Или когда остановила вас на Мейторнлейн?  Или
когда заходила в  вашу  контору?  Или  когда гуляла с  вами перед Филдхедом?
Неужели вы думали, что я вас любила тогда?"
     Я ответил утвердительно.  О Господи!  Йорк,  она вскочила,  сразу стала
высокой,  вспыхнула и  словно  превратилась в  пламя;  она  вся  дрожала,  и
казалось, по ней пробегают искры, как по раскаленному углю.
     "Это значит,  что вы думаете обо мне хуже,  чем я есть на самом деле, и
отказываете мне в том, что для меня всего дороже. Это значит, что я изменила
всем моим сестрам-женщинам и вела себя так, как женщина не должна себя вести
из боязни уронить свое достоинство и  честь нашего пола.  Это значит,  что я
искала то, чего никогда не станет искать честная женщина..."
     Несколько минут мы оба молчали. Потом она снова заговорила:
     "Люцифер, Утренняя Звезда, ты низвергнут. Я ценила вас так высоко, и вы
пали. Я считала вас своим другом и обманулась. Уходите!"
     Но я не ушел.  Я слышал,  как дрожит ее голос,  видел,  как кривятся ее
губы,  и знал,  что сейчас прольется новый поток слез.  После этой грозы,  я
надеялся,  наступит затишье,  может быть  даже выглянет солнце,  и  я  решил
подождать.
     И  вот хлынул теплый ливень,  такой же обильный,  как первый,  но более
спокойный.  В  рыданиях ее  послышались иные  нотки -  более нежные,  полные
сожалений. Она подняла на меня глаза, и в них были уже не гордость, а упрек,
не гнев, а скорее глубокая грусть.
     "О Мур!" - проговорила она, и это прозвучало страшнее, чем цезаревское:
"И ты, Брут!"
     Чтобы избавиться от тяжести на сердце,  я хотел вздохнуть,  но из груди
моей вырвался стон.  Все  во  мне  горело,  словно я  был отмечен проклятием
Каина.
     "Должно быть,  я в чем-то ошибся,  - сказал я. - И теперь горько каюсь.
Но каяться я буду вдали от той, перед которой виноват".
     Я взял шляпу.  Все это время меня мучила мысль,  что мне так и придется
уйти.  Я  надеялся,  что она меня не отпустит.  И она бы не отпустила,  но я
нанес  ее  самолюбию такую  смертельную рану,  после  которой ей  оставалось
только скрыть свое сострадание и молчать.
     Мне пришлось самому остановиться у  двери,  вернуться к  ней и сказать:
"Простите меня!"
     "Я  бы  простила,  если  бы  мне  не  нужно было прощать самое себя,  -
ответила  она.   -   Но,  видно,  я  сама  виновата,  если  обманула  такого
проницательного человека, как вы".
     И вдруг меня прорвало,  я начал говорить торжественно и горячо,  о чем,
уже  сам не  помню;  помню только,  что говорил я  искренне,  стараясь всеми
силами оправдать и  обелить ее  в  ее же глазах.  Да и  на самом деле все ее
самообвинения были чистой фантазией.
     Наконец она  протянула мне  руку.  Впервые захотелось мне  обнять ее  и
поцеловать. И я поцеловал ее руку много раз.
     "Когда-нибудь,  -  проговорила она,  -  когда  вы  научитесь  правильно
понимать мои слова и  поступки и  не  истолковывать их  столь превратно,  мы
снова будем друзьями.  Может быть,  время даст вам ключ ко  всему;  тогда вы
меня поймете, и тогда мы помиримся".
     Последние слезинки скатились по ее щекам, и она их вытерла.
     "Мне так горько, что все это произошло, так горько!" - всхлипнула она.
     Но видит Бог, мне было еще горше! На этом мы расстались.
     - Странная история! - заметил мистер Йорк.
     - Я никогда больше не сделаю ничего подобного! - поклялся его попутчик.
- Никогда в  жизни не  заговорю о  женитьбе с  женщиной,  которую не  люблю.
Отныне пусть кредит и торговля сами заботятся о себе -  мне до них нет дела!
К  банкротству я тоже готов:  рабский страх перед разорением более надо мной
не властен.  Я намерен упорно работать, терпеливо выжидать, переносить все с
твердостью.  Если же случится самое худшее, мы с Луи займем на корабле койки
эмигрантов и  отправимся в  Америку,  -  мы уже так решили.  Ни одна женщина
отныне не  взглянет на  меня  так,  как  смотрела мисс  Килдар;  ни  одна не
почувствует ко  мне такого презрения,  как мисс Килдар,  и  никогда ни перед
какой женщиной не придется мне больше стоять таким дураком и скотиной, таким
бесчувственным, низким чурбанам!
