овек не пытался навязать
нам эти проклятые машины;  я-то сам не суконщик,  я -  портной,  но сердце у
меня мягкое,  я человек добрый,  и когда вижу,  как моих братьев притесняют,
то,  как и мой тезка, великий пророк древних веков, я за них заступаюсь; вот
почему  я  сегодня и  говорю с  вами  напрямик и  советую вам  выкинуть ваши
чертовы машины и взять на работу еще людей.
     - А что, если я не последую вашему совету, мистер Барраклу?
     - Господь да простит вас.  Господь да смягчит ваше ожесточенное сердце,
сэр.
     - Вы теперь член веслеянской секты{118}, мистер Барраклу?
     - Хвала всевышнему!  Да будет благословенно имя его! Да, я принадлежу к
методистскому братству.
     - Что  не  мешает вам быть пьяницей и  жуликом.  С  неделю тому назад я
возвращался поздно вечером из  Стилбро и  видел,  как вы  валялись на дороге
мертвецки пьяный.  На словах вы проповедуете миролюбие,  а  на деле только и
помышляете о том, чтобы сеять раздоры и распри. Несчастным, попавшим в беду,
вы сочувствуете ничуть не больше,  чем мне; из каких-то темных побуждений вы
подбиваете их на дурные дела,  и  точно так же поступает субъект,  именуемый
Ноем  О'Тимзом.  Оба  вы  неисправимые интриганы и  наглые негодяя,  и  вами
руководит только пустое,  но очень опасное честолюбие и корысть.  Среди тех,
кто пришел с  вами,  есть люди честные,  хотя и заблуждающиеся,  но вы оба -
закоренелые мерзавцы.
     Барраклу хотел было возразить.
     - Молчите!  Вы  свое сказали,  теперь буду говорить я.  Я  не потерплю,
чтобы мной  командовали вы,  или  еще  какой-нибудь Джек  или  Джонатан.  Вы
хотите,  чтобы я уехал отсюда; вы желаете, чтобы я отказался от своих машин;
вы  пускаете в  ход угрозы,  на  случай если я  откажусь это сделать;  но  я
отказываюсь,  и наотрез.  Я остаюсь здесь, я не покину своей фабрики, а в ее
стенах поставлю самые  лучшие машины,  какие  только придумают изобретатели.
Как вы можете помешать мне? Самое большее, что вы можете сделать, но никогда
не  осмелитесь,  -  это сжечь мою фабрику,  разгромить ее и  застрелить меня
самого.  Ну, а что дальше? Предположим, от фабрики останутся одни развалины,
да и меня уже не будет в живых -  и что же?  Отвечайте,  вы все,  стоящие за
спинами этих мерзавцев:  разве это приостановит прогресс науки и изобретение
новых  машин?  Ни  на  секунду!  Другая,  более совершенная суконная фабрика
поднимется на  ее  развалинах,  и  другой,  возможно,  более  предприимчивый
владелец придет на мое место.  Так вот:  я  по-прежнему буду выделывать свои
сукна  как  смогу  лучше  и  буду  пользоваться теми  способами,  какими мне
заблагорассудится.  И  если после всего сказанного кто-нибудь еще  осмелится
мешать мне, пусть пеняет на себя! Вы сейчас убедитесь, что я не шучу!
     Он  громко свистнул.  Констебль Сегден,  держа  в  руках  свой  жезл  и
разрешение на арест, тотчас же вышел из конторы.
     Мур круто повернулся к Барраклу.
     - Я знаю,  что вы тоже были в Стилбро, у меня есть тому доказательства.
Вы были в маске и своей рукой сбили с ног моего рабочего,  вы -  проповедник
слова Божьего! Сегден, арестуйте его!
     Моисей был схвачен;  у присутствующих вырвался крик, они бросились было
к нему на выручку,  но тут Мур поднял руку (которую до того держал за бортом
жилета), и в ней блеснул пистолет.
     - Оба ствола заряжены, и шутить с вами я не намерен! Назад!
     Пятясь и не спуская глаз со своих противников, Мур проводил Барраклу до
конторы;  затем  он  приказал Джо  Скотту  войти  туда  вместе с  Сегденом и
арестованным и  заложить дверь на  засов.  Сам же  он принялся ходить взад и
вперед перед фабрикой,  задумчиво потупив взор и  все  еще  держа пистолет в
небрежно  опущенной  руке.  Оставшиеся некоторое  время  наблюдали  за  ним,
тихонько переговариваясь;  наконец один из них подошел к Муру.  Человек этот
не походил на двух предыдущих ораторов; его мужественное лицо было несколько
суровым, но держался он скромно и с достоинством.
     - Я не очень-то верю Моисею Барраклу, - начал он, - и хочу поговорить с
вами сам по себе,  мистер Мур.  Я  пришел сюда не со злым умыслом,  а  чтобы
сказать вам -  надо что-то изменить, сейчас все идет неладно. Нам приходится
туго,   очень  туго.   Семьи  наши  бедствуют,  голодают,  из-за  машин  нас
