.  К обоим своим братьям (кроме Роберта, у нее был еще один брат)
она была очень привязана.  Последние представители угасающего рода,  оба они
были для  нее почти священны;  Луи,  однако,  она знала гораздо меньше,  чем
старшего брата; еще совсем мальчиком он был отправлен в Англию и окончил там
английскую школу.  Ни  по  образованию,  ни  по  природным склонностям он не
годился в  предприниматели,  и когда рухнули его надежды на наследство и ему
пришлось подумать о  заработке,  он избрал суровый и  скромный путь учителя.
Сперва он был репетитором в школе,  а сейчас, по слухам, служил гувернером в
частном доме.  О  Луи  мадемуазель отзывалась как о  человеке,  не  лишенном
способностей,  но  чересчур робком  и  тихом;  ее  похвала  Роберту  звучала
по-иному,  без всяких оговорок,  она гордилась им  и  считала его величайшим
человеком в  Европе:  в  ее  глазах все  его слова и  поступки были достойны
похвалы,  и  весь мир должен был разделять ее  мнение.  Ничто не  может быть
чудовищнее и постыднее, чем мешать Роберту в его делах, - разве не мешать ей
самой.
     И вот едва лишь ее любимый Роберт сел за стол,  как она, положив ему на
тарелку пареных груш  и  большой кусок  сладкого пирога,  принялась ахать  и
изливать свое негодование по поводу ночного происшествия.
     - Quelle idee!  Ломать машины!  Quelle action honteuse!  On voyait Bien
que les ouvriers de  ce  pays etaient a  la fois betes et mechants.  C'etait
absolument  comme  les  domestiques Anglais,  les  servantes  surtout:  rien
d'insupportable commme cette Sarah, par exemple!*.
     ______________
     * Подумать только!  Позорный поступок!  Сразу видно, что рабочие в этой
стране глупы и  злобны!  Не лучше их и  английские слуги,  и  в  особенности
служанки! Что может быть, например, невыносимее нашей Сары! (франц.)

     - Она производит впечатление опрятной и старательной девушки, - заметил
Мур.
     - Не знаю уж,  какое она производит впечатление!  Да я и не говорю, что
она  ленива или  грязна,  mais elle est d'une insolense!*  Вчера,  например,
спорила со мною целых четверть часа насчет приготовления говядины;  говорит,
что я  ее вывариваю и  она становится как тряпка,  что ни один англичанин не
стал бы  есть такого блюда,  как  наша bouilli**,  что  мой бульон -  просто
теплая,  мутная вода,  а  что  касается choucroute***,  так ее  и  в  рот не
возьмешь!  Бочонок,  который стоит у  нас в погребе,  отлично приготовленный
моими собственными руками, она называет свиным пойлом, помоями! Я измучилась
с  этой девчонкой,  а  прогнать ее не решаюсь -  вдруг попадется еще худшая.
Так-то вот и ты, мой бедный дорогой брат, бьешься со своими рабочими!
     ______________
     * Но как она дерзка! (франц.)
     ** Вареная говядина (франц.).
     *** Кислая капуста (франц.).

     - Боюсь, что ты не очень хорошо чувствуешь себя в Англии, Гортензия.
     - Мой долг,  дорогой брат,  чувствовать себя хорошо там, где находишься
ты; если бы не это, многое заставило бы меня пожалеть о нашем родном городе.
По-моему,  люди  здесь дурно воспитаны,  они  позволяют себе насмехаться над
моими привычками:  если работница с  твоей фабрики,  зайдя иной раз к нам на
кухню,  застает меня за стряпней (ты же знаешь,  я  не могу доверить Саре ни
одного блюда),  она позволяет себе усмехаться при виде моей кофты и юбки.  А
если я  принимаю приглашение и  еду в  гости,  как это было раза два-три,  я
замечаю,  что  на  меня  не  обращают внимания,  мне  не  оказывают должного
уважения. Представительница таких достойных семей, как Жерары и Муры, вправе
требовать к  себе  уважения и,  не  видя  его,  чувствовать себя задетой.  В
Антверпене ко  мне относились почтительно!  Здесь же стоит мне открыть рот в
обществе,   как  все  начинают  переглядываться,  словно  я  скверно  говорю
по-английски, а ведь я-то знаю, что мое произношение безупречно.
     - Не забывай,  Гортензия,  что в Антверпене мы слыли богачами; в Англии
нас считают бедняками.