     - Ба, невелика важность, - проговорил невозмутимый Йорк. - Стоит ли так
терзаться?  И все же,  признаюсь, я поражен. Во-первых, тем, что она тебя не
любит.  Во-вторых,  тем,  что ты не любишь ее.  Вы оба молоды,  оба красивы,
обоих Бог не обделил ни умом, ни характером. Рассуди-ка здраво: что помешало
вам договориться?
     - Мы  никогда не  могли и  никогда не  смогли бы  до  конца понять друг
друга,  Йорк.  Мы могли восхищаться друг другом на расстоянии, но стоило нам
сблизиться,  как мы начинали раздражаться. Однажды я сидел в углу гостиной и
наблюдал за  ней:  она устроилась у  противоположной стены в  компании своих
поклонников,  -  там были и вы с Хелстоуном, а ведь с вами она всегда шутит,
смеется,  рассыпает блестки красноречия.  Я  видел ее  в  одну из  тех минут
подъема,  когда она была сама собой, - естественная, живая, прелестная. В то
мгновение она казалась мне красивой,  - она и на самом деле хороша, когда ее
настроение соответствует великолепию наряда.  Я  приблизился,  полагая,  что
наше знакомство дает мне  на  это  право,  присоединился к  беседе и  вскоре
завладел ее вниманием. Мы разговорились. Остальные, - очевидно, полагая, что
я пользуюсь ее особой благосклонностью,  -  постепенно отошли и оставили нас
одних.  Думаете, это нас обрадовало, осчастливило? Если вы спросите меня, то
я вам отвечу:  нет!  Я чувствовал какое-то стеснение,  мрачнел и дичился. Мы
говорили о  делах,  о  политике,  и  ни  разу  сердца наши  не  раскрылись в
дружеской беседе,  ни  разу языки не  развязались в  откровенном,  свободном
разговоре.  Если мы  и  пускались в  откровенности,  то  они  касались наших
торговых дел,  а не сердечных. Ничто не возбуждало во мне тех нежных чувств,
какие  делают человека благороднее и  лучше:  Шерли  только подстегивала мою
мысль,  обостряла мою проницательность,  но никогда не задевала сердца и  не
волновала кровь.  Причина  ясна:  я  не  обладаю  тайной  притягательностью,
которая заставила бы ее полюбить меня.
     - Все это престранно,  друг мой,  -  заметил Йорк. - Я бы посмеялся над
тобой и  над  твоей дурацкой утонченностью,  да  ночь больно темна и  мы  на
дороге совсем одни.  Поэтому лучше  я  поведаю тебе  одну  историю из  своей
жизни,  -  ты  мне  ее  напомнил своим рассказом.  Двадцать пять лет назад я
добивался любви одной прекрасной женщины, но она меня не полюбила. Я не смог
подобрать ключ к  ее  характеру:  для  меня она осталась каменной стеной без
окон, без дверей.
     - Но ведь вы-то ее любили, вы просто боготворили Мэри Кейв! Кроме того,
Йорк, вы вели себя как мужчина, а не как охотник за приданым.
     - Да,  я действительно ее любил.  В ту пору она была хороша,  как луна,
которой сегодня мы не видим;  в  наше время подобных красавиц уже не сыщешь.
Мисс Хелстоун еще чем-то на нее похожа, а больше никто.
     - Кто на нее похож?
     - Племянница этого святоши в черном, тихая, нежная Каролина Хелстоун. Я
не раз в  церкви надевал очки,  чтобы получше разглядеть эту девочку.  У нее
такие милые синие глазки с такими длинными ресницами!  Сидит себе тихонько в
тени, бледная-бледная, а когда задремлет к концу длинной проповеди от жары и
духоты, - ну прямо изваяние Кановы{480}!
     - Разве Мэри Кейв была на нее похожа?
     - Да,  только она  была  куда  величественнее.  Ничего грубого,  ничего
земного.  Даже странно было видеть ее  без крыльев и  без венца.  Величавый,
кроткий ангел, вот кто была моя Мэри!
     - И вы не могли добиться ее любви?
     - Никакими силами,  хоть я  и  молился,  стоя на  коленях,  и  взывал к
небесам о помощи.
     - Мэри Кейв была вовсе не  такой,  какой вы ее представляете,  Йорк.  Я
видел в  доме Хелстоуна ее портрет.  Она совсем не ангел,  а просто красивая
женщина с правильными и довольно суровыми чертами.  На мой вкус, она слишком
бела и безжизненна.  Впрочем,  даже если предположить,  что в жизни она была
лучше, чем на портрете...
