лненный птицей:  здесь и
индюшки   со   своими   индюшатами,   и   павы   со   своими   птенцами,   и
жемчужно-крапчатые  цесарки,   и  всевозможные  голуби  -   белые,  сизые  и
коричневые с  красными хохолками.  Ну  как  тут  удержаться?  Шерли  бежит в
кладовую за булкой,  возвращается и,  стоя на пороге,  начинает разбрасывать
крошки,  а  вокруг  весело  гомонят  и  толкутся  ее  раскормленные пернатые
вассалы.  Джон возится в  конюшне;  с  ним  тоже надо поговорить,  а  заодно
взглянуть  на  свою  кобылу.   Пока  Шерли  похлопывает  и  поглаживает  ее,
возвращаются коровы для  дойки,  а  это  тоже  очень  важно;  хозяйка должна
остаться и  сама за  всем присмотреть.  А  вдруг окажется,  что какая-нибудь
мамаша  отгоняет  бедного  теленочка-сосунка,   -  так  ведь  бывает,  когда
рождаются двойняшки!  Джон  должен  показать их  мисс  Килдар,  позволить ей
покормить  несчастненьких  из  собственных  рук,   -   разумеется,  под  его
заботливым наблюдением.  Тем  временем Джон задает всяческие вопросы о  том,
что  ему делать с  таким-то  "клином",  с  таким-то  "лужком" и  с  таким-то
"островком". Приходится хозяйке надевать широкополую соломенную шляпу и идти
вместе с ним к перелазу в ограде и дальше вдоль живой изгороди, чтобы решить
эти вопросы прямо на  месте,  когда такой-то "клин",  "лужок" или "островок"
будет  у  нее  перед глазами.  Жаркий день  сменяется мягким вечером;  Шерли
возвращается в дом лишь к позднему чаю, а после чая она обычно уже не шьет.
     После чая Шерли читает,  а когда в ее руках книга, она становится столь
же  усидчивой,  сколь  была  непоседлива,  когда держала в  руке  иглу.  Она
устраивается на  скамеечке для  ног или просто на  ковре возле кресла миссис
Прайор -  так она привыкла с детства учить уроки, а старые привычки остаются
у  нее надолго.  Рядом с  нею всегда оказывается Варвар с  его рыжей львиной
шкурой  и  черной  мордой,  опущенной на  передние лапы,  могучие,  прямые и
мускулистые,  как у альпийского волка.  Одна рука хозяйки обычно покоится на
лохматой голове боготворящего ее  раба,  потому что стоит Шерли убрать руку,
как пес начинает недовольно ворчать.  Шерли целиком погружена в чтение;  она
не поднимет глаз,  не шевелится,  не говорит ни слова,  разве только вежливо
отвечает миссис  Прайор,  которая время  от  времени делает ей  укоризненные
замечания.
     - Дорогая,  зачем  вы  позволяете этой  огромной  собаке  ложиться  так
близко, она мнет вам край платья.
     - О, это простой муслин, завтра я могу надеть чистое.
     - Дорогая, мне бы хотелось, чтобы вы приучились читать, сидя за столом.
     - Я  как-нибудь попробую,  но  ведь гораздо удобнее делать то,  к  чему
привыкнешь.
     - Дорогая,  лучше бы вы отложили книгу, в комнате темно, и вы утомляете
глаза.
     - Что вы, миссис Прайор, нисколько! У меня глаза никогда не устают.
     Но  вот  наконец на  страницы падает  через  окно  бледный свет;  Шерли
поднимает голову:  это взошла луна.  Тогда она закрывает томик и  выходит из
комнаты.  Наверное,  ей  попалась хорошая книга,  потому что  она освежила и
согрела ее  сердце,  наполнила воображение новыми образами.  Тихая гостиная,
чистый камин и раскрытое окно, за которым распахивается вся ширь сумеречного
небосвода  с  торжествующей  "бледной  царицей  ночи",  восходящей  на  свой
небесный трон;  этого  более  чем  достаточно,  чтобы земля показалась Шерли
райским  садом,   а  жизнь  -   прекрасной  поэмой.  Спокойная,  глубокая  и
безграничная радость разливается по ее жилам,  радость чистая и недостижимая
для  людей,  ибо  дарована она  не  людьми;  это  чистый  дар  творца своему
созданию,  дар природы своей дочери.  Такая радость приобщает ее  к  царству
духов. Легко и бодро по изумрудным ступеням, по веселым холмам, среди зелени
и света она возносится на высоту, откуда ангелы смотрели на спящего Иакова в
Вефиле{341},  и  там глаза ее обретают зоркость,  душа раскрывается и  жизнь
предстает перед ней такой,  как ей хочется.  Нет,  даже не как ей хочется, -
Шерли ничего не успевает пожелать;  все вдруг само озаряется чудным сиянием,
стремительным и  пламенным;  оно  множит  свое  великолепие  быстрее  Мысли,
которой за ним не угнаться,  и быстрее Желания, которое не успевает облечься
в  слова.  Когда наступают минуты подобного экстаза,  Шерли не произносит ни
звука,  -  она замирает в безмолвии;  и если миссис Прайор в такое мгновение
пытается с ней заговорить,  Шерли просто выходит из комнаты и поднимается по
лестнице на полутемную галерею.
