И от дьявольских тенет
                Только вера нас спасет!

                Даже в логовище льва
                Вера в Господа жива,
                Даже через море вброд
                Нас Христос перенесет!

     Последняя строфа прозвучала душераздирающим визгом:

                В очистительном огне
                Славим Господа вдвойне;
                Выше пламя, громче глас:
                Не покинь, Всевышний, нас!

     И  крыша не  взлетела на  воздух от  этих воплей,  что как нельзя более
красноречиво свидетельствует о ее прочности.
     В  Брайермейнсе  тоже  царило  оживление,  хотя,  конечно,  куда  более
умеренное,  чем в  молельне.  Кое-где в  окнах нижнего этажа,  выходивших на
лужайку,  виднелся свет;  спущенные занавеси скрывали от  посторонних взоров
ярко освещенные комнаты,  но не совсем заглушали звуки голосов и смеха.  Что
ж,  воспользуемся возможностью войти туда,  проникнуть в святая святых этого
дома.
     В  жилище мистера Йорка так  весело сейчас вовсе не  потому,  что  туда
съехались гости.  Нет,  там никого не видно,  кроме его домашних,  и все они
собрались в  самой  дальней  комнате  правого крыла,  в  небольшой гостиной,
отведенной для вечернего досуга.
     Днем вы  увидели бы  здесь сверкающие окна из цветных,  главным образом
янтарных  и  лиловых,   стекол,  которые  поблескивают  вокруг  двух  темных
медальонов - на одном изображена величественная голова Шекспира, а на другом
безмятежно спокойное лицо  Джона Милтона.  Стены увешаны видами Канады с  ее
зелеными лесами и  голубыми водами,  а  среди  них  пылает ночное извержение
Везувия.  Багровое зарево кажется особенно ярким на  фоне остальных картин с
их  холодными тонами -  лазурью и  белоснежной пеной водопадов и  сумрачными
лесными дебрями.
     Комнату освещает огонь, какого тебе, читатель, если ты приехал из южных
краев,  наверно,  не доводилось еще видеть ни в  одном жилище,  -  это горит
жарким чистым пламенем груда  угля,  заполнившая большой камин.  Мистер Йорк
приказывает поддерживать такой огонь даже  в  теплую летнюю пору.  Сейчас он
сидит у огня с книгой в руках,  а возле на небольшой круглой подставке стоит
зажженная свеча;  однако он не читает,  а  смотрит на своих детей.  Напротив
него сидит подруга его жизни; я могу сейчас подробно описать ее, хотя это не
доставит мне  большого удовольствия.  Она отчетливо видна мне,  эта дородная
особа весьма мрачного вида;  ее чело и вся осанка говорят о бремени забот, -
не то чтобы гнетущих и  неотвратимых,  нет,  но о  тех повседневных,  мелких
заботах и  тяготах,  которые любят добровольно возлагать на свои плечи люди,
считающие своим долгом выглядеть хмурыми.  Увы!  У  миссис Йорк  было именно
такое представление о  своих обязанностях,  и она упорно выглядела угрюмой и
мрачной во  всякое время дня и  ночи.  И  она жестоко осуждала то несчастное
существо,  -  в  особенности женского  пола,  -  которое  осмеливалось в  ее
присутствии радостной улыбкой  проявлять свой  веселый  нрав;  веселость она
неукоснительно считала  признаком неблагочестия,  приветливость -  признаком
легкомыслия.
     Впрочем,  она была очень хорошей женой и заботливой матерью,  неустанно
пеклась о  своих детях,  была искренне привязана к  мужу;  плохо было только
одно:  если бы ей дали волю,  она бы приковала к  себе мужа и  заставила его
забыть обо всех своих друзьях;  его родню она не выносила и  держала их всех
на почтительном расстоянии.
     Супруги жили в  полном согласии,  несмотря на различие характеров:  муж
был  по  природе  общительным,  гостеприимным человеком,  любил  всех  своих
многочисленных  родичей,  а  в  юности,  как  уже  упоминалось,  предпочитал
общество веселых, бойких женщин; и почему он выбрал в жены именно эту особу,
как случилось,  что они подошли друг другу, представляется трудно разрешимой
загадкой,  которую можно,  однако, разрешить, если дать себе труд вникнуть в
существо дела. Сейчас же я ограничусь замечанием, что в натуре мистера Йорка
наряду с жизнерадостностью уживалась и некоторая мрачность,  и потому-то ему
пришлась по душе угрюмость его супруги.  Впрочем,  это была женщина трезвого
ума;  с ее уст ни разу не слетело ни одно необдуманное или пустое слово. Она
придерживалась  строгих  демократических взглядов  на  общество  в  целом  и
несколько циничных на человеческую натуру; самое себя она считала безупречно
добродетельной,  а  весь остальной мир -  порочным.  Основным ее недостатком
была  неискоренимая  подозрительность,  мрачное  предубеждение  против  всех
людей,  их  поступков и  взглядов;  эта подозрительность туманила ей глаза и
была ей плохим советчиком в жизни.