     - Роберт!  -  прервал его Йорк.  -  Вот сейчас я  могу вышибить тебя из
седла!  Однако я не дам воли рукам.  Разум говорит мне,  что ты прав, а я не
прав.  Я  знаю,  что эта страсть,  которая до сих пор не угасла,  -  остаток
заблуждения.  Если бы мисс Кейв обладала умом или сердцем, ода бы не была ко
мне столь равнодушна и не предпочла бы мне этого краснокожего деспота.
     - Представьте,  Йорк, что она образованная женщина, хотя в те дни таких
еще не встречалось;  представьте, что у нее самобытный глубокий ум, любовь к
знаниям,  жажда нового,  которую она утоляет в беседах с вами;  представьте,
что  ее  речь полна живости,  блеска,  разнообразия,  оригинальных образов и
свежих мыслей,  выраженных чистым и богатым языком,  представьте, что, когда
намеренно или случайно вы  оказываетесь с  ней рядом или садитесь подле нее,
на  вас тотчас нисходит мир и  покои;  представьте,  что одного ее  кроткого
вида,  одной  мысли о  ней  достаточно,  чтобы вы  забыли тревоги и  заботы,
ощутили  чистоту  любви,  прелесть  семейной жизни  и  готовы  променять все
низменные,  жесткие расчеты торгаша на ласковое слово, на бескорыстную жажду
любить и оберегать ее; представьте ко всему этому в придачу, что каждый раз,
когда  вам  выпадает счастье держать нежную ручку  Мэри  в  своей руке,  она
трепещет,  словно маленькая теплая птичка,  вынутая из гнезда;  представьте,
что вы заметили,  как она убегает,  едва вы входите в комнату, но если вы ее
уже увидели,  -  встречает вас самой лучезарной улыбкой,  какая только может
озарить прекрасное невинное лицо, и отводит глаза лишь потому, что взгляд их
слишком красноречив;  одним словом, представьте, что ваша Мэри не холодна, а
робка, не суетна, а впечатлительна, не вздорна, а чувствительна, не пуста, а
невинна,  не жеманна,  а чиста; представьте все это и скажите: отказались бы
вы от нее ради богатого приданого другой женщины?
     Мистер Йорк приподнял шляпу и отер платком лоб.
     - Вот и  луна,  -  заметил он  не очень впопад,  указывая хлыстом через
болото.  - Видишь, выходит из тумана и глядит на нас, словно кровавое вражье
око.  Если эта луна серебряная, ну тогда, значит, брови Хелстоуна черны, как
уголь.  И чего это она так повисла над Рашеджем и смотрит на нас так хмуро и
грозно?
     - Йорк, ответьте: если бы Мэри любила вас молчаливо и преданно, пылко и
целомудренно,  -  как вы хотели бы,  чтобы вас любила жена, - вы бы покинули
Мэри?
     - Роберт!  -  вскричал Йорк.  Он поднял руку, но удержался и, помолчав,
проговорил:  -  Слушай,  Роберт,  мир странно устроен, а люди состоят из еще
более странных элементов,  чем первородный хаос.  Я  могу поклясться во весь
голос,  -  так громко,  что все браконьеры вообразят, будто на Билберрийском
болоте раскричалась выпь,  -  я готов поклясться,  что в таком случае только
смерть разлучила бы меня с Мэри.  Но я прожил на свете пятьдесят пять лет, я
хорошо изучил людей и должен открыть тебе горькую правду:  думаю,  что, если
бы Мэри любила,  а не оскорбляла меня, если бы я был уверен в ее чувствах, в
ее постоянстве, если бы сомнения не терзали меня, если бы я не терпел от нее
унижений,  -  тогда...  - Он тяжело уронил руку опять на седло. - Думаю, что
тогда я бы, наверное, покинул Мэри!
     Некоторое время  они  молча  ехали  рядом.  Рашедж остался позади,  над
пурпурным  краем  пустоши  замелькали уже  огоньки  Брайерфилда.  Роберт,  у
которого по  молодости лет  было меньше воспоминаний,  чем  у  его спутника,
заговорил первым:
     - Я думаю,  -  и с каждым днем убеждаюсь все больше,  - что в этом мире
нет  ничего стоящего -  ни  принципов,  ни  убеждений,  если  только они  не
испытаны  очистительным пламенем  или  не  родились в  укрепляющей борьбе  с
опасностями.  Мы заблуждаемся,  падаем,  нас унижают,  - зато после этого мы
становимся осторожнее.  Мы  жадно вкушаем яд из позолоченной чаши порока или
из  нищенской сумы скупости,  мы ослабеваем,  опускаемся;  все доброе в  нас
восстает против  нас  самих;  душа  горько сетует на  слабость тела;  бывают
периоды настоящей внутренней войны,  и  если  душа сильна,  она  побеждает и
становится в человеке главным.