выбрасывают на улицу,  мы не находим работы,  ничего не зарабатываем; что же
нам остается?  Сказать - пропади все пропадом, лечь и умереть? Нет! Говорить
я  не  мастер,  хозяин,  но  знаю твердо:  недостойно человека,  наделенного
разумом,  сразу  сдаться без  борьбы,  умереть с  голоду,  как  бессловесная
скотина,  нет, это не годится. Я против кровопролития; не то чтобы убить, но
даже обидеть человека не мог бы,  и я против того, чтобы разрушать фабрики и
ломать машины;  вы верно сказали - ничего от этого не изменится; но говорить
я буду,  и пусть все слушают. Изобретения, может, и хорошая штука, но нельзя
же,  чтобы люди из-за них умирали с голоду.  Те,  кто наверху, должны помочь
нам,  должны найти какой-то выход,  завести другие порядки. Вы скажете - это
очень трудно.  Ну  что  ж,  стало быть,  тем  громче нам придется требовать,
потому что там, в парламенте, им не захочется браться за такое трудное дело.
     - Требуйте от парламента всего, что вам угодно, - оборвал его Мур, - но
бессмысленно предъявлять такие требования к владельцам фабрик. Я лично этого
не потерплю.
     - Жестокий вы человек,  мистер Мур,  -  заметил рабочий. - Может, вы не
будете так спешить? Может, повремените с вашими машинами?
     - Что же,  по-вашему, я представляю всю корпорацию суконщиков Йоркшира?
Ну, отвечайте.
     - Нет, только самого себя.
     - Да,  только самого себя.  И стоит мне на минуту остановиться, отстать
от  других,  как меня раздавят.  Если бы я  вас послушался,  то не далее как
через месяц я был бы разорен.  Но разве мое разорение дало бы вашим голодным
детям кусок хлеба?  Нет,  Вильям Фаррен, я не подчинюсь ничьим требованиям -
ни вашим,  ни ваших товарищей.  И не говорите со мной больше об этом; я буду
поступать,  как  нахожу  нужным.  Завтра же  мне  доставят новые  машины,  а
сломаете вы их, я закажу новые, и ни за что не отступлюсь.
     Фабричный колокол возвестил час обеда.  Мур круто повернулся и  вошел в
контору.
     Его  последние слова произвели гнетущее впечатление на  присутствующих,
да  и  сам он упустил случай приобрести верного друга,  поговорив сердечно с
Вильямом Фарреном,  честным рабочим,  который не питал ненависти и зависти к
людям  более преуспевающим,  не  смотрел на  необходимость трудиться как  на
тягостное бремя,  а  напротив,  был всем доволен,  если только ему удавалось
получить работу.  Странно,  что Мур отвернулся от такого человека, не сказав
ему доброго слова,  не посочувствовав ему. Изможденный вид бедняги говорил о
том, как трудна его жизнь, о том, что он неделями, а может, и месяцами лишен
был достатка и благополучия.  Однако лицо его не выражало ни ожесточенности,
ни  озлобления.  Оно было измученным,  удрученным,  суровым,  но  взгляд был
терпеливым.  Как же мог Мур сказать ему "я не отступлюсь" и уйти без единого
слова участия, ничего не пообещав, ничем его не обнадежив?
     Об этом и  раздумывал Фаррен,  возвращаясь к  себе;  дом его -  некогда
уютное,  чистое, приятное жилье - теперь выглядел мрачно, хоть и по-прежнему
сверкал чистотой.  В  нем  царила  нужда.  Фаррен  наконец решил,  что  этот
иностранец, должно быть, себялюбивый, черствый и просто неразумный человек и
что даже переезд в чужие края, - имей он только для этого средства, - лучше,
чем работа у такого хозяина.  Придя к этому выводу,  он совсем расстроился и
пал духом.
     Как только Вильям вошел в комнату,  жена поставила на стол скудную еду:
это была всего лишь миска овсянки, да и той было мало. Младшие детишки съели
свою порцию и попросили добавки;  этого Вильям не мог выдержать.  Он встал и
вышел за  дверь,  между тем  как жена его осталась успокаивать малышей.  Для
бодрости он принялся насвистывать веселую песенку,  однако из его серых глаз
скатились по щекам и  упали на порог две крупные слезы,  куда больше похожие
на  "первые  капли  грозового ливня"{121},  чем  кровь,  сочившаяся из  раны
гладиатора. Он вытер глаза рукавом и, поборов отчаяние, серьезно задумался.
     Фаррен все  еще  стоял на  пороге,  когда невдалеке показался человек в
черной одежде,  -  по виду священник,  но это был не Хелстоун, не Мелоун, не
Донн и не Суитинг. Ему можно было дать лет сорок; у него было смуглое, ничем
не  примечательное лицо и  преждевременно поседевшие волосы;  он  шел слегка