     Трудно предположить,  чтобы у  таких супругов были заурядные,  ничем не
примечательные дети;  и  заурядными  они,  конечно,  не  были.  Перед  вами,
читатель,  их шестеро:  самого младшего,  грудного младенца,  мать держит на
руках; он пока еще безраздельно принадлежит ей, в нем - одном-единственном -
она еще не сомневается,  не подозревает его, не осуждает; она его кормилица,
он  тянется,  льнет к  ней,  любит ее  превыше всего на  свете,  в  этом она
уверена,  - ведь его жизнь всецело зависит от нее, иначе он относиться к ней
не может, и поэтому-то он так ей дорог.
     Две девочки,  Роза и  Джесси,  стоят возле отца;  они всегда сторонятся
матери и никогда по своей воле к ней не подходят.  Старшей, Розе, двенадцать
лет;  она похожа на отца больше всех братьев и сестер -  образно говоря,  ее
головка воспроизводит в  слоновой кости  черты отца,  как  бы  высеченные из
гранита, - все линии и краски гораздо мягче, чем на жестком лице Йорка; лицо
дочери лишено жесткости, однако особенно хорошеньким назвать его нельзя; это
обыкновенное детское личико  с  круглыми румяными щечками;  только взгляд ее
серых глаз отнюдь не детский,  в нем уже светится серьезная мысль, - правда,
пока еще незрелая,  но она разовьется, если девочке дано будет жить, и тогда
уж  дочь намного опередит своих родителей.  Их характеры получат в  ней иное
воплощение -  более светлое, благородное, сильное. Сейчас это тихая девочка,
в  которой иногда проскальзывает упрямство;  мать хотела бы воспитать из нее
женщину,  подобную самой себе,  -  рабу сурового и скучного долга;  однако у
Розы уже намечается особый склад ума,  в  ее головке зреют мысли,  о которых
мать не имеет и понятия;  она по-настоящему страдает, когда взрослые смеются
над  этими мыслями.  Против воли родителей она еще не  восставала;  но  если
чересчур  натянуть  удила,  она  взбунтуется и  раз  и  навсегда  выйдет  из
повиновения.  Роза любит отца, он обращается с ней мягко, без деспотизма, он
к  ней добр.  Мистеру Йорку иногда кажется,  что его дочь не  жилица на этом
свете, - слишком пытливый ум сквозит в ее глазах и в ее суждениях, и поэтому
его отношение к Розе окрашено налетом печальной нежности.
     Что касается малютки Джесси,  то  отец далек от мысли,  что она недолго
проживет: она ведь так весела, так мило болтает, уже и сейчас такая лукавая,
такая остроумная!  Она  может вспылить,  если ее  заденут,  но  зато как она
ласкова, если с ней добры! Послушание сменяется в ней шаловливостью, капризы
- порывами великодушия;  она  никого не  боится -  даже своей матери,  и  не
всегда подчиняется ее  неумеренно строгим и  жестким требованиям,  зато  она
мила и доверчива с теми,  кто к ней добр. Очаровательной Джесси суждено быть
всеобщей любимицей, - и сейчас она любимица своего отца. Если Роза похожа на
отца, то эта девчушка, как ни странно, вылитая мать, хотя в выражении их лиц
нет ничего общего!
     Мистер Йорк,  как вы  думаете,  что бы вы увидели в  волшебном зеркале,
если бы вам показали в  нем ваших дочерей,  какими они станут через двадцать
лет? Вот оно, это волшебное зеркало; оно поведает вам об их судьбах и прежде
всего о судьбе вашей любимицы Джесси.
     Знакомо ли вам это место?  Нет,  никогда прежде вы его не видели; но вы
узнаете эти деревья и зелень -  это кипарис, ива, тисс. Вам случалось видеть
и такие каменные кресты, и такие тусклые венки из бессмертника. Вот оно, это
место, - зеленый дерн и серая мраморная плита - под ней покоится Джесси. Она
прожила только весну своей жизни;  была горячо любима, и сама горячо любила.