     - Что ты теперь намерен делать? Какие у тебя планы, Роберт?
     - О моих личных планах я не стану говорить, тем более что это нетрудно:
сейчас у меня их нет.  Человеку, когда он по уши в долгах, нечего и думать о
личной жизни. Что касается деловой, общественной стороны, то здесь мои планы
кое в  чем изменились.  В Бирмингеме я познакомился поближе с действительным
положением   вещей,   присмотрелся,   разобрался   в   причинах   теперешних
беспорядков.  Тем же самым я был занят и в Лондоне.  Меня никто не знал, и я
мог ходить куда хотел,  заводить знакомства с кем пожелаю.  Я бывал там, где
нет ни одежды,  ни топлива, ни пропитания, я видел тех, кто живет без работы
и без надежд на будущее. Я видел людей от природы возвышенных и добрых среди
ужасных лишений,  в  тисках отчаяния.  Я  видел  других,  более  низменных -
лишенных воспитания;  у них нет ничего,  кроме животных инстинктов,  и, не в
силах удовлетворить их,  они  походят на  измученных жаждой,  изголодавшихся
зверей.  Все это послужило уроком моему разуму и  моей душе.  Я не собираюсь
проповедовать снисходительность и сентиментальность, - в этом я не изменился
и  смотрю на тщеславие и  строптивость по-прежнему.  Если придется,  я снова
буду сражаться с толпами бунтовщиков и снова преследовать их беглых главарей
с тем же упорством,  пока они не понесут заслуженного наказания. Но теперь я
буду это делать не  столько ради себя,  сколько ради спасения тех,  кого они
обманывают.  Надо смотреть на вещи шире,  Йорк. Есть кое-что поважнее личной
выгоды,  поважнее осуществления своих планов, поважнее даже позорных долгов.
Для того чтобы уважать самого себя,  человек должен знать,  что он  приносит
пользу ближним.  Если отныне я не стану снисходительнее к невежеству и бедам
людей, я буду презирать самого себя за жестокую несправедливость. Ну что ты?
- спросил он,  обращаясь к  коню,  который услышал журчание воды и свернул с
дороги к ручью, сверкающему при лунном свете, как хрусталь.
     - Поезжайте, Йорк! - крикнул Мур. - Я должен напоить коня.
     Йорк  медленно  поехал  вперед,  пытаясь  различить среди  уже  близких
огоньков окна Брайермейнса. Стилброская пустошь осталась позади, по сторонам
дороги  теперь  шли  ряды  насаждений,   сбегавших  с  холмов.   Внизу  была
густонаселенная долина; они уже почти добрались до дома.
     Пустошь кончилась, поэтому мистер Йорк без всякого удивления заметил за
стеной  чью-то  шляпу  и  услышал  голос.  Однако  слова,  которые  произнес
незнакомец, могли бы удивить хоть кого.
     - Когда злодей погибнет,  раздастся вопль,  -  проговорил он.  -  Когда
вихрь промчится,  грешника не станет.  -  И глухо добавил:  -  Да примут его
адские воды, да предстанет перед ним сам сатана. Пусть умрет в неведении!
     Яркая  вспышкам и  сухой  треск  разорвали тишину ночи.  Еще  не  успев
обернуться, Йорк понял, что четверо осужденных в Бирмингеме отомщены.


        "ГЛАВА XXXI"

                            Дядюшка и племянница

     Жребий был брошен.  Это понял сэр Филипп Наннли,  это знала Шерли,  это
узнал  мистер Симпсон.  Дело  решилось в  тот  вечер,  когда  все  обитатели
Филдхеда были приглашены к обеду в Наннли.
     Несколько обстоятельств побудили баронета сделать  решительный шаг.  Он
заметил,  что мисс Килдар в  тот вечер была задумчива и  грустна.  Эти новые
черты в  ее  поведении польстили его  слабой или,  если угодно,  поэтической
натуре;  в  голове его сам собой начал складываться новый сонет,  но пока он
над  ним  размышлял,  сестра сэра Филиппа упросила даму его  сердца сесть за
фортепьяно и пропеть балладу его собственного сочинения. Шерли выбрала самую
простую и самую искреннюю,  -  несомненно, лучшую из всех его многочисленных
баллад.