сгорбившись и казался задумчивым,  даже печальным; но, приблизившись к дому,
он заметил Фаррена,  и приветливая улыбка озарила его озабоченное, серьезное
лицо.
     - Это ты, Вильям? Как поживаешь?
     - Неважно,  мистер Холл.  Вы сами-то как поживаете?  Не хотите ли зайти
передохнуть?
     Мистер Холл (имя его уже знакомо читателю) был приходским священником в
Наннли; там же родился и вырос Фаррен, всего лишь три года как перебравшийся
в Брайерфилд,  чтобы жить поближе к фабрике Мура, где он нашел работу. Войдя
в  домик и  приветливо поздоровавшись с  хозяйкой и  детишками,  он принялся
оживленно говорить о том,  как много воды утекло с тех пор, как они виделись
в  последний раз,  ответил на  вопросы хозяев о  его сестре Маргарет,  затем
принялся в  свою очередь расспрашивать их о том о сем,  и,  наконец,  бросив
быстрый и  тревожный взгляд сквозь очки (он был близорук) на  голую комнату,
на исхудалые, бледные лица детей, обступивших его тесным кругом, на стоявших
перед ним Фаррена и его жену, он спросил коротко:
     - Ну, а с вами-то что? Как вам живется?
     К  слову  сказать,  мистер Холл,  хотя  и  вполне образованный человек,
вообще  говорил с  отчетливым северным акцентом,  а  иногда  переходил и  на
местное просторечье.
     - Туго нам приходится, работы нет, - ответил Вильям. - Сами видите, уже
продали все,  что  только можно было,  а  что будем дальше делать,  один Бог
ведает.
     - Разве мистер Мур вас уволил?
     - Уволил; и теперь я так его узнал, что, предложи он мне вернуться, я и
сам к нему не пойду.
     - Ты никогда прежде так не говорил, Вильям.
     - Знаю,  но  я  никогда прежде и  не  был таким;  я  стал совсем другим
человеком;  я бы не тревожился, если бы не жена и ребятишки. Вон какие они у
меня худые, изголодавшиеся.
     - Ты  тоже  плохо выглядишь,  дружок;  уж  я-то  вижу.  Тяжелые настали
времена;  куда ни глянешь - везде горе. Ну что же, присядь, Вильям, присядь,
Грейс; давайте потолкуем.
     Чтобы спокойнее потолковать,  мистер Холл посадил себе на колени самого
маленького и  положил  руку  на  голову  другого малыша;  те  принялись было
щебетать, но он унял их, помолчал с минуту, задумчиво глядя на горстку золы,
тлевшую в камине, затем промолвил:
     - Да,  печальные времена.  И конца им не видно;  так уж Богу угодно! Да
будет  его  святая воля!  Но  тяжко  испытывает он  нас.  -  Священник снова
призадумался. - Итак, у тебя нет денег, Вильям, и нечего продать, хотя бы на
небольшую сумму?
     - Нечего;  я  продал и  комод,  и часы,  и этажерку красного дерева,  и
чайный поднос, и фарфоровый сервиз, что я получил за женой в приданое.
     - А  если бы кто-нибудь дал тебе в  долг фунт-другой,  сумел бы ты их с
толком употребить? Сумел бы снова встать на ноги?
     Вильям молчал, но жена поспешила ответить за него:
     - А то как же,  сэр, конечно сумел бы: он смышленый, наш Вильям. Будь у
него два-три фунта, он мог бы заняться торговлей.
     - Что скажешь, Вильям?
     - С  Божьей  помощью!   -  неторопливо  ответил  тот.  -  Я  набрал  бы
бакалейного товара, тесьмы, ниток и всего, что ходко раскупается, и поначалу
занялся бы торговлей в разнос.
     - И уверяю вас, сэр, - вмешалась Грейс, - Вильям не станет ни лениться,
ни пьянствовать и не растратит деньги попусту.  Он мой муж, и не годится мне
хвалить его,  но  я  должна сказать,  что  во  всей  Англии не  сыщешь более
честного, степенного человека.
     - Ну что ж, я поговорю кое с кем из друзей и думаю, мне удастся достать
пять фунтов через денек-другой.  Но я их не дарю,  а даю в долг; потом ты их
вернешь.
     - Я понимаю, сэр, и охотно соглашаюсь.
     - А пока,  Грейс, вот тебе несколько шиллингов на первое время, пока не
заведутся покупатели;  ну-с,  ребятишки, встаньте-ка вокруг меня и покажите,
как вы знаете Закон Божий,  а мать отправится за покупками к обеду,  -  ведь
обед-то у вас был не слишком сытный, я знаю. Ну, начнем с тебя, Бен.
     Мистер Холл просидел у  Фарренов до возвращения Грейс и  затем собрался
уходить;  он пожал руки Вильяму и  его жене и уже с порога обратился к ним с
коротким наставлением и  теплыми  словами утешения;  затем  они  расстались,
взаимно пожелав друг другу:  "Да благословит вас Бог,  сэр", "Да благословят
вас Бог, друзья мои!"