     - Разумеется,  но до чего же люди корыстолюбивы!  Помнишь,  мой друг, в
прошлое воскресенье лил  дождь,  и  я,  отправляясь в  церковь,  надела свои
опрятные черные сабо,  -  в них,  конечно,  неудобно выйти на улицу большого
города,  но нет ничего предосудительного в том, чтобы шлепать в них по грязи
здесь,  -  и  вот когда я спокойно и с достоинством,  по своему обыкновению,
вошла  в  церковь,  четыре дамы  и  четыре джентльмена фыркнули и  уткнулись
носами в молитвенники.
     - Ну что ж,  не надевай больше сабо...  Я  и  раньше говорил тебе,  что
здесь это не принято.
     - Но,  брат,  это не  простые сабо,  какие носят крестьяне.  Это sabots
noirs, tres-propres, tres-convenables*. Весьма почтенные жители городов Монс
и Лез, расположенных неподалеку от такой элегантной столицы, как Брюссель, в
зимнюю пору чаще всего надевают именно такие башмаки. Пусть бы кто отважился
nouvelles**.
     ______________
     * Это черные башмаки, вполне приличные (франц.).
     ** Воображаю, как он будет выглядеть (франц.).

     - Что  нам теперь Монс и  Лез и  фламандские дороги!  С  волками жить -
по-волчьи выть,  и мне кажется, тебе не следует носить здесь кофту и юбку. Я
что-то  не  видел,  чтобы  английские дамы  так  одевались.  Спроси хотя  бы
Каролину Хелстоун.
     - Каролину?  Мне  спрашивать Каролину?  Советоваться с  ней насчет моих
платьев?  Это  она  должна во  всем со  мной советоваться -  она  еще совсем
девочка.
     - Ей восемнадцать или во всяком случае семнадцать лет.  В этом возрасте
девушки уже знают, как надо одеваться.
     - Нет уж,  прошу тебя,  брат,  не балуй Каролину. Не нужно, чтобы она о
себе  возомнила;  сейчас  она  скромна  и  непритязательна,  пусть  такой  и
останется.
     - Это и мое желание. А сегодня ты ее ждешь?
     - Да, как всегда к десяти часам, на урок французского языка.
     - Она-то, надеюсь, не смеется над тобой?
     - Нет,  она уважает меня больше,  чем кто бы то ни было;  правда, у нее
была возможность ближе познакомиться со  мной.  Она убедилась,  что я  умна,
образованна,  справедлива,  обладаю хорошими манерами и  всеми достоинствами
настоящей дамы из порядочной семьи.
     - И ты ее любишь?
     - Люблю?  Этого я не могу сказать.  Я не из тех, кто способен на пылкие
чувства,   но   зато  на  мою  дружбу  всегда  можно  положиться.   Она  мне
родственница,  и я отношусь к ней с участием;  как сирота,  она вызывает мое
сострадание,  да и поведение ее на уроках до сих пор было таково,  что могло
только увеличить мою зародившуюся симпатию к ней.
     - Она хорошо себя ведет на уроках?
     - Очень хорошо.  Ты знаешь,  я умею пресекать фамильярность,  внушать к
себе уважение и почтение!  Но я проницательна и вижу, что Каролина отнюдь не
безупречна; характер ее оставляет желать лучшего.
     - Налей мне еще кофе и,  пока я буду пить, позабавь меня рассказом о ее
недостатках.
     - Дорогой брат,  как я рада, что ты завтракаешь с аппетитом после столь
утомительной ночи!  Что и говорить,  у Каролины есть недостатки, но при моей
чуть ли  не  материнской заботе и  твердом руководстве она,  надо надеяться,
исправится.  Есть в ней какая-то скрытность,  и это мне не нравится: девушке
подобает быть  кроткой  и  покорной.  И  потом  я  замечаю  в  ней  излишнюю
восторженность,  и  это тоже меня раздражает.  Но чаще всего она тиха,  даже
задумчива и печальна.  Надеюсь, что со временем мне удастся выработать в ней
более ровный,  степенный характер и  искоренить эту непонятную задумчивость.
Все непонятное я не одобряю.
     - Должен сказать, я ничего не понял. Что ты подразумеваешь под излишней
восторженностью?
     - Лучше всего,  пожалуй, объяснить примером: иногда, как тебе известно,
для улучшения произношения я  заставляю ее  декламировать французские стихи.