За  время своей короткой жизни она  нередко проливала слезы,  изведала много
огорчений, но и часто улыбалась, радуя всех, кто ее видел. Умерла она мирно,
без страданий,  в  объятиях преданной ей  Розы,  которая служила ей опорой и
защитой среди многих житейских бурь; обе девушки были в тот час одни в чужом
краю, и чужая земля приняла усопшую Джесси в свое лоно.
     Теперь взгляните на  Розу еще  два  года спустя.  Необычно выглядел тот
уголок земли с  крестами и венками,  но еще необычнее представшие перед вами
сейчас горы и леса. Эта местность, одетая буйной, роскошной растительностью,
конечно,  лежит далеко от Англии.  Перед нами девственная глушь,  диковинные
птицы порхают у  опушки леса;  не  европейская это река,  на  берегу которой
сидит погруженная в раздумье Роза -  скромная йоркширская девушка,  одинокая
изгнанница в  одной из стран южного полушария.  Вернется ли она когда-нибудь
на родину?
     Трое старших детей - мальчики: Мэттью, Марк и Мартин. Вот они сидят все
вместе в углу, занятые какой-то игрой. Присмотритесь к ним: на первый взгляд
вам  покажется,  что они как две капли воды похожи друг на  друга,  затем вы
подметите,  что у  каждого есть что-то  свое,  отличающее его от  других,  и
наконец придете к  выводу,  что  они  совсем разные.  Все трое темноволосые,
темноглазые,  краснощекие мальчуганы с  мелкими чертами лица  -  характерная
особенность английского типа; у всех разительное сходство с отцом и матерью,
и  в  то же время у каждого на лице отпечаток своеобразия,  у каждого из них
свой характер.
     Я  не  стану обстоятельно описывать первенца -  Мэттью,  хотя  лицо его
привлекает внимание и  невольно заставляет призадуматься о тех свойствах,  о
которых  оно  говорит  открыто  или  которые  скрывает.   Мальчик  не  лишен
привлекательности;  черные как смоль волосы, белый лоб, яркий румянец, живые
темные глаза - в отдельности все его черты приятны. В этой комнате его можно
сравнить лишь с одной картиной,  притом зловещей,  которая чем-то напоминает
вам  внешность Мэттью,  а  именно  -  "Извержение Везувия".  Душа  мальчика,
кажется,  состоит из двух стихий:  из пламени и мрака; в ней не светит ясный
солнечный свет, не мерцает зыбкое холодное лунное сияние; за его наружностью
англичанина  кроется  не   английский  характер;   его  хочется  сравнить  с
итальянским кинжалом в ножнах британской выделки. Вот что-то досаждает ему -
и как грозно он нахмурился!  Мистер Йорк замечает это, но что же он говорит?
Тихим, вкрадчивым голосом он просит: "Марк, Мартин! Зачем вы сердите брата?"
- и никогда ничего другого.
     На словах родители осуждают всякое пристрастие;  казалось бы, в их доме
не  должно быть  права  первородства.  Однако младшим детям  не  разрешается
задевать Мэттью,  ему нельзя даже возражать: родители стараются оградить его
от  малейшей неприятности так же  усердно,  как ограждали бы от огня бочку с
порохом.  "Уступите, не спорьте" - вот их девиз, как только дело коснется их
первенца. Эти республиканцы прилагают все усилия к тому, чтобы их родной сын
вырос деспотом.  Такое явное предпочтение до  глубины души возмущает младших
сыновей; они не понимают поведения родителей, но видят разницу в обращении и
чувствуют  несправедливость.  Драконовы  зубы  уже  посеяны{132} среди  юных
оливковых деревьев в семье Йорка, и урожаем будет междоусобная война.