     Случилось так,  что всего за минуту до этого, может быть, как раз в тот
момент,  когда "professeur Louis" смотрел из окошка дубовой гостиной,  Шерли
тоже  взглянула в  окно.  Она  увидела  бурную  лунную  ночь,  увидела,  как
сражаются с ветром одинокие старые деревья в парке -  развесистые, кряжистые
дубы  и  смело  устремленные ввысь  могучие  буки.  До  ее  слуха  доносился
отдаленный шум леса, перед ее глазами мчались облака, луна то ярко сияла, то
скрывалась за ними,  и все эти видения и звуки так на нее подействовали, что
она  отошла  от  окна  взволнованная  и   растроганная,   чтобы  не  сказать
потрясенная и вдохновленная.
     Ее попросили спеть,  и она запела.  В балладе шла речь о любви, о любви
вечной, непоколебимой в беде, незыблемой в несчастье, неустрашимой в нищете.
Слова,  сами по себе простые и  нежные,  были положены на красивый старинный
мотив.  При  чтении  эта  баллада показалась бы  слабоватой,  но  в  хорошем
исполнении она прозвучала прекрасно.  Шерли спела ее хорошо.  Она вдохнула в
чувствительные строки нежность, в страстные - силу; голос ее в тот вечер был
звучен,  лицо -  выразительно. Она всех поразила, а одного из присутствующих
очаровала.
     Встав из-за фортепьяно,  Шерли подошла к  камину и  присела на козетку.
Дамы стояли вокруг нее и молчали. Девицы Симпсон и девицы Наннли смотрели на
мисс  Килдар,  как  трусливые курицы на  ибиса,  или  белую цаплю,  или  еще
какую-нибудь диковинную птицу.  С чего это она так пела?  Они так никогда не
певали!  Пристойно ли  петь  с  таким  чувством,  с  таким  своеобразием?  В
пансионах так не поют!  Решительно все это слишком странно и необычно. А то,
что странно,  должно быть дурно,  то, что необычно, должно быть непристойно.
Шерли была осуждена.
     Даже старая леди Наннли смотрела на  Шерли из  своего большого кресла у
камина ледяными глазами, и взгляд ее говорил:
     "Эта женщина -  иной породы,  нежели я  и мои дочери.  Она не годится в
жены моему сыну".
     Сын ее увидел этот взгляд и понял его значение.  Он встревожился. То, к
чему он так стремился, может от него ускользнуть, надо спешить!
     Зала,  в которой они сидели, была некогда картинной галереей. Отец сэра
Филиппа,  сэр Монктон Наннли,  превратил галерею в  гостиную,  но  она так и
осталась сумрачной и необжитой.  Глубокая ниша с окном,  в которой помещался
диван,  стол  и  затейливый секретер,  образовала в  ней  как  бы  комнату в
комнате.  Два человека вполне могли там укрыться,  и никто бы их не услышал,
если бы они не стали разговаривать слишком долго или слишком громко.
     Сэр  Филипп попросил своих  сестер спеть дуэт;  для  девиц Симпсон тоже
приискал какое-то занятие, а что касается старших дам, то они сами увлеклись
беседой.  К его удовольствию,  Шерли поднялась,  чтобы взглянуть на картины.
Сэр  Филипп  тотчас вспомнил об  одной  из  своих  прабабушек,  темноволосой
красавице, похожей на южный цветок, и стал рассказывать о ней своей гостье.
     Кое-какие вещи этой красавицы хранились в  уже  упомянутой нише.  Когда
Шерли  зашла  туда,  чтобы  разглядеть ее  молитвенник и  четки,  лежавшие в
инкрустированном шкафчике,  сэр  Филипп последовал за  ней  и,  пока  девицы
Наннли  визгливыми голосами выводили пребанальнейший дуэт,  начисто лишенный
чувства и смысла, торопливо шепнул мисс Килдар несколько фраз.
     Сначала Шерли была настолько поражена,  что можно было подумать,  будто
его шепот,  как по волшебству,  превратил ее в  статую.  Но уже в  следующее
мгновение она оправилась и что-то ответила ему.  Они разошлись.  Мисс Килдар
вернулась к  камину и  уселась на  свое место;  баронет посмотрел ей  вслед,
потом тоже подошел и  встал рядом со  своими сестрами.  Лишь мистер Симпсон,
вездесущий мистер Симпсон заметил эту сцену.
     Сей  джентльмен  тотчас  же   сделал  свои  выводы.   Будь  он  так  же
проницателен, как любопытен, и так же умен, как