На таких уроках я  познакомила ее с  Корнелем и  Расином,  и  она изучала их
вдумчиво,  с  похвальным  благонравием,  которое  я  постоянно  стараюсь  ей
привить;  но  иногда она  вдруг делается вялой,  на  лице у  нее  появляется
скучающее выражение,  а  я не терплю равнодушия в тех,  кому посчастливилось
учиться у меня; кроме того, неприлично выказывать скуку, изучая классические
произведения.  На  днях  я  вручила ей  томик  стихов малоизвестных поэтов и
предложила сесть у  окна и  выучить что-нибудь наизусть.  Когда же я  вскоре
взглянула на нее,  она нетерпеливо листала книгу, пробегала глазами строчки,
и  губы ее  презрительно кривились.  Я  сделала ей выговор.  "Ma cousine,  -
ответила она, - tout cela m'ennuie a la mort"*. Я заметила, что так говорить
неприлично.  "Dieu!  Il  n'y a  donc pas deux lignes de poesie dans toute la
literature francaise?"** -  воскликнула она.  Я осведомилась,  что она хочет
этим  сказать.  Она  попросила прощения с  должной  скромностью,  притихла и
продолжала читать,  улыбаясь иногда своим мыслям. Спустя полчаса она подошла
ко  мне,  вернула книгу и,  сложив руки,  как я  всегда ее учила,  принялась
декламировать небольшое стихотворение из Шенье,  "La Jeune Captive"***. Если
бы  ты  только слышал,  с  каким пылом она  читала и  какие невразумительные
суждения высказывала потом,  тебе  стало бы  понятно,  что  я  подразумеваю,
говоря об "излишней восторженности"; можно было подумать, что Шенье способен
волновать гораздо глубже,  чем Корнель или Расин.  Ты человек проницательный
и,   конечно,   согласишься,   что  такое  нелепое  предпочтение  говорит  о
неуравновешенности.  К  счастью,  у нее есть хорошая наставница;  я научу ее
понимать литературу,  привью правильные взгляды и  хороший вкус.  Я научу ее
владеть своими чувствами и руководить ими.
     ______________
     * Кузина, все это смертельно скучно (франц.).
     ** Господи!  Неужели во всей французской литературе нет и  двух строчек
настоящей поэзии? (франц.)
     *** "Молодая узница" (франц.).

     - Научи, Гортензия, непременно научи. Но вот как будто иона сама.
     - Ты прав,  -  однако она пришла на полчаса раньше, чем всегда. Что это
ты так рано, дитя мое? Я еще не успела позавтракать.
     Слова  эти  были  обращены к  девушке,  появившейся в  комнате;  зимняя
накидка, падавшая изящными складками, скрывала ее стройную фигурку.
     - Мне не терпелось узнать, как вы оба себя чувствуете. Вы, должно быть,
расстроены тем,  что случилось ночью? Дядя сейчас за завтраком рассказал мне
обо всем.
     - Не правда ли,  какая неслыханная наглость! Так ты нам сочувствуешь? И
дядя твой тоже нам сочувствует?
     - Дядя возмущен. Но ведь он ездил с вами, Роберт, на пустошь в Стилбро?
     - Ну как же! Мы с ним отправились туда в самом воинственном настроении;
но пленники, которых мы собралась выручать, встретились нам по дороге.
     - Никто не пострадал?
     - Нет,  только у  Джо на  руках были ссадины от  веревок,  которыми его
скрутили.
     - А вас там не было? Вы не присутствовали при нападении?
     - Увы! Человеку редко выпадает удача находиться там, где следовало бы!
     - А куда вы едете сейчас? Мергатройд седлает вашу лошадь во дворе.
     - В Уинбери. Сегодня базарный день.
     - Мистер Йорк  тоже  отправился туда.  Он  проехал мимо  меня  в  своей
двуколке. Вот бы вам и вернуться вместе!
     - Почему?
     - Вдвоем всегда лучше, чем одному; кроме того, никто не питает вражды к
мистеру Йорку; уж во всяком случае не бедняки.
     - Следовательно, я буду как бы под охраной, я, которого все ненавидят?
     - Скорее не понимают,  это, пожалуй, будет вернее. Вы поздно вернетесь?
Он поздно приедет, Гортензия?
     - По всей вероятности;  у  него всегда много деловых встреч в  Уинбери;
ну, а ты, девочка, принесла свою тетрадь?
     - Да. Когда же вы вернетесь, Роберт?
     - Обычно я  возвращаюсь часам к семи.  А вам хочется,  чтобы я вернулся
пораньше?
     - Постарайтесь быть дома засветло - часам к шести; в семь уже темнеет.
     - А чего я должен опасаться, Каролина? Что угрожает мне в темноте?
     - Я и сама толком не знаю,  но все мы сейчас тревожимся за друзей. Дядя
часто говорит, что сейчас время неспокойное, что фабрикантов здесь не любят.