     Второй сын  Марк красивее других детей,  у  него очень правильные черты
лица.  Он всегда невозмутимо спокоен,  но улыбка у него лукавая и он умеет с
самым  хладнокровным  видом  говорить  самые  неприятные  и   обидные  вещи;
несколько нависший  лоб  свидетельствует о  том,  что,  несмотря на  внешнюю
невозмутимость,  у мальчика есть характер,  и вы невольно вспоминаете, что в
тихом  омуте черти водятся.  Кроме того,  он  слишком замкнут,  неподвижен и
флегматичен,  чтобы  стать счастливым.  Жизнь никогда не  будет казаться ему
радостной;  в  двадцатипятилетнем возрасте он  уже будет удивляться при виде
смеющихся людей и считать глупцами всех, кто веселится. Поэзия, как в жизни,
так и  в  литературе,  не найдет отклика в  его душе;  прекрасные лирические
выражения  чувств  он  будет  воспринимать как  пустословие и  относиться  с
презрением к душевным порывам и восторгам; Марку не дано изведать молодости;
с  виду еще цветущий юноша,  в душе он будет уже почти стариком.  И сейчас у
этого четырнадцатилетнего мальчика душа тридцатилетнего мужчины.
     Совсем другой склад характера у младшего из сыновей - Мартина. Никто не
может сказать,  будет ли его жизнь короткой или долгой,  но несомненно одно:
она будет блистательной.  Он изведает все земные обольщения, отчасти поверит
в них и полностью насладится ими, но затем они потеряют над ним свою власть.
У  этого мальчика ничем не примечательная внешность,  он не так красив,  как
его  старшие братья;  он  весь словно скованный,  на  нем -  жесткий панцирь
отрочества,  который он сбросит только к  двадцати годам,  и  сразу окажется
красивым юношей;  но  до той поры он останется неуклюжим подростком,  всегда
одетым  очень  просто;  однако  со  временем куколка неизбежно превратится в
бабочку.  Тогда он станет,  - правда, ненадолго, - тщеславным юнцом, чуть ли
не фатом,  жаждущим поклонения, жадным до удовольствий, но жадным также и до
знаний;  он  будет тянуться ко  всему,  что можно взять от  жизни,  ко  всей
полноте  наслаждений,  ко  всей  полноте знаний;  он  припадет к  этим  двум
источникам и будет пить жадно,  захлебываясь.  Но вот жажда его утолена, - и
что дальше?  Не знаю.  Мартин может стать выдающимся человеком, но станет ли
он им - это скрыто от провидца.
     Теперь  посмотрим на  семейство мистера Йорка  в  целом.  Если  бы  все
сокровища ума,  энергии,  предприимчивости,  которые  таятся  в  этих  шести
головках, распределить между двенадцатью заурядными детьми, то на каждого из
них пришлась бы,  пожалуй, частица ума и способностей побольше средней меры.
Мистер Йорк это знает и гордится своим потомством.
     Кое-где  в  Йоркшире среди его холмов и  лесов попадаются такие семьи -
своеобразные,  колоритные,  полные жизни.  Бурные и  необузданные от избытка
энергии и природной силы,  может быть,  не слишком воспитанные, деликатные и
послушные,  но зато здоровые,  смелые и породистые,  как орел на утесе,  как
чистокровный жеребец в степи.
     В дверь гостиной негромко постучали. Мальчики шумели, увлеченные игрой.
Джесси напевала отцу  прелестную шотландскую песенку,  -  мистер Йорк  любил
шотландские и итальянские песни и обучил им свою способную дочь,  - и потому
никто не слышал, как позвонил колокольчик у входной двери.
     - Войдите, - медленно произнесла миссис Йорк, подчеркнуто торжественным
тоном;  в ее голосе всегда звучало какое-то уныние, нечто погребальное, даже
когда она распоряжалась на кухне,  просила мальчиков повесить шапки на место
или усаживала дочерей за шитье.  -  Войдите,  -  повторила она, и в гостиную
вошел Роберт Мур.
     Серьезность и  воздержанность Мура (во  время его вечерних посещений на
стол никогда не подавалось вино) расположили миссис Йорк в его пользу,  и он
ни разу еще не послужил предлогом для супружеской перепалки; миссис Йорк еще
не удалось выяснить,  что он волк в овечьей шкуре или что у него есть тайная
связь,  которая не  позволяет ему  жениться;  выйдя замуж,  она  очень скоро
обнаружила,  что за  многими холостыми приятелями ее  мужа водятся кое-какие
грешки,  и немедленно отказала им от дома.  Что ж,  нельзя не признать,  что
подобного рода твердость имеет наряду с дурной и хорошую сторону.
     - Кого я вижу!  -  сказала она Муру, когда тот подошел к ней и протянул
руку.  -  Что это вы  бродите в  такой поздний час?  Вам следовало бы сидеть
дома.
     - Какой же дом у холостяка, миссис Йорк? - возразил Мур.