        "ГЛАВА IX"

                                Брайермейнс

     Когда  Мур  после разговора с  ткачами вернулся в  контору,  Хелстоун и
Сайкс приветствовали его шумными поздравлениями и  веселыми шутками.  Однако
Мур  так  равнодушно  выслушивал комплименты по  поводу  своего  мужества  и
твердости характера и вид у него был такой хмурый,  что священник, бросив на
него  пристальный взгляд,  замолк  и  сказал Сайксу (ибо  тот  не  отличался
догадливостью и  не  способен был  без посторонней помощи понять,  что своим
присутствием и разговорами докучает людям):
     - Пойдемте,  сэр,  нам  с  вами  по  пути,  вот  и  составим друг другу
компанию.  Простимся с хозяином,  ему не до нас:  у него сейчас мечтательное
настроение.
     - Но где же Сегден? - спросил Мур, озираясь по сторонам.
     - Вот то-то!  -  вскричал Хелстоун.  -  Вы были заняты, но и я не сидел
сложа руки и  скажу без хвастовства,  немного помог вам.  Я  решил не терять
времени зря,  и,  пока вы разговаривали с Фарреном,  -  так,  кажется, зовут
этого  унылого  субъекта,  -  я  отворил окно  на  задний  двор  и  приказал
Мергатройду,  который был в конюшне, подать двуколку Сайкса к крыльцу; потом
выпроводил Сегдена и Моисея с его деревяшкой,  посмотрел, как они садились в
экипаж (все это,  разумеется, с разрешения нашего доброго приятеля Сайкса) и
как  Сегден взял  в  руки  вожжи,  -  а  правит он  отлично.  Словом,  через
каких-нибудь четверть часа наш Барраклу будет в  надежном месте -  в  стенах
Стилброской тюрьмы.
     - Отлично,  очень вам  благодарен,  -  ответил Мур и  затем,  помолчав,
добавил: - Прощайте, джентльмены.
     Он вежливо проводил их до дверей конторы и  смотрел им вслед,  пока они
не скрылись из вида.
     Весь день он был молчалив,  угрюм и  ни разу не обменялся шуткой с  Джо
Скоттом;  тот,  со  своей  стороны,  обращался к  хозяину  только  за  самым
необходимым, однако то и дело забегал в контору помешать в камине и при этом
краешком глаза поглядывал на хозяина.  Уже запирая двери по окончании работы
(в торговле был застой,  и фабрика оканчивала теперь работу ранее обычного),
он  заметил,  что сегодня прекрасная погода и  он позволит себе посоветовать
мистеру Муру прогуляться; это его развлечет.
     Мур только коротко рассмеялся и спросил Джо,  что, собственно, означает
эта удивительная заботливость,  -  уж  не принимает ли он его за женщину или
ребенка?  Затем выхватил у  него из рук связку ключей и  подтолкнул к двери.
Однако не успел Джо дойти до фабричных ворот, как Мур его окликнул:
     - Джо, ты, кажется, знаешь этих Фарренов? Что, худо им приходится?
     - А  то  как же -  Вильям не работает уже больше трех месяцев.  Вы сами
видели, как он сдал. Они распродали чуть ли не все, что было в доме.
     - Он ведь, кажется, был неплохим рабочим?
     - Лучшего у нас не было, сэр, с тех пор как вы ведете дело!
     - А семья у него хорошая?
     - Еще бы!  Жена такая милая,  работящая женщина и  до чего же опрятная!
Держит дом в такой чистоте,  что, как ни старайся - не найдешь и пылинки. Но
теперь-то  им  туго  приходится.  Хорошо  бы  Вильяму устроиться куда-нибудь
садовником,  что ли,  он эту работу знает,  жил когда-то у одного шотландца,
тот и обучил его разным премудростям.
     - Ладно, Джо, можешь идти; чего ты на меня уставился?
     - У вас нет больше распоряжений, хозяин?
     - Только одно - чтобы ты поскорее убрался отсюда.
     Джо повиновался.