     Если  бы  Шерли не  была таким ленивым,  безрассудным и  невежественным
созданием,  она бы в  такие минуты,  наверное,  сразу взялась за перо или во
всяком  случае поспешила бы  это  сделать,  пока  воспоминания еще  свежи  в
памяти;  тогда  бы  она  уловила  и  закрепила свои  видения и  дала  бы  им
истолкование.  Если бы  она была хоть немного восприимчивее,  если бы у  нее
была  хоть чуть-чуть посильнее любовь к  собственности,  она  взяла бы  лист
бумаги  и  полностью описала своим  оригинальным,  но  ясным  и  разборчивым
почерком все,  что мы  здесь рассказывали,  эту песню,  пропетую для нее,  и
таким образом завладела бы тем,  что ей удалось создать.  Но она и ленива, и
безрассудна,  и  невежественна,  ибо  не  понимает,  насколько  редкостны  и
драгоценны ее видения, насколько своеобразны чувства. Она не знала, не знает
и  никогда  не  узнает  истинной ценности того  светлого источника,  который
струится в ее душе, не давая ей увянуть.
     Шерли смотрит на  жизнь легко;  это каждый может прочесть по ее глазам.
Разве не заполняет их ленивая нежность в часы хорошего настроения и разве не
сверкают в них молнии во время коротких вспышек гнева? Весь ее характер в ее
огромных серых  глазах;  чаще  всего  они  выражают безмятежное спокойствие,
насмешливую снисходительность,  лукавство, но стоит ее рассердить, - и в них
вспыхивают красные искры и прозрачная роса мгновенно превращается в пламя.
     В  конце  июля  мисс  Килдар  собиралась вместе  с  Каролиной совершить
поездку по Северному морю,  и  они бы поехали,  если бы как раз в  это время
Филдхед не подвергся внезапному нашествию: шайка благовоспитанных грабителей
осадила Шерли в  ее доме и  заставила сдаться на милость победителей.  Целая
семья -  дядя,  тетка и  две двоюродных сестры -  мистер,  миссис и две мисс
Симпсон из  поместья Симпсон-Гроув  нагрянули к  мисс  Килдар с  официальным
визитом.  Законы гостеприимства обязывали ее  сдаться,  что  она  и  сделала
довольно легко,  немало удивив этим Каролину,  которая знала,  как  быстро и
находчиво умеет  действовать Шерли,  когда  по-настоящему хочет  чего-нибудь
добиться.  Мисс  Хелстоун  даже  спросила подругу,  почему  она  так  охотно
смирилась.  Та  объяснила,  что не смогла устоять перед воспоминаниями:  еще
ребенком она прожила у Симпсонов целых два года. Каролина спросила, нравятся
ли ей ее родственники.  Шерли ответила,  что у нее нет с ними ничего общего.
Правда,  маленький Гарри Симпсон,  единственный сын Симпсонов, совершенно не
похожий на  своих сестер,  когда-то  ей  очень нравился,  но он не приехал в
Йоркшир, - во всяком случае пока еще не приехал.
     В  следующее воскресенье на скамье мисс Килдар в  Брайерфилдской церкви
появился  чистенький,  чопорный и  беспокойный пожилой  джентльмен,  который
беспрестанно поправлял очки и все время ерзал на месте, а с ним терпеливая и
безмятежная пожилая дама в  коричневом шелковом платье и две образцовые юные
леди образцового поведения,  в образцовых нарядах. Шерли среди них выглядела
не то черным лебедем,  не то белой вороной и  казалась весьма несчастной.  А
теперь оставим ее ненадолго в этом почтенном обществе и посмотрим, как живет
мисс Хелстоун.