     - И  я  один из  самых нелюбимых,  не  так ли?  Вы  не  хотите говорить
открыто,  а в глубине души опасаетесь, что я разделю участь Пирсона! Но ведь
он  погиб у  себя  в  доме  -  пуля влетела в  окно в  ту  минуту,  когда он
поднимался по лестнице в спальню.
     - Энн  Пирсон  показывала мне  пулю,  застрявшую в  двери,  -  печально
сказала Каролина,  складывая на столике у стены свою накидку и муфту.  -  Не
забывайте,  что вдоль всей дороги до Уинбери тянется живая изгородь, а возле
Филдхеда вам придется ехать через рощу.  Возвращайтесь к шести часам или еще
раньше.
     - Он вернется раньше,  -  заявила Гортензия.  -  Ну-с,  девочка, теперь
повторяй свои уроки, а я тем временем замочу горох для супа.
     И она вышла из комнаты.
     - Так вы считаете,  что я нажил себе много врагов,  -  заметил Мур, - и
уверены, что друзей у меня нет?
     - Это неверно;  у вас есть друзья, Роберт: ваша сестра, ваш брат Луи, -
еще не знакомый мне, - мистер Йорк, мой дядя, да и многие другие.
     - Вам,  наверное,  трудно было  бы  назвать этих "многих других",  -  с
улыбкой возразил Мур.  -  Покажите-ка  мне лучше свою тетрадь.  Ого,  да  вы
старательны в чистописании! Вероятно, сестра моя требовательна и строга; она
старается сделать из вас примерную фламандскую школьницу.  Что-то ждет вас в
жизни,  Каролина?  Пригодится ли вам французский язык,  рисование, да и все,
чему вы еще обучитесь!
     - Вы правильно сказали -  чему я обучусь; что скрывать - пока Гортензия
со мной не занималась, мои знания были весьма скудными; а что ждет меня - не
знаю, наверное, буду хозяйничать в доме дяди до тех пор, пока...
     Она замялась и умолкла.
     - Пока что? Пока он не умрет?
     - Ах,  что вы!  Нехорошо так говорить! У меня этого и в мыслях не было,
ведь ему всего пятьдесят пять лет.  Нет,  до тех пор, пока... пока у меня не
появятся другие обязанности.
     - Весьма неопределенное будущее! И оно вас удовлетворяет?
     - Прежде удовлетворяло. Дети, как известно, ни над чем не задумываются,
а живут только в своем особом фантастическом мирке.  Но теперь мне этого уже
недостаточно.
     - Почему?
     - У меня нет денег, я ничего не зарабатываю.
     - Ах вот оно что, Лина, и вам тоже хочется зарабатывать деньги?
     - Да,  мне хотелось бы работать; будь я мальчиком, все было бы проще, я
могла бы  с  легкостью научиться настоящему делу  и  проложить себе дорогу в
жизни.
     - Любопытно - что же это за дорога?
     - Я могла бы научиться вашему ремеслу, ведь вы все-таки мой родственник
и  не  отказались бы  обучить меня кое-чему.  Я  бы  вела конторские книги и
переписку во  время  ваших  отлучек.  Я  знаю,  вы  стремитесь разбогатеть и
выплатить долги вашего отца, вот я и помогла бы вам нажить состояние.
     - Помогли бы мне? Вам следовало бы думать о самой себе.
     - Я так и делаю. Но неужели люди должны думать только о себе?
     - О ком же еще думать? О ком я смею думать? Бедные не должны быть щедры
на чувства, им следует их ограничивать.
     - Нет, Роберт...
     - Да,  Каролина. В бедности поневоле становишься эгоистичным, мелочным,
вечно  недовольным.  Бывает,  правда,  что  сердце бедняка,  согретое лучами
любви,  готово  пустить свежие  побеги,  подобно вешней зелени в  саду;  оно
чувствует,  что  для него настала пора одеться молодой листвой,  может быть,
расцвести,  но бедняк не смеет поддаваться обольщению,  он обязан воззвать к
благоразумию, которое своим холодным, как северный ветер, дыханием заморозит
это цветение.
     - Что же, в хижинах счастье невозможно?
     - Видите  ли,  я  имею  в  виду  не  привычную  бедность  рабочего,  но
стесненное положение человека  в  долгах.  Образ  промышленника,  живущего в
неослабной борьбе и напряжении,  изнемогающего от забот,  всегда стоит перед
моим взором.