     - Чушь!  -  бросила миссис Йорк,  которая,  как и ее муж, не признавала
светских условностей;  ее  грубоватая прямолинейность была иногда рассчитана
на  восхищение людей,  но  чаще их отпугивала.  -  Нечего говорить мне такой
вздор!  И холостой человек может при желании иметь уютный дом...  разве ваша
сестра не создает вам семейного уюта?
     - Ну уж нет,  -  вмешался мистер Йорк,  - Гортензия, безусловно, весьма
достойная особа,  но ведь и  у меня в его возрасте было целых пять или шесть
сестриц,  очень милых и приятных,  однако это не помешало мне искать и найти
себе жену.
     - И  сколько раз  потом горестно сожалеть об  этом,  -  вставила миссис
Йорк,  любившая иной раз съязвить по поводу брака, хотя бы это касалось и ее
собственной супружеской жизни,  -  и,  посыпав пеплом главу, оплакивать свою
ошибку!  Да  вы  и  сами  в  этом  убедитесь,  Роберт Мур.  Видите,  как  он
расплачивается,  -  она указала на  детей.  -  Кому охота обзаводиться целой
кучей сорванцов,  если можно этого избежать?  Мало того что нужно произвести
их на свет Божий,  -  хотя это само по себе дело тяжкое,  -  нет, изволь еще
каждого накормить,  одеть,  воспитать и направить в жизни.  Так-то,  молодой
человек,  когда  у  вас  будет соблазн жениться,  вспомните о  наших четырех
сыновьях и двух дочерях и примерьте семь раз, прежде чем отрезать.
     - Пока еще женитьба меня не  соблазняет,  да  и  не такое сейчас время,
чтобы обзаводиться семьей.
     Это мрачное суждение,  разумеется,  пришлось по вкусу миссис Йорк.  Она
одобрительно закивала головой  и  тяжело  вздохнула;  однако  минуту  спустя
заметила:
     - Не  очень-то я  доверяю такой соломоновой мудрости в  ваши годы!  Она
улетучится,  как только кто-нибудь вскружит вам голову. Но сделайте милость,
садитесь, сэр, ведь беседовать сидя можно так же хорошо, как и стоя.
     Это была свойственная ей манера приглашать человека сесть;  но едва Мур
повиновался,  как Джесси,  соскочив с колен отца, бросилась в объятия гостя,
охотно раскрывшиеся ей навстречу.
     - Что это вам вздумалось женить его?  - с негодованием обратилась она к
матери,  после того как Мур усадил ее  к  себе на колени.  -  Да ведь он уже
женат или почти женат;  он обещал жениться на мне еще прошлым летом, когда в
первый раз увидел меня в  новом белом платьице с  голубым поясом.  Не правда
ли, отец? (Дети Йорков не привыкли называть родителей - "папа" или "мама", -
подобного рода "нежностей" миссис Йорк не допускала.)
     - Как же,  моя девочка, конечно, обещал; я сам свидетель; но заставь-ка
его  повторить  свое  обещание,   Джесси;  молодые  люди  часто  оказываются
обманщиками.
     - Нет,  он  не обманщик;  он слишком красив,  чтобы быть обманщиком,  -
заявила Джесси,  закинув голову и  глядя  в  глаза  своему любимцу взглядом,
полным несокрушимого доверия.
     - Красив!  -  воскликнул Йорк.  -  Вот это как раз и доказывает, что он
негодяй.
     - Для  обманщика он  слишком печален,  -  вмешался тихий  голосок из-за
кресла отца,  -  если бы он постоянно смеялся,  я бы поверила,  что он может
забыть о своем обещании, но он всегда задумчив.
     - Твой сентиментальный красавчик - первый плут в мире! - заметил мистер
Йорк.
     - Но он вовсе не сентиментальный!
     Мур обернулся и удивленно, хотя и с улыбкой, взглянул на девочку.
     - Почему ты думаешь, что я не сентиментален?
     - Так по крайней мере сказала одна дама.
     - Voila, qui devient interessant!* - воскликнул мистер Йорк, пододвигая
кресло ближе к огню.  -  Одна дама!  Тут уже пахнет романтикой!  Кто же это?
Ну-ка, Роза, шепни отцу на ухо ее имя, да тихонько, чтобы он не услышал.
     ______________
     * Это уже становится интересным! (франц.)

     - Ты  ведешь себя чересчур нескромно,  Роза,  -  раздался ледяной голос
миссис Йорк,  способный заморозить любое