     Каролина снова осталась совсем одна  в  унылом сером доме  при  церкви;
суматоха, вызванная приездом гостей, словно отпугнула ее от Филдхеда; она не
решалась встречаться с  Шерли на глазах ее блистательной родни.  С  утра она
одиноко бродила по уединенным тропинкам,  бесконечные, скучные дни проводила
одна в  тихой гостиной,  куда солнце после полудня уже не  заглядывало,  или
спускалась в беседку,  где оно сияло ярко,  но все же безрадостно, вспыхивая
лишь на  дозревающих ягодах красной смородины,  приникшей к  решетке,  да на
лепестках роз,  и  сидела там  в  своем  белом летнем платье недвижная,  как
мраморная  статуя.  Здесь  читала  она  старые  книги  из  библиотеки  дяди;
греческие и  латинские авторы были ей  недоступны,  а  весь набор английской
литературы почти целиком умещался на полке,  некогда отведенной для ее тетки
Мэри. Там было несколько старых дамских альманахов, в свое время совершивших
со   своей  владелицей  морское  путешествие,   повидавших  бурю  и   потому
испещренных  пятнами   соленой  воды;   несколько  сумасшедших  методистских
журналов,  наполненных всяческими чудесами,  видениями,  сверхъестественными
пророчествами,   зловещими  снами   и   безудержным  фанатизмом;   такие  же
сумасшедшие "Письма миссис Элизабет Роу от Мертвых к Живым" и совсем немного
старой  английской классики.  Из  этих  увядших цветов  Каролина выпила весь
нектар  еще  в   детстве,   и  теперь  они  казались  ей  безвкусными.   Для
разнообразия, а также чтобы делать какое-то доброе дело, она бралась за иглу
и  шила одежду для бедных по  указаниям доброй мисс Эйнли.  Но порой,  когда
слезы навертывались у нее на глаза и начинали капать на какое-нибудь платье,
скроенное  и   сметанное  этой  превосходной  женщиной,   Каролина  невольно
спрашивала себя: как удается мисс Эйнли сохранять постоянную безмятежность в
ее одиночестве?
     "Я  ни разу не видела мисс Эйнли огорченной или подавленной,  -  думала
Каролина.  -  А ведь ее домик так мал,  так невзрачен и нет у нее ни светлой
надежды в  жизни,  ни близкого друга на земле.  Правда,  помню,  она однажды
говорила, что приучила свои мысли обращаться только к небесам. Она смирилась
с тем,  что у нее нет и не было радостей в этом мире,  и, наверное, надеется
на блаженство на том свете.  Так же думают и монахини,  - в запертой келье с
железным светильником,  на ложе,  узком,  как гроб,  в платье,  прямом,  как
саван.  Она часто говорит,  что не боится смерти,  что могила ее не страшит.
Возможно. Ведь не испытывал же страха Симеон Столпник{344} на вершине своего
столпа среди  пустыни,  и  индийский отшельник также не  боится своего ложа,
утыканного  железными  остриями.  И  тот  и  другой  совершили  насилие  над
природой, извратив естественные чувства приятного и неприятного, и оба стали
ближе к смерти, чем к жизни. Я вот боюсь смерти, но, может быть, это потому,
что я еще молода?  Впрочем,  бедная мисс Эйнли тоже, наверное, больше ценила
бы жизнь,  если бы у нее было больше радостей.  Не для того Бог создал нас и
дал нам жизнь,  чтобы мы все время помышляли о смерти!  Всей душой верю, что
по  замыслу Божьему мы  должны ценить жизнь и  радоваться ей,  пока она  нам
дана.  Жизнь  не  должна быть  тупым,  бесполезным,  бесцветным и  медленным
прозябанием, каким она стала для многих и становится для меня.
     Не знаю,  кого в этом винить,  -  думала Каролина. - Никто не виноват в
том,  что мир так устроен.  И  сколько бы  я  ни  ломала голову,  я  не могу
сказать,  что  нужно  сделать,  чтобы все  изменилось к  лучшему.  Я  только
чувствую:  что-то где-то не так!  Я  верю,  что одинокая женщина способна на
большее;  если бы ей дали возможность,  она нашла бы себе более интересное и
полезное занятие,  чем находит сейчас. И когда я так думаю, мне кажется, что
Бог не гневается на меня за эти мысли: ведь я не ропщу, не святотатствую, не
выказываю неверия или нетерпения. Бог слышит немало стенаний, с состраданием
внимает поистине неисчислимым жалобам,  которых человек не  хочет  слышать и
только хмурится в бессильном гневе, - все это служит мне утешением. Я говорю
"в  бессильном" гневе,  ибо  замечаю,  что,  когда  общество не  может  само
исцелить свои язвы,  оно  запрещает упоминать о  них  под  страхом всеобщего
презрения,  но  презрение -  это всего лишь показная мишура,  под ней прячут
мучительный недуг.  Люди не любят,  когда им напоминают о тех язвах, которые
они не могут или не желают излечить сами. Такое напоминание заставляет людей
чувствовать свою  беспомощность или,  что  еще  хуже,  принуждает их  делать
какие-то неприятные усилия, нарушает их покой и раздражает их.