     - Забудьте о своих тревогах,  надейтесь на удачу; вас слишком неотвязно
терзают одни и  те же мысли.  Не сердитесь на мою смелость,  но мне кажется,
что ваше представление о  счастье не совсем правильно,  так же как не совсем
правильно, не совсем справедливо...
     Она замялась.
     - Я слушаю вас внимательно.
     - Ваше обращение (смелее!  Надо же  сказать правду!),  не отношение,  а
именно обращение со здешними рабочими...
     - Вам давно хочется поговорить со мной об этом, Каролина?
     - Давно.
     - Я,  может быть,  несколько суров с  ними,  но  это оттого,  что сам я
человек молчаливый,  замкнутый, мрачный, а вовсе не от гордости. Да и мне ли
гордиться в моем положении?
     - Но ваши рабочие -  это живые люди,  а не бездушные предметы, как ваши
станки и стригальные машины. Со своими вы ведь совсем другой.
     - Для своих я не чужеземец,  каким меня считают йоркширские мужланы.  Я
мог бы,  конечно,  разыгрывать из себя доброжелателя,  но притворство не мое
forte*. Я считаю их неразумными и тупыми; они чинят всевозможные препятствия
на моем пути к успеху.  Я обращаюсь с ними по справедливости -  как они того
заслуживают.
     ______________
     * Сильная сторона (итал.).

     - Тогда трудно рассчитывать, что вы завоюете их расположение!
     - Я к этому и не стремлюсь.
     - Увы!
     Юная наставница тяжело вздохнула и покачала головой; видно было, что ей
очень хочется в чем-то убедить своего кузена,  но она бессильна это сделать.
Склонив голову над грамматикой,  она принялась искать урок,  заданный ей  на
сегодня.
     - Боюсь,  что я не особенно добрый и привязчивый человек, Каролина. Мне
достаточно привязанности немногих.
     - Роберт, не будете ли вы так любезны очинить мне два-три перышка?
     - Пожалуйста,  и  вдобавок разлиную вам тетрадку,  а  то у  вас строчки
всегда  ложатся косо...  Вот  так...  теперь давайте перья.  Вам  очинить их
тонко?
     - Как вы всегда чините для меня и Гортензии; не с широкими концами, как
для себя.
     - Будь я  учителем,  как Луи,  я остался бы дома и посвятил бы все утро
вам и  вашим занятиям.  А  мне придется провести весь день на  складе шерсти
Сайкса.
     - Но вы заработаете много денег.
     - Скорее потеряю их.
     Когда  он  кончил  чинить  перья,   к   калитке  подвели  оседланную  и
взнузданную лошадь.
     - Вот и  Фред уже меня ждет,  пора идти;  посмотрю только,  как в нашем
садике хозяйничает весна.
     Он вышел в сад.  Там, у фабричной стены, на солнце расцветала ласкающая
взгляд полоса свежей зелени и цветов -  подснежники,  крокусы, даже примулы.
Мур нарвал букетик,  вернулся в гостиную,  достал из рабочей шкатулки сестры
шелковинку, перевязал его и положил на письменный стол перед Каролиной.
     - Всего хорошего!
     - Спасибо,  Роберт,  какая  прелесть!  На  цветах  словно  сверкают еще
отблески солнца и лазурного неба! Всего хорошего!
     Мур  направился к  выходу.  Внезапно он  остановился в  дверях,  как бы
собираясь что-то сказать,  но так ничего и не сказал; потом вышел за калитку
и  уже  сел  было  на  лошадь  и  вдруг  соскочил с  седла,  бросил  поводья
Мергатройду и вернулся в комнату.
     - Я забыл взять перчатки,  -  заметил он,  подойдя к столику у двери. -
Кстати,  вас ждут сегодня вечером какие-нибудь неотложные дела,  Каролина? -
добавил он как бы между прочим.
     - У меня их не бывает;  я обещала,  правда, связать детские носочки для
благотворительной  корзинки  по   просьбе  миссис  Рэмсден,   но  это  может
подождать.
     - Ох уж эта корзинка!..  Название, правда, ей дано подходящее, нельзя и
представить себе ничего более благотворительного,  чем ее вещицы и цены;  по
вашей лукавой улыбке я вижу,  что вы и сами это понимаете.  Итак, забудьте о
вашей корзинке и оставайтесь на весь день у нас.  Это немного развлечет вас,
а дядюшка, надеюсь, не заплачет в одиночестве?
     Каролина улыбнулась.
     - Разумеется, нет.
     - Что  ему  сделается,  старому вояке!  -  пробормотал Мур.  -  Словом,
о