        "x x x"

     Весной вечера нередко бывают холодными и  сырыми,  и  хотя  весь день с
самого утра держалась ясная и солнечная погода,  однако на закате похолодало
и землю прихватило изморозью; в сумерки серебристый иней покрыл первую траву
и  набухшие почки,  побелил площадку перед  Брайермейнсом -  жилищем мистера
Йорка -  и  прихватил нежные ростки в саду и на бархатистой лужайке.  Что до
могучего  дерева,  осенявшего  своими  раскидистыми  ветвями  дом,  то  оно,
казалось,  ничуть не страшилось заморозков,  -  да и что могло сделаться его
голым  сучьям!  Так  же  гордо держалась еще  не  одевшаяся листвой ореховая
рощица, высоко поднявшая свои вершины за домом.
     Окна  дома ярко светили во  мгле безлунного,  хотя и  звездного вечера.
Место здесь не было ни мрачным,  ни уединенным,  ни даже тихим.  Дом стоял у
проезжей дороги,  но  выстроен он  был в  старину,  когда этой дороги еще не
было,  и  в те времена к нему вела лишь извилистая тропинка среди полей.  Не
далее  мили  отсюда лежал Брейерфилд,  -  его  шум  ясно  слышался здесь,  и
виднелись его огни.  Поблизости возвышалась методистская молельня - большой,
суровый,   сумрачный  дом;  несмотря  на  поздний  час,  в  его  стенах  шло
молитвенное собрание,  из окон падали на дорогу полосы света,  и  диковинные
псалмы,  от  которых самый мрачный из  квакеров способен был бы  пуститься в
пляс, будили веселое эхо в окрестностях. Из дома доносились отдельные фразы;
вот  несколько отрывков  из  различных псалмов,  ибо  поющие  с  необычайной
легкостью переходили от гимна к гимну, от напева к напеву.

                Кто объяснит
                Смысл жизни сей?
                Голод томит,
                Войны все злей,
                Смуты терзают,
                Горе гнетет.
                Но все возвещает
                Иисуса приход!
                Наша судьба -
                Бой без пощады.
                Кровь и борьба -
                Смелых отрада.
                Время ль укорам?
                Все мы умрем,
                Сраженные мором,
                Огнем и мечом!

     Тут пение внезапно сменилось молитвой,  выкрикиваемой в полный голос, и
ужасающими стонами;  одинокий вопль:  "Я  обрел свободу!  Дод  О'Биллс обрел
свободу!" - разнесся далеко вокруг, и в ответ снова грянул хор.

                Милость так высока!
                Благость так велика!
                Сколь я счастлив, не в силах сказать!
                Как овечки в стада,
                Собрались мы сюда,
                Жизнь и гибель готовы принять.

                Славословить Христа
                Не устанут уста!
                За великое счастье почту
                Божий стяг поднимать
                И везде прославлять
                Неземную его доброту.

                Нас Господь возлюбил,
                Труд наш благословил;
                Словно пастырь сзывает нас он!
                Отовсюду сошлись.
                Струи в реки слились,
                И, смотри, стало нас легион!

                Что собрало всех нас?
                Может, ангельский глас?
                Нет! Сошлись мы сюда для того,
                Чтобы дух наш воскрес,
                Чтобы с хором небес
                Славить Бога и агнца его!

     Снова  раздались  восклицания,  вопли,  неистовые выкрики,  мучительные
стоны,  затем с  предельным воодушевлением и страстью были пропеты следующие
строфы:

                Днем и ночью, каждый час
                Ад подстерегает нас,