     Бедные старые девы,  как и  бездомные,  безработные бедняки,  не должны
просить для  себя какого-то  места или  занятия:  такие требования беспокоят
богатых  и  счастливых,  такие  просьбы тревожат родителей.  Взять  хотя  бы
девушек  из  многочисленных семейств по  соседству,  всех  этих  Армитеджей,
Бертвислов,  Сайксов и прочих.  Их братья все заняты делами или службой, все
что-то  делают.  А  сестры?  Из  всех земных дел на  их долю осталась только
работа по дому да шитье,  из всех земных удовольствий - бессмысленные визиты
и никакой надежды на что-либо лучшее до конца жизни. Эта безнадежность губит
их  здоровье,  -  они всегда недомогают,  -  угнетает их разум и  придает их
взглядам поразительную ограниченность.  Самая  заветная мечта,  единственное
желание каждой из  них -  это выйти замуж,  но большинство никогда не выйдет
замуж;  они умрут,  как живут.  Все они интригуют,  соперничают, наряжаются,
стараясь заполучить себе мужа. А мужчины над ними смеются, отворачиваются от
них и не ставят их ни во что.  Они говорят, - я сама не раз слышала, как они
это  говорили с  ехидной  насмешкой,  -  "рынок  невест  переполнен!".  Отцы
повторяют  то  же  самое,  злятся,  когда  видят  уловки  своих  дочерей,  и
приказывают им  сидеть дома.  А  что  им  делать дома?  Если  спросите,  вам
ответят:  шить и  стряпать.  От  женщин требуется только одно,  -  чтобы они
занимались этим постоянно, повседневно, всю жизнь, без единой жалобы, словно
у них нет больше никаких задатков, никаких способностей к чему-либо другому.
Но  думать так  -  это  все  равно что утверждать,  будто сами отцы способны
только на то,  чтобы есть пищу, приготовленную дочерьми, и носить сшитую ими
одежду. Разве сами мужчины могли бы так жить? Разве им не было бы тоскливо и
скучно?  Да  если бы  у  них не было никакой надежды избавиться от подобного
бремени,  а  любое проявление недовольства каралось упреками,  они  давно бы
посходили с ума!
     "Слабому полу",  как они нас называют,  часто ставят в пример Лукрецию,
которая пряла со своими служанками до полуночи, или "добродетельную жену" из
притчей Соломоновых{346}.  Не знаю. Может быть, Лукреция и была достойнейшей
женщиной,  очень похожей на  мою  кузину Гортензию Мур,  но  она,  по-моему,
замучила своих служанок.  Мне бы  не  хотелось быть одной из них.  Гортензия
тоже заставляла бы  меня и  Сару работать до полуночи,  но мы бы,  наверное,
этого не вынесли.
     "Добродетельная жена" поднимала весь дом на ноги, когда было еще совсем
темно и, как говорит миссис Сайкс, "завтракала в час ночи". Но она не только
пряла и  раздавала работу,  она владела мастерской -  выделывала покрывала и
продавала их;  она была помещицей - покупала землю и насаждала виноградники.
Эта женщина была хозяйкой, или, как говорят наши почтенные соседки, она была
"умной  женщиной".  Во  всяком  случае,  мне  она  нравится  гораздо  больше
Лукреции.  Мне  кажется,  в  торговых делах она  взяла бы  верх над мистером
Армитеджем или мистером Сайксом, и уже этим она мне нравится.
     "Крепость и красота - одежда ее... Уверено в ней сердце мужа ее... Уста
свои открывает с мудростью и кроткое наставление на языке ее.  Встают дети и
ублажают ее, встает муж и хвалит ее".
     О  царь Израиля,  твоя образцовая жена достойна подражания!  Но разве в
наши дни мы  можем походить на нее?  Скажите,  мужчины Йоркшира,  разве ваши
дочери могут подняться до этих царственных высот и разве можете вы им в этом
помочь?  Разве можете вы  предоставить им поле деятельности,  на котором они
могли  бы  совершенствовать и  развивать свои  способности?  Мужчины Англии!
