обязательным для себя одеваться на  английский лад
только потому, что вынуждена была жить в Англии; сохраняя верность старинным
бельгийским модам, она ставила себе это в заслугу.
     Мадемуазель была  самого  высокого  мнения  о  своей  особе,  и  нельзя
утверждать,  чтобы такое мнение было совершенно незаслуженным,  - кое-какими
хорошими и  даже  ценными  качествами она  обладала.  Однако  она  несколько
преувеличивала  ценность  этих  качеств,   не   придавая  никакого  значения
сопровождавшим их недостаткам. Вам не удалось бы убедить ее в том, что она -
женщина  ограниченная,  не  свободная от  предрассудков,  мелочно обидчивая,
слишком носится со своей собственной персоной, со своим достоинством, а ведь
это  было  именно  так.  Но  когда  никто  не  оспаривал  ее  притязаний  на
изысканность и  не  оскорблял ее  предрассудков,  она  становилась доброй  и
дружелюбной