Взгляните на своих бедных дочерей,  которые увядают подле вас, обреченные на
преждевременную старость,  скоротечную чахотку,  либо,  -  что  еще хуже,  -
становятся угрюмыми старыми девами, завистливыми, злоязычными и несчастными,
ибо жизнь для них -  пустыня;  либо,  наконец, - что хуже всего, - стараются
недостойным кокетством и  унизительными ухищрениями заполучить через брак то
положение и  почет,  которого лишена одинокая женщина.  Отцы!  Неужели вы не
можете ничего изменить?  Может быть,  не  все сразу,  но  подумайте над этим
хорошенько,  взгляните на  это  как  на  самый  серьезный вопрос,  достойный
размышлений,  не отшучивайтесь от него беззаботно,  не отделывайтесь грубыми
оскорблениями.  Если вы хотите гордиться своими дочерьми,  а  не краснеть за
них,  найдите им  какое-нибудь полезное дело,  которое поставило бы  их выше
кокетства, интриг и злобных сплетен. Если вы будете сковывать и ограничивать
разум ваших дочерей,  они  по-прежнему останутся вашей докукой и  обузой,  а
иногда и вашим позором. Но если вы будете просвещать их, давать им простор и
полезное дело,  они станут вашими самыми веселыми друзьями, пока вы здоровы,
самыми нежными сиделками в дни болезни и самой верной опорой в старости".


        "ГЛАВА XXIII"

                               Вечер в гостях

     Этот летний день Каролина провела в полном одиночестве: дядя ее уехал в
Уинбери.  Долгие  часы,  безмолвные,  безоблачные и  безветренные,  тянулись
бесконечно,  и  Бог  весть  сколько их  прошло  с  рассвета!  Они  были  так
томительны и тоскливы,  словно Каролина погибала среди бескрайных, безлюдных
песков Сахары, где нет ни деревца, ни тени, а не сидела в беседке в цветущем
саду английского дома.  Шитье лежало у  нее на коленях,  игла безостановочно
сновала,  глаза следили за  ней  и  направляли руку,  а  в  голове неустанно
роились мысли.  Фанни подошла к дверям,  взглянула на цветник, на лужайку и,
не обнаружив нигде своей хозяйки, позвала:
     - Мисс Каролина!
     - Да, Фанни, - отозвался тихий голос.
     Он  донесся из беседки,  и  Фанни поспешила туда.  В  руках у  нее была
записка,  которую она  вложила в  пальчики Каролины,  такие бессильные,  что
казалось,  им ее не удержать. Мисс Хелстоун не спросила, от кого записка, и,
даже не взглянув, уронила ее в складки своего рукоделья.
     - Ее принес Гарри, сын Джо Скотта, - сказала Фанни.
     Служанка отнюдь не  была волшебницей и  не знала заклинаний,  однако ее
слова произвели на  молодую хозяйку поистине магическое действие:  она сразу
встрепенулась,  вскинула голову и устремила на Фанни совсем не грустный,  а,
наоборот, живой вопрошающий взгляд.
     - Гарри Скотт? Кто же его прислал?
     - Он пришел из лощины.
     Оброненное письмо было мгновенно подобрано,  печать сломана, - Каролина
пробежала его за две секунды. В любезной записке Гортензия Мур извещала свою
юную кузину о  том,  что  она вернулась из  Вормвуд-Уэллса,  что сегодня она
одна,  так как Роберт отправился на базар в  Уинбери,  и что для нее было бы
величайшим удовольствием,  если бы  Каролина пожаловала к  ней на чашку чая.
Далее добрая леди  выражала уверенность,  что  перемена обстановки пойдет на
пользу  Каролине,  которая осталась в  печальном одиночестве,  без  надежной
советчицы  и   приличного  общества  после  размолвки  Роберта  с   мистером
Хелстоуном, отдалившим Каролину от ее "meilleure amie* Гортензии Жерар Мур".
В постскриптуме Гортензия просила Каролину немедля надеть шляпку и поспешить
к ней.
     ______________
     * Лучшая подруга (франц.).

     Но  Каролину незачем  было  торопить;  она  отложила коричневый детский
передничек  голландского  покроя  для  благотворительной  корзинки,  который
обшивала тесьмой, взбежала по лестнице, спрятала кудри под соломенную шляпку
и накинула на плечи шелковую черную шаль,  простые складки которой так шли к
е